В аэропорту стоял привычный многоголосый шум. В таких местах я всегда теряюсь: огромные потолки, людское мельтешение, всеобщая атмосфера нервозности. Вилька сказала бы, что у меня агорафобия. Может и так. Я сразу вспомнила далекое детство, как я потерялась в большом магазине. Кругом сновали незнакомые люди, и никому не было до меня никакого дела. Я стояла в толпе и смотрела на ноги, мелькавшие взад-вперед, пытаясь увидеть знакомые папины ботинки или светлые мамины туфельки, но ног было так много, что я перестала, вообще, различать что-либо, просто стояла и смотрела на это мельтешение, потеряв счет времени. Мне казалось, что уже никогда папа с мамой не найдутся, и я так и буду тут стоять, пока не умру.
Вилька дернула меня за руку и вернула из воспоминаний в действительность. Екатерина Альбертовна царственно вышагивала к выходу, за ней почтительно следовал высокий, средних лет, иностранный джентльмен. Перед собой джентльмен катил тележку с поклажей.
— Бабуля! — не выдержала Вилька, кидаясь ей навстречу с громким воплем. — Бабуля! — она повисла на шее Екатерины Альбертовны.
— Вилечка, — Екатерина Альбертовна отстранила ее от себя и дотронулась до глаз пальцами, — как будто сто лет не виделись…
— Тебе-то хорошо, — пожалилась Вилька, — тебе с любимым и в Америке хорошо, а мы тут одни, без твоего чуткого руководства…
— Никак натворили чего? — улыбнулась Екатерина Альбертовна.
Я подошла поближе.
— Здравствуйте, — тихо поздоровалась я.
Екатерина Альбертовна посветлела лицом и раскрыла мне объятья. Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
— Да что вы, девочки, прямо, как будто с войны меня встречаете, — она тоже прослезилась.
Иностранец с тележкой все это время терпеливо стол радом.
— Ну, пойдемте, девочки, — скомандовала она, наконец, и царственно кивнула иностранцу, который с готовностью потолкал тележку к выходу. На прощание он все тряс руку Екатерины Альбертовны и уговаривал непременно позвонить ему и, вообще, молол всякую чепуху.
— Бабуля, он в тебя влюбился, — со смехом констатировала Вилька. — Ты его очаровала. Поделись секретом, как ты это делаешь?
— Да ты все секреты знаешь, — проворчала Екатерина Альбертовна, — только не пользуешься.
Дальше все было очень сумбурно и суматошно. Приехав, мы быстренько собрали на стол, отметить встречу. И весь вечер беспрерывно смеялись, слушая Екатерину Альбертовна, которая тихим спокойным голосом рассказывала про свое тамошнее житье-бытье. Эмоций в ее рассказе было мало, лишь только легкая ирония при упоминании о местных нравах и обычаях. Мне почему-то стало грустно, показалось, что Екатерина Альбертовна приехала разочарованной и усталой. Мне даже стало очень обидно — неужели все так плохо? Я вглядывалась в ее лицо и все не решалась задать свой вопрос. Наконец, улучив момент, когда Вилька выскочила в дамскую комнату, я его задала. Екатерина Альбертовна улыбнулась и отрицательно покачала головой.
— Да нет, деточка, судьба не могла сыграть с нами такую злую шутку: мы были вместе всего месяц, долгие пятьдесят лет разлуки любили друг друга и вдруг выяснили при встрече, что все это бред и наваждение — нет, нет, так не бывает.
— По-моему, именно так и бывает, — возразила я, — в любой книге именно это и происходит…
— Их пишут те, у кого не достало сил и веры. Судьба не прощает неверия.
— Но вы почему-то не очень веселы…
— Каждый день, прожитый без него, кажется мне невосполнимой утратой.
— А вот скажи, бабуля, — подошедшая Вилька услышала последнюю фразу, — если бы он оказался не бизнесменом и не американцем, а, скажем, обычным китайским сантехником, твои чувства остались бы неизменными? Ты бы готова была с ним уехать в Китай, питаться рисом?..
Екатерина Альбертовна усмехнулась краешком губ:
— Да будь он и негром преклонных годов… В принципе, да.
— А без принципа? — не отставала Вилька.
Екатерина Альбертовна опять усмехнулась.
— Я ведь, девочка моя, влюбилась в него не от тоски. Вокруг было много молодых мужчин, а мне было всего семнадцать. Я полюбила личность. Это не была пылкая влюбленность с первого взгляда. Он был ранен, тяжело ранен. Ему было больно, а никаких болеутоляющих ему не давали. Я видела, как корчились другие раненные и требовали морфия. А он молчал и улыбался, когда я поила его водой или вытирала лоб полотенцем. Я не знала, как еще облегчить его страдания и как-то в ночное дежурство села рядом и решила читать вслух. Я не знала, что он понимает по-русски, он же все время молчал. В тот раз у меня была «Анна Каренина». После фразы «все счастливые семьи счастливы одинаково, а несчастные…» и так далее, я вдруг услышала его тихий голос: «Вы считаете, это действительно так?» Я даже не поняла сначала, кто это сказал, настолько удивительно было слышать его правильную русскую речь. Я растерялась и не знала, что ответить. Тогда он повторил свой вопрос. «Не знаю, — наконец выдавила я, — мне не с чем сравнивать — я не знаю счастливых семей» «Я рад», — прошептал он, и попросил продолжить чтение. И я продолжила, а сама все думала над этой фразой «я рад». Чему рад?
