— Да! Не мог! Потому что вернуть ей заявление и показать ей нашу незаинтересованность в опеке, сыграть отбой — преступление! Мы сейчас обязаны глаз с них не сводить! Держать их под угрозой опеки до конца, до тех пор, пока в семье у них все окончательно не встанет на свои места. И пусть мне грозят десять выговоров, я заявления ей не верну!
Бокалов только снисходительно покачал головой.
— Товарищи… Товарищи! Можно обсуждать, можно спорить, но не в таком же кулачном тоне! Точка зрения Ковалева комиссии ясна. Ваша — тоже. Комиссия обсудит, сделает выводы. Как вы, товарищ Ковалев, планируете свой день?
Ковалев кратко доложил о Тамаре.
— Да, я думаю, ЦК поможет, — согласился Бокалов. — До свидания. Поезжайте. Ведь мы не увидимся сегодня больше? — он вежливо улыбнулся Ковалеву. — Да, и вот еще что… Оставьте нам ключи. Комиссию очень интересует ваш стол и сейф.
Ковалев вспыхнул, взглянул на Бокалова, на Скорнякова, опустил руку в карман.
— Там есть частные письма. От таких вот Тамар. Прошу вкладывать в те же конверты, не перепутать.
Не глядя на них, он положил ключи на стол и вышел.
29
Скорняков разглядывал блестящее колечко с ключами и возмущался. Даже при комиссии подчиненные говорят ему «ты» и пререкаются с ним. Собственно, сам Скорняков в таком откровенном товарищеском разговоре не видел ничего плохого, если бы присутствовали при этом только свои. Но милиция — это милиция, организация, где действуют армейские уставы и где приказ начальника есть или по крайней мере должен быть законом для подчиненного. Ведь комиссии же гораздо проще усмотреть в пререканиях анархию, нетребовательность Скорнякова к подчиненным, обвинить его в развале дисциплины оперативных работников и именно это сделать корнем всех зол, чем серьезно проанализировать то положение, в какое оказалась поставленной милиция в последнее время разными путаными указаниями, и высказать это высшему руководству. Человек ума практического, Скорняков вовсе не идеализировал Бокалова на этот счет, несмотря на его интеллигентное лицо и вежливую полуулыбку.
В свою очередь, Бокалов достаточно ревизовал отделений и не обманывался относительно этих соображений Скорнякова, прекрасно понимая его.
— Вы что-то слишком мрачно смотрите на своих сотрудников, — заметил он.
— Наоборот, очень весело, — мрачно пошутил Скорняков. Он взял со стола ключи, позвенел ими. — Ковалев новаторствует, ссылается на указания о профилактике и готов превратить отделение в просветительное учреждение. Яхонтов закусывает удила, нажимает на карательную сторону, пишет жалобы, прокуратура плавает и страхуется, Романов мирит непримиримое, с меня спрашивают раскрываемость. Я стараюсь не ловчить, ищу какое-то правильное организационное решение и получаю выговор. Приезжают комиссии, изучают, проверяют, уточняют, никак не могут сделать выводов, на всякий случай поругивают того же Скорнякова и уезжают. А выговор остается. И проблемы остаются. И война Яхонтова с Ковалевым остается. И оба обвиняют меня. Мне как раз очень весело!
Бокалов хладнокровно посмотрел на Скорнякова.
— Каких же выводов вы ждете от нашей комиссии?
— Ясных! — Скорняков стукнул ключами по столу. — А то и то — не то, и это — не это, а в общем не так уж плохо… Надо уж либо туда, либо сюда. Нужны выводы и конкретные указания, как дальше работать. И еще, уж раз на откровенность пошло… Долго ли будут к нам ездить эти самые комиссии и мешать нам работать? — Скорняков спохватился, но было поздно.
Члены комиссии перестали изучать рисунок обоев на стенах и разом взглянули на Бокалова. Сухощавый, не по годам стройный капитан медленно встал, неторопливо прошелся по кабинету.
— Искать, искать надо самому, а не ждать директив сверху да от комиссий, работать смелее надо, товарищ лейтенант. Смелей, — назидательно сказал он Скорнякову. — Мне кажется, вы просто устали от своей работы. Вам, видимо, следует отдохнуть.
В словах Бокалова Скорняков ощутил намек на увольнение.
«Чему быть, того не миновать, — подумал он. — Пусть. Зато уж выскажусь. Всю матку правду!»
— Да, я больной от этих комиссий! Я за пять месяцев похудел на семь килограммов!
— Ну, это положим… — насмешливо остановил его Бокалов. — Худеете вы не от комиссий.
— Нет, именно от комиссий, — упорствовал Скорняков. Он понимал, что это глупо, не так и не о том следует говорить, но чувствовал, как его «понесло», и уже не мог остановиться. — Ведь пятый месяц у меня целыми днями сидит над душой кто-нибудь из начальников, и я ему должен объяснять, кто такой Ковалев, откуда он взялся, почему он именно так работает и не берет ли он взяток — уж больно за каждое дело переживает. Ведь вы первый, кто не спросил, берет ли он взятки. Объяснишь. Ну, думаешь, теперь все — уйдет. Нет, не тут-то было, сидит! И вот высиживает восемь часов, дела по листочку перекладывает, отойти от него нельзя. Устанет сидеть, по отделению пройдется. Потом проводишь его домой. Наконец-то, думаешь, отмучился! Смотришь: на другой день он с утра пораньше опять едет. А тут тебя еще в райотдел вызывают, хвост накручивают за низкую раскрываемость. А спрашивается, как я могу отвечать за раскрываемость, если я целыми днями при комиссиях и инспекторах экскурсоводом состою? И я бы давно уволился, товарищ Бокалов, давно бы — черт с ней, и с прибавкой, и со всем на свете! Просто с Трайновым сработался, и ребята у нас хорошие. Это сейчас все друг на друга косятся, после комиссий. А коллектив у нас очень дружный. Завелась вот одна паршивая овца…
Скорняков не докончил. Глядя в сторону, он качал перебирать ключи на колечке.
