«Господи! — горько подумала она. — Опять он страдает! Страдает! Неужели не надоело! Как мы устали от этого… Или он думает — мне легче!»
Вот он хмуро обернулся. Никакой радости на ее лице больше не было. Осталась одна усталость. И боль.
— Ваня… Я не могу… Не могу так больше!
— А я могу?
— Зачем же ты тогда на себя напускаешь? Я же знаю, почему ты мочил голову под краном… Неужели нельзя жить просто…
— Просто? Тогда давай пить чай, — он постоял на месте, покачался с пятки на носок, поскрипел новыми сапогами.
Надежда Григорьевна невесело села за стол.
— Садись и ты. И давай поговорим последний раз. Ведь я тебя люблю, я желаю тебе добра. Ведь почему я с тобой спорю? Да, я против этой твоей милиции. Оставаясь здесь, ты механически относишь себя к людям недостойным, выгнанным. А я хочу гордиться тобой. Пойми! Мне же обидно видеть, ведь другие сами лезут, локтями толкаются, не имея на это никаких прав. Одно твое слово, одно твое согласие, я уже договорилась, и тебя возьмут обратно. Ну неужели тебе интересно воевать с Яхонтовым, рисковать, неужели ты не можешь пожить просто, спокойно, как все… Я понимаю, ты не мог не выполнить тогда свой гражданский долг. Я тебя уважаю за это. Вася его тоже выполнил. И я в войну выполняла. Все выполняли. Но потом все живут спокойно. Твой Вася уже полковник. Я директор. А на тебя кричат недалекие лейтенанты вроде Скорнякова. Ну неужели тебе не противно? Мы не юноши уже… И мне иногда становится просто страшно с тобой жить. Я никогда не знаю, какой номер ты выкинешь на следующий день. Вот я от чужих людей узнала — завтра у тебя собрание… И я не смогу сегодня спать…
Он слушал ее довольно спокойно. Но тут устало перебил:
— Да. У меня завтра собрание. Очень важное, поворотное. Продолжение твоей речи я дослушаю завтра. А сейчас давай сделаем так: ты ляжешь спать здесь, а я позанимаюсь у тебя в спальне. Мне нужен Макаренко. Он у тебя далеко?
«Нет! — безнадежно подумала Надежда Григорьевна. — Он не человек. Он просто камень. Камень!»
— За Драйзером. Или Бальзаком.
— Не беспокойся. Ложись спать. Найду.
Было нестерпимо обидно за свои волнения, за свои усилия, за разговор с Васей, просьбу… А ему трын-трава!
Надежда Григорьевна услышала, как он захлопнул дверь в спальню, долго смотрела в направлении этого неприятного звука.
«В конце концов как хочет… Я устала! Пусть его выгоняют, пусть всыплет ему хорошенько Яхонтов… Может, тогда поймет, что так нельзя жить. Пусть тогда сам просит Васю… Я больше не пойду!»
Она долго не могла уснуть. Под одеялом было жарко, диван казался покатым, она чувствовала каждую пружину, ворочалась, вставала, перекладывала подушку и никак не могла понять, как муж умудряется на нем спать. Неужели нельзя было купить другой!
Шел второй час ночи, когда она не утерпела и вошла в спальню. Свет там горел, на столе лежали книги, выписки. А муж спал. И ей стало очень обидно, даже жалко его за такую неудобную, несладкую, неумелую жизнь.
«Даже цитаты путем не может выписать… На большие листы… Как же ими пользоваться при выступлении?» Она покачала головой, достала пачку каталожных карточек, какими пользовалась для выписок в библиотеке, когда работала над статьей, и переписала ему цитаты на каждую карточку по одной. Получилась маленькая, компактная стопочка. Он не слышал, даже не проснулся. Она еще раз сверила цитаты, проверила в них знаки препинания и положила их на его размашистые записи. А утром, едва он вышел из дому, бросилась к телефону, набрала номер.
— Худо, Васенька… Худо! Надо спасать…
Вася долго думал, прикидывал время. Освободиться он мог только к пяти.
Моросил мелкий дождик. Вася был в плаще-капюшоне и никак не мог взять Надежду Григорьевну под руку. Она забыла зонтик, но сейчас это не имело значения. Вася шагал быстро, размашисто, и она едва поспевала за ним.
Отделение показалось вымершим. Из дежурной части лениво выглянул милиционер, но увидел солидного полковника, стряхивающего с плаща воду, и потерял к вошедшим всякий интерес.
— Кажется, опоздали. Партийный билет у вас с собой? Теперь уже не пустят? — тихо спросила Надежда Григорьевна и нерешительно пошла по коридору. Она не знала как быть, беспомощно присела на диван.
Вася молчал, хмурился, мял в руках перчатки.
— Слышите? Говорят… — Она прислушалась, замерла. Из-за двери слышался резкий молодой голос:
— Я глубоко убежден — о звонке он знал. Служебное расследование считаю законченным. Вывод делайте сами. Но, думаю, он может быть только один.
— Слышите — один! — тихо сказала Васе Надежда Григорьевна и полезла в сумочку за платочком.
Вася раздраженно промолчал, взмахнул неопределенно рукой и прислушался.
— Слово предоставляется… — объявлял в зале тягучий голос председателя с мягким украинским выговором, — депутату нашего районного Совета депутатов трудящихся, члену районной комиссии по трудоустройству и борьбе с детской безнадзорностью, оперативному уполномоченному…
Надежде Григорьевне стало страшно. Она-то знала, какой сейчас вес и влияние имеют депутаты и такие комиссии. С таким не заспоришь. Припечатает и еще на исполком вытащит!
