– Ах! – вскричал он, – герцогиня может похвастать, что подвергла мое терпенье чертовски тяжелому испытанию! но я выдержал себя, как будто желая испытать, насколько послушны у меня нервы. Ах! ты был ужасно прав! Целый час она безжалостно насмехалась надо мной со своим Монтестрюком! и с каким вкрадчивым видом, с какой улыбкой! Она все устроила, только чтоб угодить мне, и я должен бы благодарить ее с первой же минуты, говорила она… Сам дьявол принес сюда этого гасконца и бросил его на мою дорогу!.. Но он еще не так далеко ушел, как думает!.. Она хочет, чтоб я стал его другом… я… его другом!
Он сильно ударил ногой по земле.
– А странней всего то, – продолжал он, бросая мрачный взгляд на Лудеака, – что я ведь обещал – я послушался твоих советов!..
– И отлично сделал!.. Вспомни знаменитый стих на этот случай:
j'embrasje mon rival, mais c' ot pons l'étvuffer!
Это Расин написал, кажется, и в твоем случае поэт оказался еще и глубоким политиком. Стань неразлучным другом его и, право, будет очень удивительно, если тебе не удастся, под видом услуги ему, затянуть его в какое-нибудь скверное дело, из которого он уже никак не выпутается…. Его смерть будет тогда просто случаем, который все должны будут приписать или его собственной неловкости, или роковой судьбе… Но чтоб добиться такого славного результата, не надо скупиться на ласковую внимательность, на милую предупредительность, на прекрасные фразы. Если бы тебе удалось привязать его к себе узами живейшей благодарности, ты стал бы его господином…. А насколько я изучил графа де Монтестрюка, он именно способен быть благодарным.
Решившись так именно действовать, Цезарь приступил к делу тотчас же. В несколько часов его обращение совершенно изменилось и от неприязни перешло к симпатии. Он стал ловко-предупредителен, постоянно стремясь овладеть доверием соперника, вложил весь свой ум и всю свою игривость в ежедневные сношения, обусловливаемые житьем в одном доме и общими удовольствиями. Гуго, не знавший вовсе игры в мяч, встретил в нем опытного и снисходительного учителя, который радовался его успехам.
– Еще два урока, – сказал Цезарь как то раз Орфизе, – и ученик одолеет учителя.
Если Гуго забывал взять свой кошелек, Цезарь открывал ему свой и не допускал его обращаться к кому-нибудь другому. Раз как то вечером был назначен маскарад и портной не прислал графу Гуго чего то из платья, а без этого ему нельзя было появиться рядом с герцогиней; Гуго нашел что было нужно в своей комнате при записке от графа де Шиври с извинениями, что не может предложить ему чего-нибудь получше. И когда Гуго стал было благодарить его, Цезарь остановил его и сказал:
– Вы обидели б меня, если б удивились моему поступку. Разве потому, что мы с вами соперники, мы должны быть непременно и врагами? И что же доказывает это само соперничество, делающее нас обоих рабами одних и тех же прекрасных глаз, как не то, что у нас обоих хороший вкус? Что касается до меня, то, уверяю вас честью, что с тех пор как я вас узнал, я от души готов стать вашим Пиладом, если только вы захотите быть моим Орестом. Чёрт с ними, с этой смешной ненавистью и дикой ревностью! Это так и пахнет мещанством и только могло бы придать нам еще вид варваров, что и вам, вероятно, так же противно, как и мне. Станем же лучше подражать рыцарям, которые делились оружием и конями, когда надо было скакать вместе на битву. Дайте руку и обращайтесь ко мне во всем. Все что есть у меня, принадлежит вам и вы огорчили бы меня, если б забыли это.
За этими словами пошли объятия, и Гуго был тронут: он еще не привык к языку придворных и счел себя обязанным честью отвечать ему от всего сердца на эти притворные уверения в дружбе.
Коклико высказал ему по этому поводу свое удивление.
– Как странно идет все на свете! – сказал он. – Я бы готов головой поручиться, что вы терпеть не можете один другого, а вот вы напротив обожаете друг друга.
– Как же я могу не любить графа де Шиври, который так любезен со мной?
– А отчего же он сначала внушал вам совсем другое чувство?
– Да, признаюсь, во мне было что-то похожее на ненависть к нему; потом я должен был сдаться на доказательства дружбы, которые он беспрерывно давал мне. Знаешь ли ты, что он отдал в мое распоряжение свой кошелек, свой гардероб, кредит, все, даже свои связи и свое влияние в обществе, почти еще не зная меня, через каких-нибудь две недели после нашей первой встречи?
– Вот оттого-то именно, граф, я и сомневаюсь! Слишком много меду, слишком много! Я уж на что болван, а никак не могу не вспомнить о силках, что расставляют на птичек… Они, бедные, ищут зерна; а находят смерть!
– Э! я еще пока здоров! – сказал Гуго.
Дня два спустя, Цезарь отвел в сторону Лудеака.
– Место мне не нравится, – сказал он: – я всегда думал, что Париж именно такой угол мира, где всего верней можно встретить средство отделаться от лишнего человека, вот по этому-то мы скоро и уедем отсюда.
– Одни?
