Она представила себе, как тревожно забьется ее сердце, когда она первый раз войдет в класс, как дети будут недоверчиво слушать ее, привыкать, а потом расспрашивать обо всем на свете, удивляться, как она много всего знает и как много им следует еще узнать, проникнутся уважением и обязательно дадут какое-нибудь прозвище, какой бы ни считали ее хорошей и доброй. На Восьмое марта они подарят ей неумело раскрашенный альбом с трогательной надписью, а в день рождения опять преподнесут линкор или еще что-нибудь такое, с чем неизвестно как обращаться и куда ставить.
Смешные, доверчивые, трогательные дети! Как щедры они бывают в своей любви! Неведомыми взрослым путями они задолго узнают о дне рождения любимого учителя, задолго готовятся, шепчутся, придумывают. А когда поздравляют, всегда выглядят смущенными и важными. Даже самые непослушные в такой день мочат под краном волосы, долго приглаживают и целый день сидят необыкновенно тихо. Знают, бесенята, чем можно порадовать учителя больше всего.
Да! Щедры на любовь дети! Про любимого учителя они знают все. Знают о нем гораздо больше, чем взрослые…
«А что, если действительно взять класс? — подумала она. — Вот бы он обрадовался». Он бы непременно сказал — взять! Немедленно! И засмеялся бы над ее нерешительностью… И тут же испугалась: он теперь ничего не скажет. Он не обрадуется за нее! Не засмеется над ее нерешительностью. Никогда.
«Как же так? Нет, это неправильно! Он не имеет права! Этого не должно быть! Я должна поговорить с ним… Объяснить!»
Надежда Григорьевна с горькой досадой подумала, как легко, как необыкновенно легко живется на свете ее мужу, таким, как он. Такие никогда себя ни в чем не сдерживают. Захотел работать оперативником, махнул рукой на нее, на мнение людей и пошел. И улыбается, ходит себе довольный. Захотел — оскорбился, хлопнул дверью, ушел — и как не жил с ней двадцать лет! А каково ей? Ей вот тоже — хочется взять класс… Но она директор, помнит об этом, понимает, что не может поставить себя в один ряд с другими педагогами, уравняться с ними. Как же она тогда сможет распекать их за низкую успеваемость класса, если сама может оказаться в их положении, будет обсуждаема на педсоветах, сама может оказаться быть вынужденной выслушать их замечания или неудовольствие, пусть глухое, но высказанное вслух? Как же сможет она тогда управлять огромным коллективом?
В который раз подумала она, как сложна, как противоестественно тяжела жизнь, насколько трудно и страшно подниматься над другими, но насколько еще труднее потом спускаться, насколько страшнее…
Кто знает, куда бы еще завели Надежду Григорьевну невеселые мысли, если бы в дверь неожиданно не постучали. Она вздрогнула, насторожилась — она же никого не вызывала! Потом испугалась — может, случилось что-нибудь? Потом прислушалась. Стучали громко, настойчиво. Никто из педагогов стучать к директору так не мог.
Надежда Григорьевна торопливо поправила волосы, подошла к двери. Снаружи дверь сильно дернули, и громкий, раскатистый бас весело спросил:
— Да что ее нет, что ли?
Смех за директорской дверью прозвучал несколько неожиданно, и никто не ответил.
Надежда Григорьевна одернула костюм, придала лицу самое обычное выражение и сказала, открыв дверь:
— Да. Войдите.
Первое, что она увидела в дверях, был огромный, весело и резко пахнущий букет цветов. А над букетом улыбалось широкое лицо военного в фуражке с золотом.
— Вася! Ты? Какими судьбами? Как с неба! — она отступила, потом прислонилась к букету лицом и чуть не расплакалась. — Ты просто на счастье!..
— Ну… Ну что вы… Ну, ну…
Вася стоял, ждал, когда она успокоится. Он был в новеньком голубоватом мундире, с кортиком. На мундире было много золота, на околыше фуражки тоже блестело золото, как у генерала. Сам он был праздничный, светлый, новый. И она невольно подумала опять: на счастье! Ведь это был старый друг ее мужа, единственный человек, который мог сейчас повлиять на его решение. И он пришел сам…
— Ну… Ну… — улыбался Вася.
— Вася! Васенька! Если бы ты только знал!
— Да ну что вы… Честное слово… Успокойтесь. Все плохое уже позади. Давайте лучше радоваться.
Она разглядывала его, видела поседевшие виски, удивлялась, как рано он начал седеть, и все никак не могла успокоиться.
— Если бы ты знал, что я пережила… Все нас забыли. Извини, так неожиданно. Садись. Уже полковник? Поздравляю, Васенька, поздравляю.
— Да, — садясь, сказал он как-то сдержанно. — Уже полковник и даже начальник отдела. И болею уже… — Он помолчал, поглядел на нее. — А вы все такая же… Хотя нет… И у вас в лице появилось что-то новое… Директорское, — и засмеялся.
— Ну какой я директор! Даже в слезах! — смутилась она.
— Итак, приступаю к торжественной части. Поздравляю вас. Ну и извиняюсь, что на день позже. Не мог.
Они помолчали, задумались.
— Значит, растем. Вы директор, я полковник. Ну, а как наше главное начальство? Я слышал, в милиции? Начальник отделения? Района? Или поднимай выше? В каких небесах парит?
— Оперативник!..
Он не понял.
