– А с ненавистью как же быть? ведь я никого никогда так ненавидел, как ненавижу этого Монтестрюка, который охотится по моему следу и, в минуту вызова, может похвастаться, что я отступил перед ним: ведь он вызвал меня, Лудеак, а я отступил!
– Э! с этой-то самой минуты я и получил о тебе лучшее мнение, Цезарь! Я вовсе не забыл о твоей ненависти, и именно для того, чтобы получше услужить ей, я и говорю-то с тобою так… У меня на сердце тоже ненависть не хуже твоей… Я ничего не пропустил из всей сцены, в которой рядом с тобой и с ним, и другие тоже играли роль… Твое дело я сделал и своим; придет когда-нибудь час, но подожди, Шиври, подожди… и не забывай никогда, что царь итакский, самый лукавый из смертных, всегда побеждал Аякса, самого храброго из них!
– Ну, так и быть! – возразил Цезарь, поднимая омрачённое злобой чело, – я забуду на время, что Александр разрубил мечом Гордиев узел, и оставлю свою шпагу в ножнах; но так же верно, как-то, что меня зовут граф де Шиври, я убью графа де-Монтестрюка или он убьет меня.
XIVМаски и лица
Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д'Авранш принять решение, столь сильно оскорбившее гордого графа де Шиври. Может быть, она и сама хорошо не знала настоящей причины. Разумеется, тут важную роль играла фантазия, которая всегда была и будет свойственна всем вообще женщинам. Орфизе было всего восемнадцать лет, целый двор окружал ее; но в этом поступке, породившем соперничество двух пылких молодых людей, проскакивало желание показать свою власть. Самолюбию её льстило двойное поклонение, столь явно высказанное; но, быть может еще, вникнув поглубже в сердце блестящей и гордой герцогини, можно бы было открыть в нем волнение, симпатию, какое-то неопределенное чувство, в котором играла роль и неожиданность, побуждавшая ее склоняться на сторону графа де Монтестрюка. Он сумел удивить ее, тогда как Цезарь де Шиври имел неосторожность показать свою уверенность в успехе. Она была оскорблена этой уверенностью, сама того не сознавая, и принятое ею решение, ободряя одного, служило вместе с тем и наказанием другому.
А что может выйти из этого – Орфиза и не думала. Ей довольно было и того, что в последнюю, решительную минуту развязка будет все-таки зависеть от неё одной.
Пока обстоятельства должны были решить, на которую сторону склонится окончательно предпочтение Орфизы, время весело проходило в замке между играми в мяч и в кольцо, между охотой и прогулками. Коклико говорил, что это настоящая обетованная земля; он видимо толстел и уверял, что пиры, празднества и кавалькады – единственные приключения, которых позволительно искать порядочному человеку.
Когда шел дождь, общество занималось фехтованием. Была даже особая зала, где собирались и дамы и усердно аплодировали победителям.
Граф де Шиври, следуя советам Лудеака, ожидал именно случая убедиться самому, насколько Гуго де Монтестрюк приобрел искусства и силы у себя в Арманьяке. С того памятного вечера, когда Цезарь вынужден был подчиниться желанию кузины, он постоянно выказывал своему ненавистному сопернику вежливость и любезность, даже заискивал в нем. У Гуго была душа добрая и доверчивая и он легко давался в обман, не смотря на прежние предостережения опытного философа Агриппы, подновляемые и теперь время от времени словами Коклико. Почти можно было подумать, что между обоими графами начинается дружба.
Раз как-то в дождливый день, граф де Шиври вошел в фехтовальную залу в ту самую минуту, как начинался бой между самыми искусными бойцами. Он увидел герцогиню д'Авранш и, подойдя прямо к Гуго, спросил его:
– А что, вас это не соблазняет? Я, признаться, рад бы размять немного руки… такая сырость на дворе… при том же мне бы хотелось узнать, как фехтуют в Лангдоке… И чёрт возьми? мне кажется, что в вас я встречу сильного противника!
– О! – отвечал Гуго, – я научился только кое-как отбиваться…
«Гм! – подумал Лудеак, – какая скромность!.. скверный знак для Цезаря!»
Принцесса Мамиани подошла к ним с улыбкой и сказала:
– Теперь моя очередь увенчать победителя… Вот эта роза, которую я только что сорвала и поднесла к своим губам, будет ему наградой.
И, проходя мимо Гуго, она тихо прибавила:
– Вспомните Сен-Сави!
Через минуту Гуго и Цезарь стояли друг против друга с отточенными шпагами.
Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Гуго должен был еще завоевать свою. Орфиза де Монлюсон смотрела на обоих. Цезарь начал с притворной легкостью, прикрывавшей тонкое искусство, Гуго – прямо и отчетливо. Оба выказали всю свою гибкость и ловкость. Лудеак следил внимательно, не теряя из виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чем бы следовало при простой невинной забаве. Она продолжала поглаживать розу, Орфиза играла веером. Среди зрителей слышался одобрительный шепот.
Ничто еще пока не обнаруживало, кто из двух бойцов сильнее. Точно бился Ожье-датчанин против Гвидо-Дикого. Железо встречалось с железом. однако же опытный глаз мог бы заметить, что у гасконца больше разнообразия в ударах и твердости в руке; но это были почти неуловимые оттенки.
