И он поскакал во весь опор и стал нанизывать на тонкое копье одно кольцо за другим.
Через четверть часа десять колец было взято.
– Вот видите, – сказал он графу де Шиври, у которого на копье было всего восемь колец; – дело-то в самом деле не очень трудное.
И, соскочив с коня, он пошел прямо к герцогине, преклонил колено и положил у ног её свои десять колец.
Маркиза д'Юрсель, очень высоко ценившая ловкость, поздравила Гуго с победой и сказала:
– Мне кажется, граф, что сам его величество король, ловкости которого я не раз имела счастье удивляться в каруселях, не сделал бы лучше вашего. Вот вы теперь склонились перед моей племянницей, как некогда склонялись рыцари перед дамой сердца, когда подходили получать награду за свои подвиги.
– А какой же награды вы желаете от меня, граф? – спросила Орфиза кокетливо.
– Права посвятить вам, герцогиня, мою жизнь, мою кровь и мою любовь.
Голос, жест, выражение, взгляд придавали этим словам такую цену, которая спасала их от свойственной обыкновенным любезностям приторности; ошибиться было невозможно. Орфиза де Монлюсон покраснела; принцесса побледнела; кругом послышался легкий шепот.
– Что это, шутка, граф? – вскричал де Шиври с гневом. Встав с колен и не отвечая ему, а обращаясь снова к герцогине почтительно и с гордостью, Монтестрюк продолжал:
– Я из такого рода, который привык говорить прямо и открыто, что думает, и потому-то я считал своим долгом сказать вам, что сейчас высказал, герцогиня. Позволю себе только прибавить, что любовь эта родилась во мне в ту минуту, как я вас увидел.
– Значит, дня два или три тому назад? – спросил Шиври.
– Да, точно, два или три дня, герцогиня, как говорит граф де Шиври, ваш кузен; но она останется неизменной до моего последнего вздоха.
Потом, обращаясь к своему сопернику и не теряя хладнокровия, он продолжал:
– Неужели вы находите, что нужно много времени, чтобы любовь родилась от удивления, какое внушает герцогиня д'Авранш, и неужели вы считаете, граф, что жизни человеческой слишком много, чтоб доказать ей эту любовь?
Граф де Шиври начинал терять терпенье, но все еще сдерживая себя, вскричал, обращаясь к окружавшему обществу:
– Что вы скажете, господа, об этих словах? Неправда ли, по всему видно, что граф де Монтестрюк приехал издалека?
На этот раз Гуго переменил тон и, возвысив голос, отвечал, бросая огненные взгляды:
– Эти слова, граф, вполне достойны хорошего дворянина и дворянин этот, откуда бы он не приехал, готов предложить бой, пешком или на коне, с кинжалом или со шпагой, каждому, кто бы ни стал ему поперёк дороги.
Де Шиври сделал шаг вперед; Орфиза де Монлюсон остановила его жестом и сказала:
– Я дала слово графу де Шаржполю и сдержу его.
Она окинула взглядом все общество и спросила с кокетством и вместе с достоинством:
– Вы требуете себе, граф, права посвятить мне вашу жизнь и доказать мне вашу любовь преданностью?
– Да, герцогиня, и если мне не удастся, ценой самых постоянных, самых упорных усилий, назвать вас графиней де Монтестрюк, женой моей, то я отдам за это всю свою кровь до последней капли.
Пока он говорил, принцесса дрожащей рукой рвала цветы своего букета и бросала по полу. Де Шиври побледнел страшно. Его удивляло, как это человек, позволивший себе при нем такую дерзость, еще стоит на ногах; он совсем уже готов был разразиться гневом, но кавалер де Лудеак пробрался к нему сзади и прошептал ему на ухо:
– Если не уступишь, берегись: она совсем готова на полный разрыв.
Эти слова произвели в уме графа де Шиври внезапный переворот, он вдруг изменил позу и тон и воскликнул весело:
– Кажется, вы говорили сейчас, любезный граф, о кинжале и шпаге? э! Боже милостивый, что вы это?… Эти страсти давно уже вышли из моды! Неужели там у вас, в Арманьяке, этого не знают? Но, уверяю вас честью, никто уже при дворе не выходит теперь на дуэль, как случалось прежде. Каждый век имеет свои обычаи и мне кажется, что наши права не хуже прежних… Вместо того, чтоб ломать копья или рубить друг друга секирами и подвергать царицу турнира неприятности отдавать свою руку калеке, теперь сражаются умом, хорошими манерами и предупредительностью. Теперь уже не хватаются за оружие при каждом случае – это прилично только людям грубым, а люди со вкусом доказывают свою любовь вежливостью, деликатными поступками, благородной внимательностью, уважением, постоянством. И настает день, когда тронутая наконец дама венчает любовь того, кто умел ей понравиться… Не так-ли, милая кузина?
Орфиза де Монлюсон слушала эту речь с удивлением и с удовольствием. Она знала графа де Шиври, и знала, что он не слишком-то уступчив. Была минута, что она боялась, по сорвавшемуся у него жесту, что вот-вот последует вызов и разговор совсем оборвется. Она хорошо знала, как он страшен со шпагой в руке и, сама не сознаваясь себе, может быть даже, и совсем не зная того, боялась за жизнь графа де Монтестрюка. Когда де Шиври обратился прямо к ней, она весело наклонила голову и отвечала:
– Согласна ли я с вашим мнением, любезный кузен? совершенно!.. И чтоб доказать это на деле, так как вы оба, господа, – вы, граф де Шиври, уж целый год, а вы, граф де Монтестрюк, всего только двое суток, – делаете мне честь вашим вниманием, то я даю вам обоим три года сроку: мне теперь восемнадцать лет, а когда исполнится двадцать один, вы оба возвратитесь сюда и если сочтете себя в праве просить руки моей – а я ценю себя очень высоко – ну, господа, тогда посмотрим!
