— Мы, следователи, считаем… — а в зале в полной тишине слышалось лишь потрескивание откидных сидений под оперативниками, которых неустанно отчитывал Яхонтов на каждом собрании за вялую работу, Кудинов невольно гордо выпрямлялся и делал строгое лицо. И ему безумно хотелось походить на Яхонтова, говорить всем «ты» и так же кратко указывать, как Яхонтов, какому-нибудь участковому: «Сходи по этому адресу, приведи. И быстро. А то повиснет…» И чтоб тот не ссылался на свои срочные дела, знал — надо идти. Иначе Яхонтов только молча посмотрит на него, сделает несколько шагов до кабинета начальства и там спросит: «Когда-нибудь они у нас будут работать? Или мало висячек? Хотите, чтоб еще одна повисла?..» И тот же Скорняков, который одного вида Яхонтова не мог переносить спокойно, да тот же Трайнов, способный отчитать Яхонтова, как мальчишку, за такой тон, тут вдруг забывали обо всем и спешили к участковому. И потом, потный и красный от беседы с начальником, участковый спешил к Яхонтову и уже сам спрашивал, куда и за кем ему надо сбегать. А на очередном собрании тот же несчастный участковый должен был еще выслушивать разносную речь Яхонтова о том, как по его вине чуть не развалилось обвинение одного особо опасного преступника, насколько лень и безответственность этого товарища усложнили следствие, не позволили выявить таких-то и таких-то его соучастников и, может быть, вчерашнее преступление в таком-то переулке — их рук дело, но попробуй их теперь изобличи… Память у Яхонтова была прекрасная, он никогда не забывал ничего и вспоминал участковому все его прошлые огрехи, вынося их на общий суд. Как правило, участковый, в конце концов, не рад был своему рождению на свет, получал какое-нибудь взыскание и еще удивлялся, что легко отделался.
Единственным исключением был майор Ковалев. Яхонтов посмеивался над неверными ударениями в его словах, иронизировал по поводу его «профилактики», но на собраниях прямо никогда не затрагивал. Если между ними и возникала пикировка, то косвенная — Яхонтов критиковал оперативную группу «вообще», но все понимали, кого он имеет в виду. Ковалев же сдержанно, но очень чувствительно прорабатывал «следствие» за отрыв от оперативной работы, превращение следствия в самоцель, а не в воспитательное мероприятие.
Такие стычки Ковалева и Яхонтова Кудинов первое время принимал за мелкую склоку. Они казались ему «межведомственной» борьбой за примат, за главенство в коллективе. И Кудинов со всем искренним юношеским пылом принимал, конечно, сторону Яхонтова.
— В самом деле, — доказывал он. — Для чего существует милиция? Для выявления преступников, доказательства их вины и предания суду. Значит, для милиции главная и конечная цель — следствие. Без следствия нельзя судить. А дознание, какое вы ведете, помогает следствию. Значит, ваша роль вспомогательная.
— Ну да — бегать по вашему указанию, — трунили зло в оперативной группе те, кто помоложе. — Можешь успокоиться, этого не было и не будет.
Такие ответы удручали Кудинова и очень его огорчали.
— Я серьезно, как для дела лучше, а не для личного самолюбия…
Яхонтов как-то услышал подобный разговор и потом, один на один, сказал Кудинову строго:
— Не рассуждать с ними, а командовать надо. Роняешь себя и меня.
Но Кудинов не мог удержаться не порассуждать, не поспорить.
— Ну почему же? Они же ребята хорошие… Если не понимают, надо помочь им разобраться, объяснить…
На Кудинова очень действовала открытая неприязнь оперативных работников к Яхонтову, которая, как ему казалось, автоматически распространяется теперь частью и на него. А он всех любил одинаково и хотел дружить со всеми.
— Ты еще с милиционерами начни заигрывать. Эх ты, следователь. Болтунишка… — чувствительно наказывал его насмешкой Яхонтов. Однако, увидев огорченную физиономию молодого ученика, крякал досадно, но примиренно: — Не дуйся, ладно. Но если человек не человек, а сибирский валенок, то просто странно с ним рассуждать. Надо употреблять его по назначению. И только.
Кудинов волновался, краснел, дулся и все-таки спорил:
— Но Ковалев же — хороший человек, он старый член партии. И потом вообще нельзя же так… — и грустно, с укором смотрел в глаза своему наставнику.
Глаза Яхонтова в таких случаях сразу делались холодными, не мигали.
— Надо, чтоб он был еще и хорошим работником. Благими намерениями можно вымостить пол в аду, но от этого он не станет раем. А вообще Ковалев — человек особый. Таких надо убирать, чтоб не сбивали с толку таких вот, как ты.
Но, очевидно, даже сам Яхонтов при всем том отдавал Ковалеву должное. Он взволнованно садился за стол, устало смотрел на Кудинова и удивлялся:
— И чем у нас думают! Такое невинное дитя сажать следователем! Да ведь ты не только преступника заставить сознаться, ты же ребенку на улице не можешь сделать замечания, стесняешься. Ты же еще от сказки про козлика и серого волка можешь заплакать…
Он видел, как Кудинов краснел, прятал лицо, надувался, готовый действительно вот-вот от таких слов заплакать, и сердился еще больше.