Дело шло без всякого результата. Наконец граф де Шиври, сделав несколько новых усилий и видя, что ему никак не удается поймать противника и что последний напротив иногда ставит его самого в затруднение силою своей защиты и неожиданностью своих нападений, решил, что граф де Монтестрюк стоит его и что серьезный бой между ними остался бы нерешенным. Зрители принялись громко аплодировать, когда он отступал и, склоняя перед Гуго шпагу, прежде чем тот попал в него, сказал:
– Партия совершенно ровна и потому продолжать бой бесполезно.
Орфиза улыбнулась; её глаза взглянули еще ласковей на молодого человека, который так бойко остановил тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь устоял с честью против одного из лучших бойцов при дворе.
Маркиза д'Юрсель принялась тоже аплодировать и сказала:
– Совершенно как двое рыцарей Круглого Стола! и сама прекрасная Изольда не знала бы, кому вручить пальму.
– А я так знаю, – прошептала принцесса и, подойдя к Гуго, сказала ему: – Вы заслужили розу и я сберегу ее для вас.
Между тем Лудеак, не пропустивший ни одного движенья Гуго, подошел к нему и сказал:
– На вашем месте, граф, я бы просто боялся.
– Боялись бы? чего же?
– Да того, что столько преимуществ и успехов, при вашей молодости, непременно восстановят против вас множество врагов.
– Милостивый государь, – отвечал Гуго гордо, – один император, знавший толк в деле, говорил Господу Богу; спаси меня от друзей, а от врагов я и сам сберегу себя… Так точно и я скажу и сделаю.
Между тем граф де Шиври подал руку Орфизе де Монлюсон, уходившей из залы. Приняв эту руку, как будто бы он и в самом деле заслужил такую милость победой, она осыпала его комплиментами, не без оттенка впрочем иронии.
– Ваш поступок, – прибавила она, – тем прекрасней и тем достойней, что вы имели, кажется, дело с Рено де Монтобаном.
Цезарь почувствовал жало, но не моргнув отвечал:
– А по этому случаю, знаете ли, прекрасная кузина, я мог бы напомнить вам знаменитое двустишие, вырезанное за стекле в Шамборе королевской рукой:
Jouvent femme varie,
Bien fol qui s'у fie…[2]
– Мне-то этот поэтический упрек! Чем же я его заслужила?
– Как, чем заслужили! Я думал, я мечтал по крайней мере, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого из нашего общества давала мне право надеяться, что эта дружба истинная…
– Согласна…
– И вот, с первого же шага, вы ставите на ряду со мной… кого же? незнакомца, занесенного галопом коня своего в лес, где вы охотились!
– Признайтесь по крайней мере, что этот галоп мне очень. был полезен!.. Не случись того господина, о котором вы говорите, очень может быть, что вы не трудились бы теперь обращаться ко мне ни с упреками, ни с комплиментами. Уже не по поводу ли высказанного мною решения между вами и графом де Монтестрюк, вы говорите мне это?
– Разумеется.
– Но вы должны бы обожать этого графа, который дал вам случай высказаться о вашей страсти публично!
– Что это, насмешка, Орфиза?
– Немножко, сознаюсь; но вот еще, например: вы бы, может быть, обязаны были-мне благодарностью за доставленный мною вам прекрасный случай выказать ваше превосходство во всем. Неужели же вы, считающийся справедливо одним из первых придворных, сомневаетесь в успехе?… Ах! кузен, такая скромность и в таком человеке, как вы, просто удивляет меня!
– Как! в самом деле одна только мысль дать мне случай одолеть соперника внушила вам это прекрасное решение?
– Разве это не самая простая и самая натуральная мысль?
– Теперь, когда вы сами это говорите, я уже не сомневаюсь; но самому мне было бы довольно трудно уверить себя в этом. И так, я принужден жить с графом де Монтестрюк, несмотря на странность его объяснения в любви к вам, на сердечно вежливой ноге?
– О! но ведь он так издалека приехал, как вы остроумно заметили!.. – прервала Орфиза.
– И даже, – продолжал де Шиври, крутя усы, – вы потребуете, быть может, чтобы за этой вежливостью появилось искреннее желание оказать ему услугу при случае?
– Так и следует порядочному человеку… да впрочем, не это ли самое вы уже и теперь делаете?
– Не нужно ли еще, чтобы я, в благодарность за вашу стол лестную для меня любезность, дошел до прямой и открытой дружбы?
– Я хотела именно просить вас об этом.
– Разве одно ваше желанье не есть уже закон для того, кто вас любит? С этой минуты, граф де Шаржпноль не будет иметь друга преданнее меня, клянусь вам.
Орфиза и Цезарь поговорили еще тем же шутливым тоном, он – стараясь подделаться под любимый тон кузины, она – радуясь, что может поздравить его с таким веселым расположением духа. Проводив ее во внутренние комнаты, он сошел в сад, где заметил кавалера Лудеака. Никогда еще, быть может, он не чувствовал такой бешеной злобы. Он был оскорблен в своём честолюбии столько же, как и в своём тщеславии.