– Так вот наконец здесь у королевы я могу поздравить вас с переменой судьбы! – сказала она. – На днях еще вы скрывались, смерть висела у вас над головой, а теперь вы состоите в свите короля и попали в число придворных. Какие же еще ступени вверх остаются перед вами?
Гуго пролепетал несколько слов в извинение: его осадили со всех сторон бесчисленные заботы. Она прервала его:
– Не извиняйтесь. Расставаясь с вами в то утро, когда вы шли искать помощи у графа де Колиньи, я вам сказала слова, смысл которых вы, кажется, не совсем поняли: вы любили меня всего один день, а я вам буду предана на всю жизнь! Неблагодарность ваша не может изменить меня, еще менее – расстояние, отъезд, разлука. Что со мной будет – не знаю, но какова я теперь, такой и останусь.
Она увидела маркиза де Сент Эллиса, который, узнав об её приезде, шел к ней; но прежде чем он мог услышать их разговор с Гуго, она прибавила грустным голосом:
– Впрочем, за что могу я жаловаться на вас? Вот ваш друг, маркиз де Сент-Эллис, питает ко мне такое же глубокое чувство, как я питаю к вам. А разве это меня трогает?… Вы мстите мне за него.
Скоро графиня де Суассон ушла вслед за удалившейся королевой и осталась в своих комнатах. Она отослала всех, кроме одной Брискетты.
– Ваш граф де Монтестрюк – просто дерзкий грубиян, – сказала она с живостью, сделав особенное ударение на слове: «ваш».
– Графиня изволила употребить местоимение, делающее мне слишком много чести, но я позволю себе заметить, что граф де Шаржполь вовсе не мой…
– О! я знаю, кто завладел теперь его сердцем!..
– В самом деле?
– Он даже и не дал себе труда скрыть этого. Она была там, его героиня, его божество!.. Графиня де Монлюсон, наконец!.. Ах! ты не обманула меня… он обожает ее!
– Да, совершенное безумие!
– А забавней всего то, что пока он пожирал ее глазами, другая дама, итальянка, принцесса Мамиани, выказывала ясно, что пылает страстью к нему!
– Да это настоящая эпидемия! И графиня уверена?…
– Меня-то не обманут… Мне довольно было взглянуть раз на них троих, и я всё разгадала!.. А впрочем, какое мне дело до этого? Это просто неуч, не заметивший даже, что я существую….
– Вы! когда вы видели у ног своих короля и могли бы увидеть самого Юпитера, если б Олимп существовал еще!.. Накажите его презреньем, графиня.
– Именно так; но я хочу прежде узнать, такой ли у него немой ум, как слепы глаза!.. Ах! если б он вздумал только заметить наконец, что я стою его Дульцинеи, как бы я его наказала!
– Без пощады!.. И как вы были бы правы!
– Не правда ли?… Так ты думаешь, что я должна еще принять его?
– Разумеется! если это может доставить вам удовольствие, а для него послужить наказаньем.
– Эти обе радости я сумею повести рядом.
– Я боюсь только, чтоб в последнюю минуту ваше доброе сердце не сжалилось.
– Не бойся… Хоть бы он стал каяться и сходил с ума от любви у ног моих…
– Он будет у ног ваших, графиня!
– Я поступлю с ним, как он того стоит… я буду безжалостной.
– И я тоже не пожалею его, когда его оцарапают эти хорошенькие ногти, – сказала Брискетта, целуя пальчики графини. – И если б вы даже укусили его побольней, графиня, сколько других позавидовали бы такому счастью!
– Отчего же нет?… Возьми только на себя передать ему, что я жду его завтра при моем малом выходе.
Брискетта уходила; графиня спохватилась и сказала:
– А я забывала Морица Савойского, графа де-Суассона, нашего мужа! Бедный Мориц!
Брискетта едва не расхохоталась и поспешила выйти.
XXIIIЧего хочет женщина
Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король имел чаще возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Ле-Телье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущим в военном ведомстве.