Бокалов все так же прохаживался и с интересом слушал Скорнякова.
— Кто же эта паршивая овца? — спросил он, когда Скорняков умолк и зазвенел ключами. — И, собственно, чем же она паршивая? Тем, что отстаивает свою точку зрения?
Высказавшись, Скорняков разрядился и теперь уныло думал только об одном: до отпуска его снимут или дадут отгулять.
— Я ведь не комиссия, — сказал он хмуро и взглянул на вежливое, очень спокойное лицо Бокалова, потом на университетский значок капитана. — Вы, товарищ капитан, университет окончили. А я ведь практик. У меня за плечами одна школа милиции. Некогда было в войну учиться… Бомбил.
— О, вы, оказывается, и дипломат, — весело заметил Бокалов.
— Дипломат или не дипломат, не знаю. — Скорняков еще более помрачнел. — А за глаза людей охаивать не буду.
— Комиссия вас и не просит охаивать, — строго поправил Бокалов. — Комиссия интересуется вашей точкой зрения на Ковалева и Яхонтова.
— Во всяком случае, Ковалев — человек честный, дельный и принципиальный. За его честность я не побоюсь поручиться своей головой. Яхонтов? Он законы хорошо знает… И работает быстро, дел не задерживает. И тоже вроде… Одним словом, оба работают… правда, по-разному…
— Мы это заметили, — улыбнулся Бокалов. — Вы конкретнее. О методах.
Скорняков морщил лоб, никак не мог собраться с мыслями и ответить. Становилось тяжело и обидно: он работал, ночи недосыпал, влезал в каждое дело, старался делать как лучше. Не один год жизни отдал он отделению. А приехал такой интеллигентный сухарь, он и вдумываться-то как следует не будет, издали улыбнется вежливо, шевельнет пальцем — и нет больше Скорнякова.
Приход Кудинова нарушил затянувшееся молчание. Он вошел шумно, быстро взглянул на Бокалова, улыбнулся и всех обдал каким-то особым ощущением молодости, энергии.
— Перчатки нашли. А сумочку действительно украли. Валялась на помойке без денег, — сообщил он, как приятную новость.
— Да? — ожил Скорняков. — Ну вот. Я же говорил! — И он подумал, что, пожалуй, есть еще порох в пороховницах. — Я думаю, сейчас мы займемся Бельским и Маркиным. Товарищ капитан, — вставая, спросил он Бокалова, — не возражаете? А на ваши вопросы я отвечу, но попозже.
30
Выпускник университета Кудинов в глубине души считал себя хорошим следователем. С первого курса он специализировался по уголовному праву, основательно познакомился с криминалистикой. Два года он был секретарем курсового комитета ВЛКСМ.
Уживчивый, открытый всем добрым ветрам, Кудинов часто вызывал улыбку товарищей своей готовностью первым признать собственные ошибки, печально повздыхать, всем посочувствовать, помочь, «войти в положение». Некоторые подшучивали над ним, он не обижался, сам с удовольствием смеялся над собой, всех любил и хотел, чтобы все любили его.
В отделении его посадили к лучшему следователю района, велели присматриваться и первое время никакой работы особо не спрашивали. Яхонтов быстро и легко убедил Кудинова, что хотя, конечно, он и знает многое, но умеет еще очень мало. И он охотно присматривался, ловил каждое замечание, смущался, краснел и кивал головой.
«Прямо девица», — удивлялся Яхонтов. Кудинов ему все больше и больше нравился, и, как старший следователь, он энергично вводил новичка в курс дела, делился опытом, как только мог. Яхонтов даже поступился своим принципом допрашивать и «колоть» преступников всегда один на один и лишь в ответственных случаях просил Кудинова поработать пока в другой комнате. Это было немножко неприятно, но Кудинов понимал — очевидно, иначе нельзя. И он не обижался, с уважением посматривал на обитую клеенкой дверь, из-за которой не долетали ни звука, но за которой сейчас решался главный для отделения вопрос — будет раскрыто преступление или повиснет, потянет все отделение по показателям вниз, на последнее место в районе и потом потянет за собой вниз весь район. У него даже появилась известная гордость — вот к какой славной когорте он принадлежит — к следователям, к самым главным и ответственным людям в милиции. Ведь это только высокое право следователя — решать, «нашел» он состав преступления или «не нашел», и тем самым оценить работу оперативников, которые бегали, разыскивали, доставали Яхонтову свидетелей, потерпевших, преступников. Решал же судьбу их труда только следователь — высшая инстанция в милиции. Работали они бок о бок, Кудинов охотно смеялся шуткам и остротам Яхонтова, иногда спорил, но это любил и Яхонтов. И хоть как старший следователь Яхонтов в какой-то мере отвечал и за него, юридически Кудинов был вполне самостоятелен. И когда последнее время Яхонтов на собраниях громко заявлял во множественном числе: