Иванников вздохнул.
— Видно, хорошая была жена, преданная…
— В бинокль погляди… Правее Красного собора с зелеными куполами увидишь земляные валы. Это как раз и есть те самые Багратионовские флеши, на которые двадцать шестого августа французы восемь раз в атаку ходили.
Иванников навел бинокль на Владимирский собор.
— Вижу собор. Красный, с зелеными куполами.
— Возьми чуть правее…
— Вижу большой земляной вал. На нем тьма людей, копают траншеи, — сказал Иванников.
— Так вот, запомни: в двенадцать часов дня двадцать шестого августа французы пошли на эти флеши в восьмой раз. На квадратной версте палило семьсот орудий. В эту атаку Наполеон бросил сорок пять тысяч пехоты и кавалерии. Со стороны французов стреляло четыреста орудий, с нашей — триста. Наших войск было меньше. В рукопашном бою сразу сошлись несколько десятков тысяч воинов. Бой был страшный. Длился около часа. Все смешалось на этой квадратной версте. Живые шли через трупы погибших и сходились штык на штык с врагом. — Казаринов с минуту помолчал, глядя из-под ладони в сторону Багратионовских флешей. — В восьмой атаке был тяжело ранен Багратион. Он был в самой гуще рукопашной схватки. Истекающего кровью генерала солдаты с трудом вынесли с поля битвы.
Не выпуская из рук бинокля, Иванников спросил:
— Товарищ лейтенант, отсюда не видно могилу Багратиона?
— Она недалеко от нас. Веди бинокль ниже и чуть левее. Видишь у дороги, против музея, на кургане квадратную гранитную плиту? На этом кургане стояла батарея генерала Раевского.
— Вижу… — выдохнул Иванников.
— Под этой плитой захоронены останки князя Петра Ивановича Багратиона.
— Почему останки?
— Тяжело раненного генерала увезли в село Симы Владимирской губернии. Там двенадцатого сентября он скончался от ран. А через двадцать семь лет останки Багратиона перенесли на Бородинское поле. Захоронили их в ограде памятника русским воинам, павшим в бою на этом поле.
— Да… — горестно вздохнул Иванников. — Видный был генерал.
— Выдающийся русский полководец, участник многих суворовских походов, любимец Суворова. — Григорий взял у Иванникова бинокль и сунул его за пазуху. — Трогаем в Можайск, Петро. Пойдем на любые проверки. Грязь к нам не пристала. Мы чисты перед присягой и перед совестью.
— А ведь воевать-то нам, товарищ лейтенант, придется здесь, на этом поле. И не где-нибудь, а на Багратионовских флешах. Так сказал командир батальона.
В голубом стылом небе со зловещим карканьем кружило воронье. Над хмурыми притаившимися избенками Горок, над церковью в деревне Бородино, над речкой Колочь, затерявшейся в золотых купах ивняка и ольшаника, над курганом Раевского — всюду кружило горластое воронье.
— Откуда их столько? — удивился Иванников.
— Чуют. Говорят, эта птица чует людскую беду за несколько дней, — рассеянно ответил Григорий, глядя на дорогу, по которой со стороны Можайска бесконечной темной лентой медленно двигались колонны машин, орудия, повозки, пешие бойцы…
— А это правда, что птица эта живет триста лет? — спросил Иванников, наблюдая за кружением воронья в небе. — Об этом написано у Пушкина в «Капитанской дочке». Пугачев сказал.
— Ты это к чему?
— Я подсчитал…
— Что ты подсчитал?
— Бой с Наполеоном здесь был сто двадцать девять лет назад. А ворон, если верить Пугачеву, живет до трехсот лет. Вот и получается… — В голосе Иванникова прозвучала настороженность: он не знал, как посмотрит на его подсчеты командир.
— Что получается?! — резко спросил Казаринов.
— Может быть, и тогда, в двенадцатом году, над полем этим… некоторые из них летали?
— Не об этом сейчас нужно думать, Петро…
— О чем же?
— Мы еще повоюем. Ну а если… Тогда наши дети и внуки вспомнят нас на этом поле добрым словом.
ГЛАВА XXXIII
Все вышедшие из окружения офицеры проходили тщательную проверку в особом отделе вновь формирующейся армии. Те, кто проходил проверку, тут же поступали в распоряжение отдела кадров штаба армии. Там кадровиков интересовал прошлый послужной список, военно-учетная специальность, боевой опыт, партийность…
Дошла очередь и до Казаринова. В небольшой комнате, когда-то служившей подсобным помещением военкомата, Григорий увидел сидевшего за столом майора. Он даже не взглянул на вошедшего, продолжая что-то записывать в блокноте.
— Лейтенант Казаринов, — доложил о себе Григорий.
Майор продолжал писать. Так длилось с минуту. Рассматривая майора, Григорий успел заметить на его правом мизинце длинный, почти просвечивающий ноготь. «Не день, не два, поди, холил… За Вязьмой он бы у тебя сломался», — подумал почему-то Григорий.
Кончив писать, майор поднял взгляд на Казаринова и предложил сесть.
— Фамилия?
— Казаринов.
— Имя и отчество?
— Григорий Илларионович.
— Звание?
— Как видите — лейтенант.
— Удостоверение, — устало проговорил майор.
Григорий положил на стол удостоверение.
Ответы Казаринова майор записывал в блокнот, лежавший перед ним. Он расспрашивал о частях и подразделениях, в которых служил Григорий, какие занимал должности, где и при каких обстоятельствах попал в окружение, записывал фамилии и имена командиров, расспрашивал, почему откололся от своего полка, с кем выходил из окружения, где и когда влился в новую часть… Даже знанием немецкого языка поинтересовался.
