Правда, у графа де Шиври был всегда под рукой Бриктайль, взбешенный поражением и дороживший теперь жизнью только для того, чтоб употребить ее на борьбу с Монтестрюком всегда и где бы то ни было; но еще долго, проколотый насквозь, он пролежит в постели и не будет в силах что-нибудь предпринять. А когда этот был побежден, то уж никого другого нельзя было и выпустить на гасконца с какой-нибудь надеждой на удачу; надо ждать, а пока принять меры, чтобы бороться тем оружием, которое доставляли ему имя и общественное положение.
Теперь надо было смотреть на герцогиню д'Авранш, как смотрит полководец в военное время на крепость. Нельзя уже было надеяться, что она поднесет ему ключи от своего сердца на серебряном блюде, счастливая, что должна сдаться по первому требованию. Надо было вести осаду, правильную осаду, в которой необходима и система, и ловкость; надо было копать траншеи, подводить мины. Граф де Монтестрюк нашел неожиданного союзника в особе короля. Почему же и графу де Шиври, в свою очередь, не обратиться тоже к Людовику XIV, имевшему над герцогиней особенную, почти неограниченную власть? Наскоро разобранная мысль эта показалась ему недурною.
Оставалось только выполнить ее искусно, но с этой стороны Цезарь был обеспечен. Несколько минут размышления показали ему, каким способом надо приступить к королю, характер которого он знал отлично, и какую выгоду можно извлечь из этого плана для своего честолюбия.
Цезарь скоро добился случая явиться к королю и, приблизившись к нему с видом глубочайшей почтительности, он сказал:
– Государь! я желал выразить вашему величеству свое опасение, что едва ли не навлек на себя вашего неудовольствия.
– Вы, граф де Шиври?
– Увы! да, государь… Я осмелился поднять глаза на особу, которую доброта вашего величества осеняет своим покровительством.
– О ком вы говорите?
– О графине де Монлюсон… Я предавался с упоением очарованиям её прелестей, как вдруг вспомнил, что она связана с вашим величеством такими узами, которые для меня священны. Быть может, по незнанию я шел против намерений моего государя. За моею любовью наступило раскаяние и я дал себе клятву, что, если я имел несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволив себе мечтать об особе, на которую вы имеете, может быть, другие виды, то пусть сердце мое обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь от этой любви. А у ног короля ожидаю своего приговора… Повиноваться ему я сочту таким же священным долгом, каким счел и признание в моей вине.
Эта речь, в которой было рассчитано каждое слово, понравилась Людовику XIV, который уже стремился решать своей властью всякое дело; она льстила его необузданной страсти к владычеству над всем и над всеми. Он улыбнулся милостиво и отвечал;
– Вы рождены от такой крови, с которою может соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсон, хотя она и возведет в герцоги того, кого изберет её сердце. По этому разрешаю думать вам об ней. Вы имеете мое королевское позволение.
– Чтобы графиня де Монлюсон не подумала, что я поддаюсь тщеславию и действую под влиянием слишком высокого мнения о самом себе, ваше величество, не разрешите ли мне также повторить ей слова, которые я имел счастье выслушать из уст ваших и за которые я не нахожу слов благодарить моего государя?
– Мое позволение дает вам все права.
Это было гораздо более, чем граф де Шиври смел ожидать: Людовик XIV почти сам дал ему слово.
– Теперь не одного уже меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой я Орфизой де Монлюсон, сказал он себе, но и самого короля! У него выдался счастливый день; мой день, надеюсь, будет решительным.
XXIIКто сильнее?
Гуго не виделся с маркизом де Сент-Эллис с того вечера, как он подал ему так неожиданно помощь в улице дез-Арси.
На следующий же день после встречи с дамой в черной маске в окрестностях Люксембургского дворца, он пошел отыскивать маркиза по адресу, сообщенному им при расставании.
Выпутался ли он, по крайней мере, из беды? Когда Гуго вошел, маркиз мерил комнату шагами взад и вперед и так и сыпал восклицаниями, из которых можно было заключить, что он здоров, но в самом скверном расположении духа.
– Что тебя так сильно злит? – спросил Гуго: – сам чёрт не шумит так, попав в святую воду!.. Ведь не ранен, надеюсь?
– Что значит такой вздор в сравнении с тем, что со мной случилось? Всякая рана показалась бы мне счастьем, блаженством раздушенной ванны! Знаешь ли, что со мной было после твоего отъезда из Арманьяка?
– Никакого понятия не имею.
– Так слушай же. Как-то раз, помнишь, злая судьба привела меня в Тулузу; там я встретился с одной принцессой… Что сказать тебе об ней? Фея, сирена… Калипсо! Цирцея! Мелюзина!.. Одним словом – чудо! Но к чему рисовать тебе её портрет?… Ты знал ее в Сен-Сави, куда она приезжала по моей убедительнейшей просьбе.
– Короче, принцесса Леонора Мамиани?
– Она самая. Само собой разумеется, как только я увидел ее, я влюбился безумно; у меня ведь сердце такое нежное, это уже у нас в породе… Чтобы понравиться ей, я пустил в ход все тайны самой утонченной любезности. Но у неё, видно, камень в груди: ничто не помогло! В одно утро она меня покинула без малейшего сострадания к моему отчаянию, но позволила однако же приехать в Париж, куда она направлялась не спеша, с роздыхами.