Обер-гофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр вместе с её величеством; также точно поехали в Париж и все придворные, молодые и старые. В Париже их ожидали те же самые интриги, нити которых были завязаны в Фонтенбло любовью, тщеславием и честолюбием…
Гуго, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Аридии, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де ла-Вальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора под своей властью; но Гуго действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам её ума и прелестям её обращения медленно, постепенно, мало-помалу, не как мягкий воск, таявший от первых лучей огня, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи; ей нравилась эта забава и она тоже поддавалась невольно увлечению. Ей было ново – встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Это сопротивление приятно волновало ее: это была приправа, будившая её уснувшие чувства и притупленное любопытство.
Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах, не раз представлялся им случай говорит о графе де-Колиньи и о начальстве над войсками, которого он добивался. Гуго всякий раз хватал такие случаи на лету. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала крестовые походы; предстояло, как во времена Саладина, биться с неверными, и дальнее расстояние, неизвестность, придавали этому походу в далекие страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христианству. Все знали уже, что король, уступая просьбам императора Леопольда, который решился, сломив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, – отдал уже приказание министру Летелье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить ее к Вене, которой угрожали дикие толпы, предводимые великим визирем Кьюперли, мечтавшим о покорении Германии исламу[4].
Граф Строцци усердно хлопотал, чтобы французские войска собирались поскорей. Но еще неизвестно было, кому поручено будет начальство над экспедицией; называли сперва Тюренна и маркграфа Баденского, но оба были скоро отстранены. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога дела Фельяда, другие графа де-Колиньи. Шансы обоих казались равными и спорам не было конца.
Раз вечером, на приеме у графини де-Суассон, Гуго наконец не выдержал.
– Ах! – вскричал он, – вот один из тех редких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер, и что вас зовут Гуго де-Монтестрюк, а не Луиза де ла Вальер.
– Это почему? – спросила с живостью Олимпия, на которую это имя производило всегда действие электрического удара.
– Потому что никогда еще не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное и связать имя свое с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция… Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужно полководца надежного, а кого хотят назначить? герцога де ла-Фельяда!.. И вот судьба сражений вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, сделать ученья эскадрону!.. А почему его выбирают? потому что его поддерживает женщина… герцогиня де да-Вальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого довольно, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под начальством Тюренна, умеющий подчинить себе победу!.. Ах! если б я был женщиной!
– А что бы вы сделали, граф, если б были женщиной?
– Я бы захотел доставить торжество правому делу, я бы употребил мою красоту, мою молодость, весь мой ум на то, чтобы счастье Франции поднялось как можно выше…. я захотел бы, чтобы со временем про меня сказали: «спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары – всем этим обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де-Колиньи! но выбор графа де-Колиньи решила она!»
В душе графини де-Суассон шевельнулось что-то, удивившее ее самое: грудь её пронизал какой то горячий ток. Она взглянула на лицо Гуго, воспламененное воинственным жаром, и сказала ему не без досады:
– Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де-ла Вальер…
– Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть…. одной из них в особенности! Но, нет! ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! и герцог де ла Фельяд будет непременно назначен.
– Кто знает? – прошептала Олимпия.
– Ах! если б это была правда! – вскричал Гуго, взглянув на нее пламенным взором.
Взволнованная еще и на следующий день и сама удивляясь этому волнению, графиня, под предлогом утомления, приказала не принимать никого и допустить одного только защитника графа де-Колиньи.
– Благодаря вам, я только и видела во сне, что приступы, вооружения да битвы, – сказала она ему; – но если вы говорите с таким жаром, с таким огнем о делах военных, то что бы это было, если б вы заговорили о делах сердца?
– Та, кто доставила бы мне случай пролить мою кровь для славы его величества в славном предприятии, узнала бы об этом очень скоро.
– Как! вы согласились бы расстаться с ней?
– Да, но для того только, чтобы сделаться достойней её любви.
– Но разве она… графиня де-Монлюсон согласилась бы также?
– Кто вам говорит о графине де-Монлюсон? Не от неё же, полагаю, зависит экспедиция.