— Как? Простой опер?
Надежда Григорьевна отвернулась, молчала. Ему надо было что-то говорить.
— Н-да… Ну что ж… Дело живое… С людьми… И общественность теперь… — Он смотрел на нее и не знал, что добавить.
Она мученически вздохнула, обернулась к нему.
— Скажите, Вася… Знаете, многое изменилось… Вы ни в чем не вините его? Не жалеете ни о чем?
Вася не вполне понял, о чем она, пожал плечами.
— Нет.
Ей показалось, что сама мысль о возможности такого была ему неприятна, настораживала. Но он оценил и прямоту вопроса.
— Я рада за вас…
Она заволновалась, не могла больше сдерживаться, заговорила быстро, сбивчиво, горячо, сразу обо всем, что ее мучало, жаловалась, как самому близкому, родному, который обязан выслушать все до конца, решительно все, важное и неважное, и всему посочувствовать. Правда, Надежда Григорьевна никак не могла привыкнуть к новому Васе, Васе солидному, седеющему, Васе-полковнику, начальнику отдела, уверенному в себе человеку, твердому, скупо тратящему слова. Она сама не заметила, как начала говорить ему «вы», и потом, уже у него дома, за чаем, когда наобнималась и с его женой Катей и с его детьми, спохватилась — она же раньше, лет десять, всегда говорила ему «ты», как старшая младшему. Но, вспомнив, говорить Васе «ты» уже не могла — не получалось. Это было смешно, но все трое смеялись мало. Катя вспоминала свою свадьбу, как они с Васей первое время жили у Ковалевых и она больше всех боялась Надежду Григорьевну, а Ковалева не боялась нисколько. Но и дома у них больше всех говорила Надежда Григорьевна. Вася хмурился, слушал молча, лишь изредка говорил:
— Пустяки. Глупости это все. У нас его все помнят и уважают, удивляются, куда он пропал… Ну, это вы зря… Я к себе в отдел его всегда готов…
— А если ему завтра объявят выговор? Или исключат?
— Так уж и сразу? Есть же райком. Разберутся…
— Вы еще не знаете Яхонтова! Я сама член партии и знаю, как могут, когда человек всем надоест…
Катя не верила, удивлялась, тормошила мужа, говорила, что он непременно должен вмешаться, но слушала урывками, часто выбегала то на кухню, то к детям, хлопотала по хозяйству. А Надежде Григорьевне делалось досадно, что Вася ей не очень верит, волновалась, горячилась еще больше, и скоро у нее разболелась голова. Катя немедленно уложила ее на диван, стала уговаривать остаться у них отдохнуть, переночевать. Но зазвонил телефон, Надежда Григорьевна поняла из слов Васи, что звонит ее муж, и вскочила.
Вася разговаривал с мужем как-то странно, пугающе сдержанно.
— Что он сказал? Что говорил? — заволновалась Надежда Григорьевна подходя. Вася уже клал трубку. Она со страхом смотрела то на непонятное лицо Васи, то на телефон. — Он же утром ушел из дома… Да говорите же! Что? Где он сейчас?
— Я не сказал, что вы здесь. Он тоже жалуется. Говорит, устал.
— Боже мой! Ну почему вы не дали мне трубку? Откуда он говорил? Что он решил?
Вася почувствовал досаду, но сдержался.
— Послушайте, Надежда Григорьевна… Поверьте — он не мальчик. У него не бывает сорок пятниц. Успокойтесь. Он говорил из дома. Пойдите и спокойно поговорите с ним. И если нужно будет, скажите мне, и я всегда сделаю необходимое для его перехода к нам, если он этого захочет.
— А если он не будет со мной говорить?
— Поговорю с ним я.
39
«Нет, Вася определенно явился сегодня для нашего счастья! — думала Надежда Григорьевна, почти бегом поднимаясь по лестнице. — Для него только пальцем шевельнуть — и переведут. А каково мне? Еще сейчас на меня накричит! Только бы послушал меня, согласился!..»
Со страхом отпирала она дверь. Но в квартире нигде не горел свет. Она постояла в прихожей, послушала, как тоскливо журчит вода из крана, завернула и пошла в спальню. Что ей оставалось делать? Только ждать. И потом уговаривать, как ребенка! За последние дни она так много пережила, так устала и так хотела счастья, покоя, что почти готова была уже махнуть рукой на его перевод к Васе в отдел, лишь бы в отделении завтра все обошлось хорошо. И когда позвонила Тамара, заговорила с ней, сбивчивый рассказ девушки о том, как они с Ковалевым выбирали подарок, успокоительным бальзамом растекался по телу. «Любит! Не мог он уйти! — радостно думала она, распаковывая тяжелый сверток на шкафу. Она, попробовала его снять, но побоялась. — Конечно! Это он так! Разве он мог так уйти!» Когда же она увидела Хозяйку Медной горы во всей сказочной красоте, она уже вообще не верила больше ни во что плохое. Она тормошила мужа, целовала его мокрые волосы, радовалась, смеялась, требовала, чтоб он немедленно перенес подарок в столовую и поставил на стол.
Ковалев удивленно смотрел на жену, медленно, но очень крепко взял ее за руки, отвел их от своей шеи, поднялся с дивана, прошелся по комнате несколько раз из угла в угол. А ей так хотелось забыть хоть на вечер о плохом, отдохнуть, порадоваться…