— Сказал, что, если не придешь в себя, завтра увезут в гошпиталь. Конфузия у тебя, сынок. — Старушка взглянула на часы и, встав на цыпочки, подтянула гирьку. Времени было половина одиннадцатого. Для октября — по-деревенски — это уже поздний вечер.
— А когда он обещал еще прийти? — спросил Григорий, глядя на потемневшие лики святых, тускло освещенные тоненьким бледно-фиолетовым язычком пламени лампады, висевшей на трех цепочках перед образами.
— Обещал заглянуть вечерком, да что-то нету…
— А про позиции он что-нибудь говорил? — допытывался Григорий. По немудреным ответам старушки он начинал представлять себе в общих чертах обстановку и положение, в котором находился.
— А как же, говорил… Правда, не мне — деду; мне не до разговору нынче было, целый день с хлебом возилась. И не удался. То ли тесто плохо подошло, то ли печку перекалила, подгорели нынче мои хлеба.
Во дворе залаяла собака.
— Наверно, он, твой солдатик, дай бог ему доброго здоровья. Хоть и пересмешник, а руки золотые и душа добрая.
Первым в избу вошел старик, за ним — Иванников.
Увидев Григория сидящим за столом, старичок остановился у порога, вскинул над головой сухонький кулак и петушисто воскликнул:
— Моя взяла!.. Я говорил, что к вечеру оклемается, а вы мне: в гошпиталь, в гошпиталь… Меня в японскую два раза так шибануло, что я и сейчас по ночам вскакиваю.
Опираясь на стол, Григорий встал и шагнул навстречу Иванникову. Тот был сильно взволнован. Пытался что-то сказать, но не мог: голос его срывался.
Они обнялись…
Старуха поднесла к глазам платок. Дед, чтобы не выказать слабости, сердито, рывком сбросил с себя фуфайку, зачем-то достал из-под лавки топор и, насупив брови, вышел в сенки.
— Где Альмень? — еле слышно спросил Григорий.
— Там… остался…
— Где там?
— У церкви… Заслонил вас от автоматной очереди…
Мысль о Знамени полка пронизала Григория словно током.
— А знамя?.. Где знамя?!
— Вынесли.
— Где оно?
— Сдали под расписку начальнику Можайского укрепрайона.
— Где расписка?
— У Егора.
У Казаринова отлегло от сердца.
— Ну а вы как? Куда-нибудь влились? Берут вас куда-нибудь?
— Все трое попали в сводный батальон. Батальон придали полку дальневосточников. Будем теперь воевать с сибиряками. Ребята что надо, огонь. Уже хлебнули войны на озере Хасан. У некоторых ордена есть. Один полк дивизии уже занял позиции. Остальные выгружаются из эшелонов в Можайске.
— А мне? Куда мне-то теперь податься?
— Я как раз пришел за вами, товарищ лейтенант. Послал командир батальона.
— Откуда он меня знает?
— Мы рассказали ему о вас. Переночуем в Бородино, а утром двинемся в Можайск. Это недалеко, двенадцать километров.
— А потом?
— Потом вернемся на Бородинское поле. Наш полк уже занимает позиции. Проходят как раз через Багратионовские флеши. Если бы вы видели, товарищ лейтенант, сколько на этом поле памятников!.. Пробовали считать — сбились со счету…
— Ну что ж, быть по-твоему.
ГЛАВА ХХХII
От деревни Бородино до Горок не больше километра. Но километр этот показался Казаринову тяжелым. Сказывалась контузия.
По разъезженной дороге со стороны Можайска двигались машины с боепитанием, с продовольствием, ползли повозки с фуражом. Запряженные шестеркой-цугом, взмыленные артиллерийские лошади, всхрапывая, шли легко, расслабленно — пушки почти сами катились под уклон. Уже немолодой коновод, у которого Иванников спросил: «Всё сибиряки тянутся?» — в ответ промычал что-то невнятное и, шевельнув ременной вожжой по потному крупу гнедого жеребца, издал вытянутыми губами звук, который Григорий не раз слышал от московских извозчиков.
— Сибиряки? — спросил Казаринов у Иванникова, вглядываясь в обветренные лица бойцов, одетых почти во все новенькое, подогнанное по фигуре и росту обмундирование.
— Хасановцы, краснознаменцы. Целая дивизия. В Можайске столпотворение. Прибывает эшелон за эшелоном.
Ночью Иванников рассказал Григорию, что им читали приказ командующего фронтом о том, что все вышедшие из окружения остатки частей и групп, а также одиночки, после прохождения спецпроверки, будут формироваться в сводные батальоны и что эти батальоны вольются в полки Дальневосточной дивизии.
Не думал Казаринов, что вихрь войны вынесет его на священный рубеж России — Бородинское поле.
Пять лет назад он целый день провел на этом поле с дедом. Экскурсовод попался знающий свое дело словоохотливый старичок. Много любопытных деталей рассказал он о Бородинском сражении.
Полный впечатлений, Григорий вернулся тогда в Москву. А потом всю ночь ему снились баталии. Особенно подробно, даже с каким-то не по годам лихим азартом, старик экскурсовод рассказывал об атаках наполеоновских войск на Багратионовские флеши.