— Да пойми ты, в жизни не серые волки страшны, а двуногие. Надо быть жестче, надо быть беспощадно требовательным к себе и людям. Иначе тебе здесь делать нечего. Я же добра тебе желаю, учу, пока рядом. А ты не слушаешь. Вот уйду, останешься один, зашьешься — и съедят. Не серые, а двуногие. И не пискнешь. Учти, кроме меня, здесь твоих сомнений не поймет никто. Тут требуют работу, раскрываемость. Дашь высокую — многое простят, будешь хорош. Не дашь — посоветуют уйти. Начнешь шуметь, спорить — выгонят. И никому твои благие порывы не нужны. Здесь служба, работа. Это тебе не светлые аудитории МГУ, а милиция. Пора понять!
После каждого такого внушения жизнь для Кудинова меркла, казалась тусклой, люди — опасными, отделение неуютным, казенным присутствием с темными и гулкими коридорами, а сам воздух настолько пропитанным казенщиной, что если здесь на один из закапанных чернилами конторских столов поставить цветы, то они сразу увянут.
Уходил он домой с головной болью.
Было жалко себя, больно за несбывшиеся надежды, за университет. Зачем нужны тогда были доклады, зачем тогда нужны были рефераты и шумные диспуты в научном обществе? Вот тебе и самозабвенное служение человечеству!
Дома он, не раздеваясь, бросался на кровать, часами лежал. А может, это действительно не для него? Может, лучше в адвокатуру или еще куда?.. Потом мучительно переживал свое малодушие, но ничего не мог поделать — больше в отделение ходить не хотелось, не хотелось даже думать о нем. Привычные понятия о жизни раздваивались, она казалась не настоящей, поделенной на две неравные части, как какой-нибудь старый дом, у которого красивый фасад с парадной стороны и черный, захламленный двор позади, тот двор, где и проходит основная часть времени большинства его жильцов.
Но на следующий день Кудинов шел в отделение и там, встретив ласковую улыбку Денисенко или Ковалева, забывал о двуногих волках, какими пугал его Яхонтов, розовел, веселел, молодость брала свое, он улыбался и опять был самим собой, рассуждал, приставал ко всем с вопросами, спорил, смеялся. Раз даже увлекся рассуждениями настолько, что самому Скорнякову сказал, когда тот неожиданно вошел:
— А знаете, если с точки зрения современной… как Яхонтов… то давление…
Но, увидев сдвинутые брови начальника, ибо подчиненные рассуждали в рабочее время, спохватился.
— Что? — не сразу понял его Скорняков. — Ты об этом? Ну, это ты зря, по глупости. Яхонтов работает, как зверь. Ты послушай, как он допрашивает. Это же симфония. Ни одного ненужного слова. По двадцать дел в месяц запросто спихивает. Ты вот поменьше философствуй да учись у него. Четвертый день плевое дело тянешь, а он за тебя вывозит. Ты всерьез-то работать думаешь?
Кудинову осталось виновато вздохнуть да вспомнить слова Яхонтова.
На другой день Яхонтов, помолчав, значительно посмотрел на него и спросил:
— Меня с начальством обсуждаешь? И в оперативной группе! Да там любой оперативник при первой же твоей оплошности тебя продаст и заложит. А ты откровенничаешь. Видишь, уже позаботились, мне передали. Я, конечно, не верю…
Кудинов не знал, куда смотреть, и готов был провалиться.
«Может, лучше уйти? Уволиться, пока ничего не произошло? — панически начинал думать он. С каждым днем он все сильнее чувствовал, как вокруг него собираются какие-то непонятные силы, давят друг друга, а он оказывается между ними, не знает, куда деть себя. — По-хорошему…»
Становилось тоскливо, тяжело, как перед грозой.
— Ты не моргай. Но учти и никогда не болтай о том, что здесь слышал или узнаешь. Иначе тебе придется плохо. Возможно, даже я не смогу тогда помочь. А сейчас, чтоб в голову тебе всякая ерунда не лезла, на тебе еще одно дело. Прочти и допроси. И чтоб расколол. Я его уже пощупал немного. Когда будешь допрашивать — не волнуйся. А то преступник у тебя сидит и отдыхает, а ты весь в поту. Чтоб было наоборот — ты с ним отдыхай, а он пусть потеет. Ему в тюрьму идти.
— Как? Совсем не волноваться? Я… не могу. Я же с живым человеком разговариваю.
— Не с человеком, а с преступником. Посмотри в окно, соберись с силами, обдумай и расколи.
— Да, но пока он только подозреваемый…
— Брось свою университетскую премудрость. Хорошего человека сюда не приволокут. А с такими ты должен быть непоколебимым. И чтоб он это чувствовал. Я вообще не понимаю, как ты можешь доказывать, что он вор, если стесняешься его прямо об этом спросить? Ты их так, знаешь, сколько нам разведешь… Или думаешь, и вор покраснеет, увидев вместо следователя красную девицу? Застесняется и скажет — ах, я сознаюсь, мне стыдно, судите меня скорее… Они не из той породы, у которой есть совесть и стыд.
Яхонтов смотрел на Кудинова и еще больше сердился.
— Преступников надо ненавидеть. Ненавидеть насмерть. Вот тогда можно с ними бороться. Профессия наша жестокая. Надо уметь мобилизовать себя, вложить всю волю, возненавидеть его, что он прикидывается невинным дурачком и делает дураком тебя, обманывает честных людей, мешает нам строить коммунизм. Вот тогда он тебе будет говорить — не крал, а ты скажешь — врешь! Ты крал! И он поймет.