«Как солдат на марше, — грустно удивлялся он. — Едва дошагал, переобуться некогда — тревога, в атаку… Едва вздремнул, а уже кричат: «Подъем! Марш! Марш! Вперед!», путем не успел намотать портянки — новый бросок, новый поход, новый бой. Увидишь что-нибудь хорошее, хочешь остановиться, да только рукой махнешь — некогда, до лучших, до мирных времен. Вот и пришли они, — не так долго ждать осталось, когда на пенсию погонят, пожалуй. И черт его знает, не специально, а как-то само собой все так получалось… И все, казалось, нормально, хорошо. А теперь?..»
Ему всегда делалось и смешно и грустно, когда Надежда Григорьевна начинала ему выговаривать за неумение жить. «Жил, жил, а ничего не нажил, как другие…» Не было ни больших праздников в жизни, ни постоянной компании. Не было у него и детей. Даже закадычных друзей, с которыми бы долго и постоянно дружил, не нажил себе Ковалев. Родственников и тех давно растерял. С людьми дружил как-то странно, сразу со всеми вообще, никого ничем не выделяя, никаких особых отношений не поддерживая. Видел, нужно помочь — помогал, не мог помочь — отходил, не мешался. Вот и все. И люди к нему приходили, когда он был нужен, и обычно теряли его из виду потом. Ковалев с одинаковым удовольствием мог поужинать и выпить рюмку-другую водки и в компании со знакомым генералом, и с милиционером-старшиной, и с кем угодно, был бы только мужик хороший. В командировках он часто жил с человеком бок о бок несколько месяцев, делился последними консервами, а потом, когда оказывался с ним в одном городе, мог даже и не зайти в гости без особой на то нужды. А такой нужды у него никогда не было — он никогда и нигде не чувствовал себя одиноким, не жаловался, не искал случая излить свою душу. Обычно душу изливали ему.
Правда, был у Ковалева раньше один особый сослуживец и друг Вася. Его даже Надежда Григорьевна очень любила и дружила с ним. Но это было довольно давно, в пору совсем других отношений с женой. Вася приходил к Ковалевым в гости со своей женой по всем семейным и несемейным праздникам и случаям. Ковалев тоже ходил к ним всегда вдвоем с женой, начиная с первого дня семейной жизни Васи — прямо со свадьбы. Так дружили они лет десять — двенадцать. Но потом у них пошли разные служебные неприятности, перемещения. Васю перевели с понижением в другой, очень далекий город, Ковалев оказался в милиции, переписка не налаживалась, да и эти годы оба были очень заняты. Сейчас Вася служил опять в Москве, но работали они уже в разных системах. Поехать к нему сейчас просто так, ни с того ни с сего, потому что плохое настроение, тем более когда они несколько лет почти совсем не виделись, и заговорить с ним сейчас о своем житье-бытье Ковалеву казалось бы странным. Тем более, Вася моложе его на десять лет, он давно уже счастливый отец семейства, за последнее время сильно выдвинулся по службе, намного обогнал Ковалева в чинах. Он не поймет. Или решит, что укатали Сивку крутые горки, что Ковалев постарел и «сдает». Еще начнет утешать, сочувствовать. А Ковалев меньше всего сейчас нуждался в сочувствии. Просто лучше хотелось понять прожитое, взвесить…
На улице мелькали все новые и новые прохожие. Одни спешили под зонтиками, другие бежали, пряча головы в поднятые воротники пальто. От воды асфальт улиц казался черным. Весело играли в лужах огни фонарей и витрин. Через стекло звуки не долетали, все глушило монотонное бормотание воды в водосточной трубе и ровный шум дождя по жестяной крыше. В кабинете было жарко. Ковалева разморило, закрывались глаза, и ему как-то не верилось, что сейчас можно выйти на улицу, бодро бежать под дождем, прыгать через лужи, спешить куда-то. Казалось, воздух в комнате загустел, двигаться в нем тяжело и жизнь остановилась.
Он прислонился к приятно свежему стеклу, потер захолодевший лоб, сердито встряхнул головой.
«Неужели все из-за Яхонтова? Обида на него? Да он еще мальчишка, молокосос! Можно ли на такого обижаться! — удивлялся Ковалев. — Что оплевал тебя… А ты и ответить не смог как следует. Нет. Не то… — И вдруг майор возмутился: — А ведь этот нахал действительно придет к жене на день рождения! Придет. И будет изображать из себя джентльмена… А я… я могу и в шею… нахала! — Ковалев заходил по комнате, размахивая рукой. — Именно в шею. И при гостях. Да, именно при гостях! Так и сделаю!»
Стукнула негромко дверь, и вошел заместитель начальника по розыску лейтенант Скорняков. Он увидел выражение лица Ковалева, его сжатые кулаки и остановился в дверях.
— Так-так, — сказал он, осматриваясь и как бы взвешивая. — Ты ведь сегодня с утра? Домой сейчас?
Ковалев остановился посреди комнаты и посмотрел на него.
— Что, Яхонтов уже ушел? — спросил майор и усмехнулся. — Минута в минуту, часы можно проверять.
— Ты вот что… — Скорняков сделал шаг, нахмурился. — Ты пистолет до завтра лучше в сейфе оставь. Или у меня. А?
— Что? — Ковалев сначала не понял, остановился, потом наклонил голову, горько улыбнулся. — Боишься, убью на почве ревности из казенного пистолета? Тебя подведу?
— Ты не горячись. Порядок есть порядок. Зачем он тебе дома нужен? С соседями воевать? С женой?