Если б у ног графа де Шиври разразился удар молнии, то едва ли и он произвел бы на него такое ужасное действие, как эти слова герцогини. Высказанные при маркизе де Юрсель, которая пользовалась почти правами опекунши, так как одна представляла всю родню, да еще при двадцати свидетелях, – они получали цену настоящего обязательства. Кроме того, граф хорошо знал упорный характер своей кузины. Он думал, что как только он повернул разговор на шуточный тон, то герцогиня, благосклонно принимавшая до сих пор его поклонения, воспользуется тотчас же случаем, чтоб окончательно обратить и дело в шутку, и граф де Монтестрюк так и останется ни причем. Но нет! По какой-то странной фантазии, герцогиня обращала в серьезное дело такой эпизод, который, по его понятиям, был просто мимолетным капризом! И какой же горькою и глубокою ненавистью наполнялось теперь его сердце к тому, кто был причиной такого оскорбления!
– Вы согласны? – вдруг спросила Орфиза, взглянув на Гуго.
– Согласен, – отвечал Гуго серьезно.
Все взоры обратились на графа де Шиври. Он позеленел, как мертвец. Он хорошо понимал, какой страшный удар ему наносится: отсрочка на три года, ему, который не дальше как накануне еще был так уверен в успехе, и для кого же? для едва знакомой личности! Но если с первого же дня ему встречаются такие препятствия, то что же будет через месяц, через год? Стиснутыми пальцами он сжимал эфес шпаги, кусая себе губы. Самое молчание его служило уже знаком, как важна настоящая минута. Все окружающие сдерживали дыханье.
– Вы заставляете меня ждать, кажется? – сказала Орфиза звонким голосом.
Де Шиври вздрогнул. Надо было решиться, и решиться немедленно. Мрачный взор его встретил взгляд Лудеака, красноречивый взгляд просьбы и предостережения. Бледная улыбка скользнула у него на губах и, почтительно поклонившись, он выговорил наконец с усилием:
– Я тоже согласен, герцогиня.
Вздох облегчения вырвался из груди Орфизы, а маркиза де Юрсель, питавшаяся всегда одними рыцарскими романами, высказала свое одобрение графу де Шиври.
– Сам Амадис Гальский не поступил бы лучше, – сказала она Цезарю, который ее не слушал, а смотрел, как кузина уходила из залы под руку с его соперником.
Оставшись вдвоем с Лудеаком, вне себе от бешенства, с пеной на губах, совсем зеленый, граф де-Шиври топнул ногой и разразился наконец гневом:
– Слышал? – крикнул он. – И как гордо она это сказала! можно было подумать, право, что вовсе не обо мне идет тут речь… Понимаешь ли ты, скажи мне? Я, я сам попал в западню, как школьник, я осмеян, позорно осмеян… и кем же?.. ничтожным проходимцем из Гаскони!
– Не говорил я тебе, что он опасней, чем ты предполагаешь? – сказал Лудеак.
– Да ведь и ты виноват тоже!.. Не шепни ты мне на ухо, не взгляни на меня, я бы прижал его к стене… и сегодня же вечером он был бы убит!..
– Что кто-нибудь из вас был бы убит, я в этом уверен. Но только еще вопрос, кто именно, он или ты?
– О! – отвечал Цезарь, пожимая плечами.
– Не выходи из себя! До меня дошел слух об одной истории, случившейся как-то в Арманьяке, и я начинаю думать, что граф де-Монтестрюк в; состоянии помериться силами с самыми искусными бойцами… Впрочем, ты можешь сам справиться, и если меня обманули, то всегда можешь поднять снова дело. Он не из таких, что отступают, поверь мне!
Лудеак взял графа де-Шиври под руку и сказал ему вкрадчивым голосом:
– Мой друг, не поддавайся советам гнева: он редко дает хорошие. У тебя много прекрасных качеств, которые могут повести тебя далеко; но ты их портишь своей живостью, которую надо предоставить мелкоте. У тебя ум тонкий, изворотливый, ты схватываешь быстро, решаешь тоже. Тебе смело можно поручить всякое щекотливое дело, где требуется разом и ловкость, и твердость; я тебя видел на деле. Ты знаешь, куда надо метить и бьешь верно, только иногда ты слишком горячишься. Ты честолюбив, друг Цезарь, и ты рассуждал правильно, что рука такой наследницы, как Орфиза де-Монлюсон, которая принесла бы тебе в приданое огромные имения и герцогскую корону, откроет тебе все поприща… Это очень умно, но не ставь же, ради Бога, все свои шансы на одну карту… Хорошо ли будет, если ты получишь в тело вершка три железа, которое уложит тебя в постель месяцев на пять, на шесть, а то и совсем отправит на тот свет рассуждать о непостоянстве и непрочности всего в этом мире? Учись прибегать к открытой силе, чтобы отделаться от врага, только тогда, когда истощились уже все средства, какие может доставить тебе хитрость… Подвергай себя опасности только в крайнем случае, но за то уже и действуй тогда решительно и бросайся на противника, как тигр на добычу.