ти каждый раз встречал и графа де-Шиври в отеле Авранш; но, продолжал осыпать его всякими любезностями, тем не менее граф Цезарь, носившийся в вихре увеселений и интриг, относился к нему, как вельможа к мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на уме и он не обращал внимания на такие мелочи.
Взобравшись на третий этаж невзрачной гостиницы, где Кадур нанял ему квартиру, он предавался угрюмым размышлениям и печальным заботам, которые легко могли бы отразиться и на его расположении духа, если б у него не было хорошего запаса молодости и веселости, которого ничто не могло одолеть.
Орфиза, казалось, совсем забыла разговор с ним накануне отъезда из Мельера, и как будто бы мало было одного уже этого разочарования, причины которого он никак понять не мог, – еще и жалкая мина Коклико, состоявшего у него в должности казначея, окончательно представляла ему все на свете в самом мрачном виде.
Каждый раз, как Гуго спрашивал у него денег для какой-нибудь из тех издержек, которые у молодых людей всегда бывают самыми необходимыми, бедный малый встряхивал кошелек как-то особенно и нагонял на Гуго самые грустные размышления, из туго набитого, каким этот кошелек был еще недавно, он делался легким и жидким, а у Гуго было всегда множество предлогов запускать в него руку, так что очень скоро он и совсем должен был истощиться.
– Граф, – сказал ему как-то утром Коклико, – наши дела дольше не могут идти таким образом: мы стягиваем себе пояса от голода, а вы всё расширяете свои карманы; я сберегаю какой-нибудь экю в три ливра, а вы берете напротив луидор в двадцать четыре франка. Мое казначейство теряет голову…
– Вот поэтому-то и надо решиться на важную меру…. Подай-ка сюда свою казну и высыпь ее на стол: человек рассудительный, прежде чем действовать, должен дать себе отчет в состоянии своих финансов.
– Вот, извольте смотреть сами, – отвечал Коклико, достав кошелек из сундука и высыпав из него все перед Гуго.
– Да это просто прелесть! – вскричал Гуго, расставляя столбиками серебро и золото. – Я, право, не думал, что так богат!
– Богаты!.. граф, да ведь едва ли тут остается…
– Не считай, пожалуйста! это всегда накликает беду! Бери, сколько нужно из кучки и беги к портному; вот его адрес, данный моим любезным другом, графом де-Шиври, и закажи ему полный костюм испанского кавалера…. Не торгуйся! Я играю на сцене с герцогиней де-Авранш, которая удостоила оставить для меня роль в одной пасторали, и я хочу своим блестящим костюмом сделать честь её выбору. Беги же!
– Но завтра, граф? когда пьеса будет разыграна?…
– Это просто значит оскорблять Провидение – думать, что Оно так и оставит честного дворянина в затруднении. Вот и Кадур тебе скажет, что если нам суждено быть спасенными, то несколько жалких монет ничего не прибавят на весах, а если мы должны погибнуть, то все наши сбережения ни на волос не помогут!
– Что написано в книге судеб, того не избегнешь, – сказал араб.
– Слышишь? ступай же, говорю тебе, ступай скорей!
Коклико развел только руками от отчаянья и вышел, оставив на столе кое-какие остатки золотых и серебряных монет, которые Гуго поспешил смахнуть рукой к себе в карманы.
Действительно, Орфиза де Монлюсон вздумала устроить сцену у себя в отеле и, чтоб обновить ее, выбрала героическую комедию и сама занялась раздачей ролей между самыми близкими своими знакомыми. Граф де Монтестрюк, граф де Шиври, кавалер де Лудеак, даже сама принцесса Мамиани должны были играть в этой пьесе, навеянной испанской модою, всемогущею в то время. Надо было совершенно подчиниться её фантазии и не спорить, а то она тотчас же выключит из числа избранных.
– Судя по всему, – сказал кавалер своему другу Цезарю, – нам-то с тобой нечего особенно радоваться… В этой бестолковой пьесе, которую мы станем разыгрывать среди полотняных стен в тени картонных деревьев, тебе достанется похитить красавицу, а Монтестрюку – жениться на ней… Как тебе нравится эта штука? Что касается до меня, то осужденный на смиренную роль простого оруженосца, я имею право только вздыхать по моей принцессе… Меня просто удивляет, как серьезно наши дамы, Орфиза и Леонера, принимают свои роли на репетициях… И нежные взгляды, и вздохи – а все у них только для героя!
– Ты не можешь сказать, что я пренебрегаю твоими советами, – отвечал Цезарь; – но всякое терпенье имеет же пределы… а репетиции эти произвели на мой рассудок такое действие, что я решил приступить скоро к делу: как только разыграем комедию, я покажу себя гасконцу, а там будь что будет!
– Ты увидишь сам тогда, быть может, что и я не терял времени… Не на одни тирады и банты ушло у меня оно…
Дело в том, что уже несколько дней Лудеак связался с каким-то авантюристом, таскавшимся повсюду в длинных сапогах с железными шпорами и при длиннейшей шпаге с рукояткой из резной стали. Он был сложен геркулесом и встретить его где-нибудь в лесу было бы не совсем безопасно. Он всегда был одет и вооружен, как рейтар накануне похода. Лудеак водил его с собой по лучшим кабакам Парижа и очень ценил этого капитана д'Арнальера, заслуги которого, уверял он, были плохо вознаграждены правительством короля.