– Э, нет! герцогиня д'Авранш нам первая подает сигнал к отъезду. У меня есть друзья при дворе и один из них – верней, впрочем, одна – говорила королю, по моей просьбе, что крестница его величества уже слишком зажилась у себя в замке; она-то и подсказала ему мысль вызвать ее отсюда.
– Граф де Монтестрюк, разумеется, захочет тоже за ней ехать.
– Тут-то именно я его и караулю. Во-первых, я выиграю уже то, что расстрою эту общую жизнь, в которой он пользуется теми же преимуществами, как и я.
– Не говоря уже о том, что Париж – классическое место для всяких случаев. Вот еще недавно вытащили из Сены тело дворянина, брошенное туда грабителями… а у Трагуарского Креста подняли другого, убитого при выходе из игорного дома.
– Как это однако странно! – сказал Цезарь, обмахиваясь перьями шляпы. – И письмо, которое должно разрушить очарование нашего острова Калипсо?…
– Придет на днях, как мне пишут, и притом написано в таких выражениях, что нечего будет долго раздумывать.
– Бедный Монтестрюк!.. Провинциал в Париже будет точно волчонок в долине… Я буду непременно, Цезарь, при конце охоты!
Вскоре в самом деле пришло письмо, извещавшее герцогиню д'Авранш, что её требуют ко двору.
– Желание его величества вас видеть близ себя так лестно, – сказала маркиза д'Юрсель, – что вам необходимо поспешить с отъездом.
– Я так и намерена сделать, – отвечала Орфиза; – но вы согласитесь, тетушка, что не могу же я не пожалеть о нашей прекрасной стороне, где нам было так хорошо, где у нас было столько друзей, где нас окружало столько удовольствий. Я знаю, что покидаю здесь, но еще не знаю, что меня там ожидает…
– Но разве вы не надеетесь встретиться при дворе с теми самыми лицами, которые составляли ваше общество здесь?
– Граф де Монтестрюк, правда, там еще не был, но он из такого рода, что ему не трудно будет найти случай представиться.
– Да разве меня там не будет? – воскликнул граф де Шиври; – я требую себе во всяком случае чести представлять повсюду графа де Шаржполя.
– Я знаю, – сказала Орфиза, – что вы не уступите никому в вежливости, и в любезности.
– Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина: великодушие – теперь моя слабость… Я хочу доказать вам, что бы ни случилось, что во мне течет кровь, которая всегда будет достойна вас.
Орфиза наградила его за послушание и за мадригал такой улыбкой, какой он не видел со дня охоты на которой чуть не убилась Пенелопа.
Близкий отъезд привел Гуго в отчаяние: ему предстояло расстаться с этими местами, где он каждый день видел Орфизу, где их соединяли одни и те же удовольствия, где он дышал одним с нею воздухом, где он мог отгадывать всегда её мысли. Сколько условий будет разлучать их в Париже и как редко будет он с ней видеться!..
Накануне отъезда Орфизы в Блуа и оттуда в Париж, Гуго, проведя с ней последний вечер, грустно бродил под её окнами, надеясь увидеть еще хоть тень её на стекле. Его била лихорадка. Безумная мысль пришла ему в голову и овладела им с такой силой, что через минуту он уже мерял расстояние до балкона, на которым показывался изредка легкий силуэт Орфизы: он желал чего-нибудь от неё, какой-нибудь вещи, которой касалась рука её и которая могла бы напоминать ее повсюду.
Перенесенный на другое место огонь показывал, что герцогиня перешла во внутренние комнаты. Не прошло и пяти минут, как он уже был на балконе, не зная сам, каким путем он туда взобрался, но с твердой решимостью не сходить вниз, пока не найдет свое сокровище. Окно было полуотворено, он толкнул его рукой и вошел в маленькую комнату, которая отделялась одной только полуприподнятой портьерой от той, куда ушла Орфиза. Его мгновенно охватил тот самый запах, очарование которого он уже не раз испытывал: то было как бы её собственное дыхание.
Повсюду были разбросаны её вещи: бывшее на ней в этот день платье из блестящей материи, облекавшее её легкий стан; тонкое кружево, покрывавшее её плечи от вечерней сырости; венгерские перчатки, еще сохранявшие форму её милых ручек; маленькие атласные башмачки, обтягивавшие её детские ножки; веер, которым она играла так грациозно, как истинная кастильянка; все говорило ему об ней. Гуго стоял в восхищении, упиваясь ароматом всех этих вещей, но среди этого восторга начинало закрадываться в него беспокойство: что, если вдруг Орфиза выйдет в эту комнату, что подумает она, увидев его здесь, как и чем он объяснит ей свое присутствие? Можно ли надеяться, что ему удастся уйти так же неслышно, как он вошел? Он и не подозревал, что Орфиза уже следила за всеми его движеньями.
Как ни легко он взошел на балкон, но в ночной тишине все было так безмолвно, что как только Гуго ступил ногой на пол, она стала прислушиваться; скоро ей показалось, что окно открывается невидимой рукой; легкий треск паркета предупредил ее, что кто-то ходит до соседней комнате. Она была слишком храбра, чтоб звать кого-нибудь на помощь: дочь одной из героинь Фронды, она, как и мать, не знала вовсе страха. Она подумала, не Шиври ли это, известный своей наглой смелостью, и уже схватила кинжал, готовая твердой рукой поразить его за такую дерзость; молча, приподняв портьеру, она посмотрела.