— Кажется, он никогда не кончит!.. — вырвалось у нее. Вася недовольно оглянулся. Она опустила голову, готовая прижать платочек к глазам.
— …теперь уже только по детской работе, — и по голосу в зале чувствовалось, что председательствующий улыбнулся, — нашему товарищу майору Ковалеву.
И — хлопки! Редкие, но ему хлопали. И — тишина. У Надежды Григорьевны приоткрылся рот, платок странно замер между сумочкой и глазами.
— Я считаю служебное расследование проведенным неправильно, — узнала она голос мужа. — Кудинов по своей неопытности свел его только к одному вопросу — знал Яхонтов о звонке Маркина или не знал. И ничего не доказал. Я как раз глубоко убежден, что Яхонтов о звонке не знал. Иначе его поведение было бы странным. Да, не знал! Но ведь это еще хуже, товарищи! Как следователь, он во всех случаях обязан был это знать, прежде чем спешить запихнуть Маркина в камеру и бежать с сенсацией на собрание. А ведь Маркин пробовал ему говорить об этом. Но Яхонтов даже не потрудился выслушать! Перебил! Обругал! И это совсем не частный случай для Яхонтова, для него такое отношение типично. Он никому не верит, ко всем подходит только с одной меркой — можно упрятать человека в тюрьму или нельзя. Не понять человека, не постараться, если возможно, помочь ему, а только наказать, посадить. К счастью, права советских граждан охраняются достаточно надежно. Дни таких следователей сочтены. Но ведь они изворотливы. Он еще здесь, на собрании, когда все уже было ясно, как божий день, пробовал нам доказывать, что ставка на доверие, на сознательность, на перевоспитание преждевременна. Да, Яхонтов подозревает всех…
Надежда Григорьевна растерянно улыбалась открытым ртом и выглядела необыкновенно глупой. Вася еле сдерживался.
— Вам не стыдно? Я представляю, сколько крови вы ему испортили за последнее время!
Она видела гневное лицо Васи, плохо понимала, что он говорит и почему не радуется, а ругается. И чем больше он ругался, тем приятней ей становилось. «Депутат!.. Член комиссии!.. — радовалась она. — Как его разносит! Вот оно как!.. — И не слышала, что ей говорит Вася. Какое это теперь имело значение… Она все ждала цитат, ее цитат, тех цитат, которые она ему ночью переписывала. — По моим карточкам будет читать? Не забыл?»
Растерянная, смешная, с раскрытым ртом и забытым платочком в руке, она слушала, что там говорит людям ее муж — ее муж! И сердилась, что голос Васи заглушает его слова. Вася посмотрел на нее, махнул рукой и пошел к выходу. Он не желал выглядеть в глазах Ковалева надзирателем, подглядывающим за чужим мужем по указке не очень умной его жены. Не дожидаясь конца собрания, Надежда Григорьевна тоже пошла к выходу, во дворе долго не могла успокоиться, прийти в себя.
Скоро захлопали двери отделения. Возбужденные, шумные, выходили на улицу после собрания сослуживцы мужа. Надежда Григорьевна боялась в темноте его проглядеть и подошла ближе к двери. Дверь долго не открывалась. Потом громко хлопнула, и вышел Яхонтов. Он был один. В криво нахлобученной шляпе, в расстегнутом плаще, с какой-то папкой под мышкой он выглядел растрепанным, жалким. Он увидел ее, поспешно застегнул плащ, поправил шляпу, остановился и хотел ей улыбнуться как старой знакомой, подойти.
Неожиданно, прямая, Надежда Григорьевна уверенно, немного свысока посмотрела на этого человека, который так долго ее пугал, скользнула по нему взглядом, точно не узнала, и медленно, с достоинством отвернулась, пошла к скамейке. Когда она села, Яхонтова уже не было.
Она удобно сидела на скамейке, наслаждалась так быстро и неожиданно свалившимся покоем. И была счастлива. Ведь она хотела так немного — любить своего мужа и гордиться им. Она улыбалась, представляла себе, как теперь, если ее кто-нибудь спросит о муже, она совсем как раньше, немножко понизит голос и скажет значительно: «Устает очень… Депутат, член комиссии исполкома… Общественная работа…» — и посмотрит, как бы спрашивая: «Понимаете?»
И, конечно, была уверена — люди поймут, обязательно поймут, какая это важная и ответственная должность — быть депутатом, членом комиссии. Поймут и посмотрят на нее с уважением. А ей будет радостно, душа наполнится гордостью за мужа, за себя…
Да, как ни думала она о нем плохо, как ни спорила, а он оказался и тут выше и намного умнее ее. Он гораздо лучше понимает дух времени, был прав, как всегда, и, как всегда, он был на переднем крае, в самых первых рядах. И это ей было тоже необыкновенна приятно сознавать, совсем как в юности…
А Ковалев? Он и не подозревал, какие важные события в его личной жизни происходят под его окном во дворе. Сердитый мужчина привел к нему мальчишку, ругался, кричал, что это безобразие — выбивать мячиком стекла у мирных граждан. Мальчишка пробовал робко оправдываться, говорил, что разбил нечаянно. Мужчина возмущался, кричал еще громче, что и нечаянно выбивать стекла тоже безобразие, и спрашивал Ковалева, куда теперь смотрит милиция.