— Я пистолета не сдам! — быстро краснея, Ковалев повернулся к Скорнякову. — Все! Понял? Не имеешь права!
— Нет, имею! И приказываю вам сдать! — Скорняков наклонил голову, и лицо его тоже стало красным.
— Не вижу оснований! — отрезал Ковалев.
— Ваше возбужденное состояние — вот основание. И я вам, товарищ Ковалев, как ваш непосредственный начальник, вторично приказываю сдать пистолет.
Скорняков наклонил голову, как будто собирался лбом сбить Ковалева с ног. Он сделал шаг вперед, увидел лицо майора, остановился.
— Сам я не сдам. Попробуйте отобрать силой. Что вам стоит позвать снизу милиционеров!
Они помолчали, стоя друг против друга. Обоим стало тяжело, и оба смотрели в окно. Молчали долго.
— Скажи правду, кто тебя прислал нанести мне это оскорбление?
— Я пришел к тебе как к товарищу. И не вижу здесь оскорбления, — сказал Скорняков.
— А я двадцать семь лет с оружием не расставался, да и не в таких положениях бывал. И ни разу не нажал спуск раньше времени, ты мою биографию знаешь. Теперь тебе, конечно, трудно отступить от своего приказания. Самолюбие не позволяет. Но если ты сам пришел, если тебя не Бокалов и не Трайнов прислали, то зря. У Ковалева, товарищ начальник, держат еще нервы… — Он отвернулся, помолчал, потом повторил: — Да, держат еще нервы. Будь спокоен. Кое на что еще гожусь. Трудно мне сейчас… Не надо добавлять. А домой… не спешу. Поработаю.
Скорняков долго смотрел в темноту за окном.
— Обидеть не хотел. Поспешил. Я уже не знаю, куда мне от этих комиссий бросаться.
Скорняков потер лоб, повернулся и быстро вышел.
Ковалев прислонился лбом к холодному стеклу.
Хлопнула дверь. Он обернулся. Вошел Денисенко.
— Ну как, Сергеич, самочувствие? Горячо, горячо говорил ты на собрании. Не очень последовательно, правда, но горячо. — Денисенко, видимо, был в прекрасном настроении. Он с удовольствием подумал о чем-то, потом как будто спохватился: — Постой, ты же сегодня до семи. Почему домой не идешь?
— По тому же самому, почему и ты с начальником, — с неприязнью ответил Ковалев. — Ты сам не догадался?
— Из-за Маркина? — Секретарь ничуть не обиделся. Он доверчиво улыбнулся Ковалеву, потом сразу озабоченно наморщил лоб, словно только что вспомнил о своей неразрешимой задаче, и задумался. — Говоря откровенно, ты, Сергеич, очень уверен в Маркине?
— Я уже говорил и повторяю: Маркин украсть не мог. Ничего общего с уголовниками он не имеет. Если и воровал, то один Бельский. А как Яхонтов притянул сюда и Маркина, я не знаю.
— Так-так… Да-а… — Денисенко опять не заметил раздражения. Он с минуту постоял, сказал в раздумье: — Ну-ну… Добро… — и вышел.
Через несколько минут Ковалева позвали к Трайнову. У начальника были Денисенко, Скорняков, двое участковых.
— Ну? — встретил его Трайнов. — Слышал, ты и вечер решил поработать? Бери дело Степановой, — кивнул он на бумажку. — С участка Сафронова, ты знаешь. Она опять подала заявление. Берешь? Тут ведь по линии профилактики, — он подмигнул и засмеялся. — По твоей части.
«Ну вот, сначала пистолет хотели отобрать, — выходя, вздохнул Ковалев, — а теперь как ребенку скорей соску в рот, чтоб не плакал… утешают… Дожил!..»
Он вздохнул, сел за стол, подпер руками голову и постарался думать о Степановой: почему она не пришла до сих пор, если ее вызвали повесткой к семи?
6
Несколько лет назад у Степановой погиб муж, полковник авиации. От мужа у нее остался сын Миша, которому была назначена большая пенсия. Несколько раз Степанова подавала заявления, в которых писала, что сын ее совершенно не слушается, отбился от рук, завел знакомство с уличными мальчишками и таскает из дому вещи. Подав такое заявление, Степанова через несколько дней требовала его обратно. Сафронов пожимал плечами и с удовольствием возвращал. А через некоторое время все повторялось. Сейчас перед Ковалевым лежало очередное заявление Степановой, где она писала о краже золотых часов с браслетом. Миша кражу отрицал, отказывался сказать, куда их дел. Мать просила принять «соответствующие меры». Причем какие именно меры в заявлении не указывалось. Заявление показалось майору двусмысленным.
— Ну что ж, не идет так не идет, — майор снял трубку телефона и набрал номер Степановой.
— Алло. Вам кого? — услышал он строгий мальчишеский голос.
Майор слушал, молчал. В трубку подули.
— Алло. Нажмите кнопку. Вам кого?
— Миша? Это ты? Здравствуй.
— Я. Здравствуйте.
— А твоя мама дома?
— Ее сейчас нет. Пошла в магазин. Скоро будет, — мальчик сказал все это вежливо, но без любопытства. Он не спешил положить трубку и терпеливо ждал, не скажут ли ему что еще, потом спросил: — Ей что-нибудь передать?
— Ей? — Ковалев задумался. — Нет, не надо. — Он поколебался. — Видишь ли… Человек ты, по-моему, смелый. А вот тайны… тайны хранить ты умеешь? Не болтунишка? Положиться на тебя можно? Дело в том, что нужен мне как раз ты.