На все вопросы Казаринов отвечал четко и твердо, словно перечень вопросов, которые ему будут заданы, он знал заранее, а поэтому подготовился к ним. А майор все записывал. В его черных волнистых волосах поблескивали серебряные нити седины. Красивые руки майора с длинными пальцами музыканта бросались в глаза своей белизной и выхоленностью. Когда он писал, длинный ноготь на правом мизинце упирался в розовую мякоть ладони.
«Тыловая крыса!.. — обожгла Казаринова злобная мысль. — Тебя бы туда, в треугольник между Ельней, Смоленском и Вязьмой. Чего мотаешь душу?..»
Положив ручку, майор пристально и долго смотрел на Григория, потом сухо спросил:
— Партийность?
Казаринов достал из кармана гимнастерки партийный билет, аккуратно завернутый в пергамент и клеенку, и положил его рядом с удостоверением.
Майор внимательно рассматривал партбилет Григория. Лицо его, усталое и осунувшееся, как-то сразу потеплело. Улыбка на нем для Казаринова была совсем неожиданной. Тяжело опираясь о стол, майор встал, протянул руку Григорию.
— Поздравляю, лейтенант.
— С чем?
— Не все из-под Вязьмы вынесли эти заветные книжицы. Кое-кто, правда таких немного, до особого случая зарыл их у приметного места. И даже считает, что поступил умнее других.
— То есть как зарыл?..
С улицы, через открытую форточку, донесся зыбисто-равномерный гул немецких бомбардировщиков. Гул нарастал.
Майор встал, и Григорий увидел, как лицо его искривилось в болезненной гримасе.
Только теперь Казаринов обратил внимание на палку, прислоненную к спинке стула, на котором сидел майор. «Ранен», — подумал Григорий, когда опираясь на палку и заметно припадая на правую ногу, майор подошел к окну.
Некоторое время он стоял у окна и, подняв голову, смотрел на небо, в котором сквозь сито осенней хмари нечетко просматривались темные кресты тяжелых бомбардировщиков, идущих чуть правее Можайска.
— На Москву пошли… Пожалуй, больше тридцати. — Повернувшись к Казаринову, майор хотел сказать что-то еще, но совсем близкий и сильный разрыв бомбы, вдребезги разбив в окне стекла, воздушной волной отбросил майора на середину комнаты, к столу. Тряся головой, он привстал на четвереньки и, неловко опираясь на раненую ногу, пытался встать.
— Лучше бы спуститься в подвал, товарищ майор. — Григорий склонился над майором и помог ему встать. А когда распахнулись полы его шинели, Григорий увидел на гимнастерке майора орден Красного Знамени. «О, да ты, майор, оказывается, видал виды. Уже в этой войне был в деле, орден-то новенький, с чеканки…» — подумал Казаринов.
— Вопросов к вам у меня больше нет, — строго сказал майор. — Но есть предложение.
— Я слушаю вас. — Григорий теперь уже по-другому смотрел на длинный ноготь мизинца майора. «Наверное, потехи ради, от безделья, отрастил в госпитале, откуда наверняка вырвался преждевременно и со скандалом…»
— После меня вам придется иметь дело с кадровиками. Больше батареи или стрелковой роты штабисты вам не дадут. А вы, как вот тут мы отметили, — майор постучал карандашом по блокноту, где записал данные о Казаринове, — владеете немецким языком, Начальник разведотдела армии просил подобрать ему толковых офицеров, знающих немецкий.
— Уж не в переводчики ли вы меня сватаете? — Только теперь Григорий по-настоящему рассмотрел большие и печальные глаза майора, цвет которых трудно определить сразу: не то они серые, не то зеленые с налетом притушенной голубизны.
— В разведчики хочу сосватать вас. Последние три ночи наши ребята или приходят с пустыми руками, или совсем не возвращаются. Начальник штаба приказал подобрать в разведку людей, знающих немецкий. Силой, в лобовую, не получается. Придется идти на хитрость.
— Это что — предложение или… — Григорий не закончил фразу. За окном, сотрясая воздух, один за другим, в разных местах, но недалеко от военкомата, разорвались четыре тяжелых снаряда. Или только сделав вид, что к артобстрелам и бомбежкам он уже привык, или и в самом деле уверовал, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, но на разрывы снарядов майор не среагировал.
— Не предложение и не приказ, а доверие. Почетное доверие. Только что перед вами у меня был молоденький лейтенант с белокурыми кудряшками. Просился в разведроту. Тоже знает немецкий. Клялся и божился, что после вяземского котла ненавидит немцев так, что готов душить их голыми руками. А когда дело дошло до этой вот книжицы, — майор аккуратно завернул партбилет Казаринова в пергаментную бумагу и вместе с удостоверением протянул его лейтенанту, — то оказалось, что свою кандидатскую карточку лейтенант зарыл у старой часовни в деревне Паршино, в девяти километрах западнее Вязьмы. — Майор закурил и пододвинул пачку «Беломора» Казаринову. — Когда у нас в разговоре произошла заминка и лейтенант стал объяснять, что зарыл партдокумент из тактических соображений, чтобы в случае его гибели билет не попал в руки врага, я задал ему два щекотливых вопроса. Вместо ответа он чуть ли не закатил мне истерику. Сказал, что ямку для партбилета он копал не в кабинете вроде моего, а под бомбежкой, когда вдали показались немецкие танки, и копал он эту ямку не моим выхоленным ногтем, а штыком солдатской винтовки.