А через два года после этой поездки с дедом курсант военного училища Казаринов писал реферат по истории военного искусства на тему «Взаимодействие пехоты и артиллерии русской армии в боях на Бородинском поле 24–26 августа 1812 года».
И снова, на этот раз с планшетом и картой, Григорий пешком колесил вдоль и поперек холмы и овраги Бородинского поля, где когда-то русская армия под командованием Кутузова решала судьбу России.
— Давай, Петро, передохнем. — Казаринов остановился, огляделся. Сбегающая с пригорка деревня Бородино была видна как на ладони. Над темными избами с нахмуренными крышами, над белой церковью Рождества, построенной в 1701 году, над мостом через Колочь кружило горластое воронье.
— Наверное, чуют кровавый пир, — заметил Казаринов, вглядываясь в просветы звонниц церковной колокольни, па которой копошились люди в шинелях. — Зря здесь выбрали сибиряки наблюдательный пункт. Обзор хороший, но место опасное. Смахнут в два счета.
— Опасное, — поддакнул Иванников, вглядываясь в далекие пологие холмы, спуски с которых вдоль и поперек были изрезаны глубокими противотанковыми рвами, траншеями, окопами, дотами… На фоне белой кипени раннего снега земляные валы, доты и надолбы выделялись отчетливо и ярко, вырисовывая схему Можайского оборонительного рубежа, центр которого проходил через Бородинское поле. — Народу-то, народу-то!.. — покачал головой Иванников. — Будто вся Москва поднялась.
— Не только Москва, — задумчиво ответил Казаринов, глядя на холмы Бородинского поля. — Трудовой фронт. А когда-то Бородино было передовым опорным пунктом позиций кутузовской армии. Ты только подумай, Петро, всего два года назад я писал реферат. И знаешь о чем?
— О чем?
— О боях за Шевардинский редут и Багратионовские флеши. Помню все. — Григорий прищурился, рассеянно глядя вдаль, туда, где на заснеженном поле слегка возвышался пятиугольник земляного редута. — Помню все, вплоть до нумерации полков и дивизий, до имен и фамилий генералов. — Казаринов вытянул руку. — Вон видишь белый монастырь с зеленой крышей — это Колоцкий монастырь. А деревня рядом с ним называется Шевардино. Видишь?
— Вижу.
— У стен этого монастыря двадцать четвертого августа тысяча восемьсот двенадцатого года на рассвете завязался страшный бой. Он длился несколько часов. Гусары Изюмского полка у стен этого монастыря изрубили три эскадрона из авангарда конницы Мюрата.
Казаринов и Иванников поднялись на пригорок, на вершине которого, открытый всем ветрам, возвышался памятник Кутузову. Розоватый гранит высокой пирамиды отчетливо выделялся па фоне голубого неба, по которому плыли белые сугробы облаков. На лицевой стороне памятника, обращенной к Бородинскому полю, острие золотого меча с черной рукоятью было направлено к венчающему пирамиду бронзовому орлу, который, широко распластав крылья, нес в когтях золотой венок воинской славы.
Читая надпись на памятнике, Григорий почувствовал, как к горлу у него подкатил горячий удушливый комок.
«Неприятель отражен на всех пунктах».
Это были слова из донесения Главнокомандующего русской армией Михаила Илларионовича Кутузова императору Александру I.
Отсюда, с пологого холма деревни Горок, где когда-то был командный пункт Кутузова, все Бородинское поле, с его курганами, холмами, оврагами, Утицким лесом и речкой Колочь, затянутой золотым багрянцем осени, было видно как на ладони.
— Товарищ лейтенант, случайно не по этой дороге шел на Москву Наполеон? — Иванников показал рукой на дорогу, забитую машинами, обозами и пушками на конной тяге.
— По ней. Ее тогда называли Новой Смоленской дорогой. А вон там, за Утицким лесом, раньше проходила Старая Смоленская дорога, ее отсюда не видно.
Григорий достал из-за пазухи полевой бинокль, поднес его к глазам и стал пристально всматриваться в даль, туда, где правее деревни Семеновской чернели изрытые окопами и блиндажами Багратионовские флеши. В центре деревни Семеновской, над золотыми шапками еще не потерявших листву берез, возвышался под зелеными куполами красно-каменный Владимирский собор бывшего Спасо-Бородинского женского монастыря. Золотой крест над главным куполом собора ярко блестел на солнце. Недалеко от собора белела церквушка Спаса Нерукотворного и рядом с ней виднелся домик вдовы Тучковой.
— Товарищ лейтенант, время идет. Вас могут зачислить в другой батальон, — обеспокоенно сказал Иванников.
Прижав к груди бинокль, Григорий смотрел на Иванникова невидящими глазами. Помолчав какое-то время, рассеянно проговорил:
— Отражены восемь атак Ты понимаешь — восемь атак за день! И все — за Багратионовские флеши, — рассеянно сказал Казаринов. — Из всех восьми русские выходили победителями. В пятой атаке французов погиб генерал Тучков IV. Повел в рукопашную солдат Ревельского и Муромского полков и погиб. — Казаринов махнул рукой в сторону деревни Семеновской: — Там, к деревне Семеновской, рядом с Владимирским собором, через восемь лет после гибели мужа вдова Тучкова построила церковь и остаток своих дней затворницей прожила в селе Семеновском. И сейчас цела ее могила и могила сына Коленьки.