Все знакомые Лудеака не могли понять, зачем он таскает за собой повсюду ненасытимый аппетит и неутолимую жажду этого свирепого рубаки, напоминавшего собой героев тридцатилетней войны.
Граф де Шиври должен был узнать об этом все обстоятельно утром в тот самый день, когда назначено было представление, для которого лучшие модистки Парижа изрезали на куски столько лент и дорогих материй.
В это самое утро к нему вошел кавалер де Лудеак и, приказав подать завтрак, затворил очень старательно все двери.
– Я всегда замечал, – сказал он, – что обильный и изысканный стол способствует зарождению мыслей и дает им возможность порядочно установиться; поэтому-то мы с тобой и станем толковать между этим паштетом из куропаток и блюдом раков, да вот этими четырьмя бутылками старого бургонского и светлого сотерна…
Он приступил к паштету и, налив два стакана, продолжал:
– Я говорил тебе на днях, что не потерял даром времени; сейчас ты в этом убедишься. Что скажешь ты, если мы превратим милую комедию, в которой будем выказывать наши скромные таланты, в самую очаровательную действительность?
Цезарь взглянул на Лудеака.
– Не понимаешь? Хорошо; вот я тебе растолкую. В нашей комедии, неправда-ли, есть берберийский паша, роль которого ты призван выполнить, – паша, похищающий, несмотря на её крики, благородную принцессу, из которой он намерен сделать себе жену на турецкий лад?
– Ну, знаю! ведь я же сам буду декламировать две тирады во вкусе актеров Бургонского отеля, одну – описывая свою пламенную страсть, а другую – изливая свою бешеную ревность.
– Ну вот! благодаря моей изобретательности, паша мавританский похитит в самом деле Орфизу де Монлюсон в костюме инфанты. Когда ей дозволено будет приподнять свое покрывало, вместо свирепого Абдаллы, паши алжирского, она увидит у ног своих милого графа де Шиври… Остальное уже твое дело.
– Я отлично понимаю эту развязку, которая так приятно поправляет пьесу, даже охотно к ней присоединяюсь; но-какими средствами думаешь ты дойти до этого изумительного результата?
– Средства очень просты и могут позабавить твое воображение. Мне попался под руку человек, созданный богами нарочно, чтобы выручать из затруднительных обстоятельств. Он совершенно в моем полном распоряжении. Это – солдат, готовый помогать за приличную награду. Мне сдается, что он когда-то кое-что значил у себя на родине… Несчастье или преступление сделали его тем, что он теперь… Все у меня предусмотрено; я рассказал ему все наши дела. Он подберет себе несколько товарищей без лишних предрассудков, проберется в отель Авранш, где его никто не заметит среди суеты и шума, расставит своих сообщников по саду или рассеет их между прислугой и, по условленному заранее сигналу, героиня комедии, вышедшая подышать свежим воздухом, попадает в сильные руки четырех замаскированных молодцов, предводительствуемых моим капитаном… Он становится во главе процессии и в одну минуту они укладывают ее в заранее приготовленную карету со скромным кучером, которая будет ожидать рыдающую красавицу за калиткой, а ключ от этой калитки уже у меня в кармане.
Лудеак налил стакан бургонского Цезарю и продолжал:
– Меня уверяли, что похищенные невинности не слишком долго сердятся на прекрасных кавалеров, умеющих выпросить себе прощение в таком огромном преступлении. А так как я никогда не сомневался в силе твоего красноречия, то мне кажется, что, разразившись несколькими залпами вздохов, Орфиза де Монлюсон простит наконец герцогу д'Авранш.
Последние слова вызвали улыбку у графа де Шиври.
– Ну, а ежели кто-нибудь из недогадливых рассердится и обнажит шпагу? – сказал он. – Про одного уже нам известно, что он в состоянии не понять всей остроумной прелести твоего плана!
– Тем хуже для него! Не твоя ведь будет вина, если в общей свалке какой-нибудь ловкий удар научит его, как полезна бывает иногда осторожность! Я по крайней мере не вижу в том никакого неудобства.
– Да и я тоже! Впрочем, если припомнишь, еще когда я решил, что Орфиза де Монлюсон должна переехать в Париж, у меня в уме уже зарождалось нечто похожее.
– Значит, это дело решенное, и я могу сказать своему капитану, чтоб строил батареи?
– По рукам, кавалер! дело не совсем то, правда, чистое, но ведь пословица гласит: ничем не рискуя, ничего и не выиграешь.
– За твое здоровье, герцог!
Лудеак осушил до последней капли и красное, и белое вино из четырех бутылок и, поправив кулаком шляпу на голове, сказал в заключение:
– Вот ты увидишь сам сегодня вечером, каковы бывают оруженосцы в моем роде!
К началу представления, блестящая толпа собралась в отеле Авранш, ярко горевшая бесчисленными огнями. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, среди пышно разодетого общества, сухого, крепкого и высокого господина с загорелым лицом, которое разделяли пополам длиннейшие рыжие усы с заостренными концами. Одетый в богатый костюм темного цвета и закутанный в бархатный плащ, он пробирался изредка к каким-то безмолвным личностям, шептал им что на ухо и вслед затем они рассыпались по саду или втирались в толпу лакеев, толпившихся у дверей и по сеням.