— Ну и чему же он был рад? — полюбопытствовала Вилька.
— Как, оказалось, радовался он тому, что из этой фразы вытекало, что семья у меня несчастливая, а значит, у него был шанс завоевать мое сердце. Утверждает, что влюбился в меня в первого взгляда, как только пришел в себя и увидел меня, склонившуюся над ним. А когда увидел кольцо на пальце, чуть не умер от отчаяния. Вот так!
— Хитер, дедуля, — засмеялась Вилька. — И все же, как насчет сантехника?
— Ну, я же знала, что он не сантехник. Мы с ним много беседовали. Он был прекрасно образован. В нем была воля. Такие, как он, могут все и даже быть сантехниками, но, как правило, они вершат судьбы других людей.
— А ты честолюбива, бабуля.
— Все мы честолюбивы, — пожала плечами Екатерина Альбертовна.
— Ну… не все. Вон на Матильду посмотри — скромнее ее не найти.
— О, как ты ошибаешься, девочка моя. Я думаю, как раз у Матильды-то честолюбия на двоих хватит. Правда? — она сжала мне руку. Я криво усмехнулась и неопределенно пожала плечами. — Ведь, что такое честолюбие? Стремление не довольствоваться малым, а стремиться к большему, к лучшему.
— Ну да, стремиться к лучшему, а за неимением оного, прозябать в нищете. Временно, так сказать.
— «Уж лучше быть голодным, чем, что попало есть». Помнишь, как сказал Вильям наш незабвенный, Шекспир? То-то же.
— Вот еще и Вилли приплела, — засмеялась Вилька, а за ней и мы тоже.
Ночью мне не спалось. Я ворочалась, не зная, куда приткнуть бедную головушку, раздираемую противоречивыми чувствами. Екатерина Альбертовна разбередила во мне ворох забытых воспоминаний. Потом встала и поплелась на кухню, может стакан чая поможет уснуть?
— Не спится? — Екатерина Альбертовна тоже сидела на кухне с чашкой в руках.
— Нет. А вам?
— А я еще не сменила временной пояс, — тихо засмеялась она. — Давайте поболтаем, Матильдочка.
Я налила чаю и пристроилась рядом.
— Вас, что беспокоит, Матильда? Расскажите. Не надо интимных подробностей, если вам это неудобно, но хотя бы в общих чертах.
Я помолчала немного, не зная, как начать, как выделить из вороха проблем главную.
— Вы влюбились? — пришла мне на помощь Екатерина Альбертовна.
Я вздохнула и пожала плечами:
— Я не знаю. Я… сошлась или, как это сказать, сблизилась с одним человеком, а теперь не знаю, что с этим делать.
Медленно, с долгими паузами, тщательно подбирая слова, чтобы не наговорить лишнего, я рассказала ей про Краснова.
— Ваш… друг, — она тоже подбирала слова, — ваш друг, вероятно, очень опасный человек. Вы его боитесь?
— Нет. Уже нет. Я почему-то чувствую, что он не опасен. Для меня.
— Тогда, что вас пугает?
— Мои чувства. Я боюсь, вдруг это компромисс с собой. Вдруг я с ним не по собственной воле, а только из чувства самосохранения. Вдруг инстинкты взяли верх?
— А вы всегда хотите жить только разумом? Инстинкт то же чувство. Инстинкт самосохранения, размножения и прочие в основном и играют решающую роль в нашей жизни. Если бы мы все жили разумом, человечество давно бы вымерло.
— Я чувствую себя плывущей по течению. Меня несет поток, а сил выплывать нет и желания тоже нет.
— И не надо. Против течения не надо. Это бесполезно. Надо просто использовать течение, чтобы быстрее доплыть куда надо.
— А куда надо? Если бы я знала. У меня нет цели, понимаете? Я живу, не знаю зачем, для чего. У меня ничего нет, но мне ничего и не надо. Иногда мне становится страшно. Полжизни прожито, а для чего? Вот так родиться, вырасти, есть, спать, работать, потом умереть и все?
— Вы напоминаете мне спящую красавицу, которая ждет своего принца с его поцелуем.
— Да, принца, — я вздохнула. — Только у меня другая сказка. Перевертыш. Принц пришел, поцеловал, и принцесса заснула, и никак не проснется.
— Может, стоит сделать шаг навстречу, поторопить его?
Я покачала головой.
— Нет, если он не приходит, значит, не хочет.
— Или не может.
— Столько лет прошло. Нет, уже нет. То, что было и есть важно для меня, возможно, ничего не значит для него. И я напрасно жду у моря погоды.
— Очень пессимистично. Раньше вы были более…
— Надежда пропала. Столько всего случилось. И это заставило меня пересмотреть эту историю.
— Вы боитесь, что вас просто использовали?
— Я не боюсь, я знаю точно.
— Все мы друг друга используем, в той или иной степени. Ведь если подумать, Ван тоже меня использовал. Не влюбись я в него, он не смог бы сбежать. А вы разве не использовали своего принца?
— Каким образом?
— Он научил вас любить, он позволили вам испытать настоящее чувство.
— Он сослужил мне плохую службу. Он поднял планку на недоступную другим высоту.
— Да вы же злитесь на него, не так ли?
— Еще как! Порой мне бывает так горько, хоть вой! Как он смел, так поступить со мной? Оставил мне кучу обещаний и медальон, помни меня, любимая!