– Короче, мой друг, пожалуйста покороче! Я помню, что раз утром я встретил тебя, как ты отправлялся на поиски, точно римлянин за сабинянкой. Помню также, что ловкий удар шпагой положил конец твоей одиссее в окрестностях Ажана, и ты был принужден искать убежища под крышей родового замка, где, помнится, я тебя оставил. Потом?
– Говорит как по книге, разбойник! Потом, спрашиваешь ты? Ах, мой милый Гуго! только что я выздоровел и стал было готовиться к отъезду к моей прекрасной принцессе, как явилась в наших местах одна танцовщица, совсем околдовала меня и я поскакал за ней в Мадрид… Наверное, ее подослал сам дьявол!
– Не сомневаюсь. А потом?
– Заметь, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поехал вслед за ней из Мадрида в Севилью, из Севильи в Кордову, а из Кордовы – в Барселону, где наконец один флорентийский дворянин уговорил её ехать с ним в Неаполь. Моя цепь разорвалась и у меня не было другой мысли, как увидеть снова мою несравненную Леонору, и вот я прискакал в Париж чуть не во весь опор.
– Видел сам, видел! Ты еще был верхом, как появился ко мне на выручку!
– Бегу к ней, вхожу, бросаюсь к её ногам и разражаюсь страстью! Скала, мой друг, вечно скала!.. А что ужасней всего – она явилась передо мной еще прелестней, чем прежде… Я умру, наверное умру. Неправда ли, как она прекрасна?
– Очень красива!
– И такая милая! Стан богини, грация нимфы, молодость Гебы, поступь королевы, ножки ребенка, глаза – как брильянты… ручки…
– Да перестань, ради Бога! а то, право, переберешь весь словарь мифологических сравнений. Да и к чему? ведь я знаю и тоже поклоняюсь ей.
– И ты не сошел с ума от любви, как я?
– Но, – отвечал Гуго, запинаясь, – признайся сам, что твой пример не слишком-то может ободрить меня!
– Правда, – отвечал маркиз, вздыхая; – но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушием за неблагодарность. Я соединю свою судьбу с твоей, я не разлучусь уже с тобой ни когда. Мы вместе станем гоняться за приключениями. Мы добьемся того, что о наших подвигах затрубят все сто труб Славы, я я хочу, чтобы, ослепленная блеском моих геройских дел, когда-нибудь она сама, с глазами полными слез, упала передо мной на колена, умоляя располагать ею… едем же!
– Куда это?
– Право, не знаю, но все-таки едем скорей!
– Согласен, но с условием, что ты пойдешь прежде со мной к графу де-Колиньи, у которого я поселился после той ночной схватки.
– Да, кстати! правда! что с тобой сделалось после этого наглого нападения, которое подоспело так во время, чтобы рассеять мои черные мысли?
– Я встретил дом, где одна добрая душа приютила меня.
– А хорошенькая эта добрая душа? спросил маркиз.
– У христианской любви не бывает пола, – отвечал Гуго, а про себя подумал: – «Положительно, этому бедному маркизу не везет со мной!»
Когда оба друга вышли на улицу, маркиз взял Гуго под руку и, возвращаясь опять к предмету, от которого не могли отстать его мысли, продолжал:
– Я всегда думал, что если сам дьявол зажжет свой фонарь прямо на адском огне, – и тот не разберет, что копошится в сердце женщины! Что же после этого может разобрать там бедный, простой смертный. как я? Принцесса была вся в черном, приняла меня в молельне, – она, дышавшая прежде только радостью и весельем… а из слов её я догадываюсь, что она поражена прямо в сердце каким-то большим горем, похожим на обманутую надежду, на исчезнувший сон, в котором было все счастье её жизни… Не знаешь ли, что это такое?
– Нет, – отвечал Гуго, не взглянув на маркиза.
– Ведь не может же это быть любовное горе! Какой же грубиян, замеченный принцессой, не упал бы к её ногам, целуя складки её платья? если бы я мог подумать, что подобное животное существует где-нибудь на свете, я бы отправился искать его повсюду и, как бы только нашел, вонзил бы ему шпагу в сердце!
– Надо однако и пожалеть бедных людей: довольно уже, кажется, быть слепому; умирать тут незачем!
– Пожалеть такого бездельника! что за басни! Она хочет удалиться от света, эта милая, очаровательная принцесса, украшение вселенной, запереться с своем замке, там где-то за горами, и даже намекнула мне, что втайне питает страшную мысль – похоронить свои прелести во мраке монастыря. Вот до какой крайности довело ее несчастье! Клянусь тебе, друг мой, я не переживу отъезда моего идола…
– Что это? Как только ты не убиваешь ближнего, то приносишь самого себя в жертву; не лучше ли было бы заставить твое милое Божество переменить мысли, не лучше ли внушить ей другие планы?
– Ты говоришь, как Златоуст, и я примусь думать, как бы в самом деле этого добиться… Могу я рассчитывать на твою помощь при случае?