Олимпия улыбнулась.
– Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, – продолжала она, – и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?
– А чего же мне еще просить, когда я сижу один с обер-гофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные; когда-та, кто была Олимпией Манчини, самая прелестная из прелестных племянниц великого кардинала, благоволит меня принимать и выслушивать; когда наконец эта царица красоты, графиня де-Суассон, позволяет мне подносить к губам ручку самой пленительной женщины в королевстве?
Графиня не отняла руки, взглянула на него нежно и кокетливо, и спросила:
– А вам очень хочется, чтобы граф де Колиньи был назначен командиром армии, которую посылает король на помощь своему брату, императору германскому?
– Это было бы мне дороже всего, если бы, когда я добьюсь этого, не оставалось еще другого, что мне еще дороже.
– Что же это такое?
– Ваш гнев не поразит меня, если я осмелюсь признаться.
– Прошу вас.
– Если так, графиня, то я больше всего дорожу желанным случаем – броситься к ногам той, которая дает мне возможность заплатить долг благодарности!
– У вас такие основательные доводы в пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбие совершенно законным… Я решаюсь поговорить с королем.
– Когда же, графиня?
– Да сегодня же вечером, может быть.
– Тогда – наше дело выиграно! – сказал он, опускаясь на колена. Олимпия медленно поднялась и сделала ему знак уйти.
– Я отсылаю вас не потому, чтоб рассердилась, но вы меня взволновали вашими рассказами о благодарности и войне, о любви и славе… Мне нужно остаться одной, подумать, сообразить. Мы скоро опять увидимся… Надеюсь, что вы покажете себя достойным моего участия.
Гуго поклонился и вышел. Вечером, разговаривая с Брискеттой, Олимпия сказала:
– Он умен, этот граф де-Монтестрюк… он пойдет далеко!
– Надеюсь, – возразила горничная, – если какой-нибудь добрый ангел придёт к нему на помощь.
– Добрый ангел или благодетельная фея…
– Я именно это и хотела сказать.
В этот самый день, около полуночи, когда Гуго, окончив свою службу в Лувре, возвращался в отел Колиньи, Коклико подбежал к нему проворно, вздохнул, как будто уставши от ожиданья, и сказал;
– Ах, граф! там кто-то вас ожидает.
– Кто такой?
– Кузен… нет – кузина дьявола… посмотрите сами!
Монтестрюк взглянул в ту сторону, куда указывал Коклико, и увидел в больших сенях на подъезде черный силуэт женщины, закутанной в широкие складки шелкового плаща и с капюшоном на голове. Он сделал шаг к ней; она сделала два шага и, положив легкую ручку ему на плечо, спросила:
– Хочешь идти за мной?
– Куда?
– Если б я могла сказать это, ты уже знал бы с первого же слова.
Коклико потянул Гуго за рукав, нагнулся к его уху и прошептал:
– Граф, вспомните, умоляю вас, маленького слугу, который чуть не сделал, очень недавно, из совершенно здоровых честных людей – бедных израненных мертвецов.
– Одно и то же не случается два раза сряду, – возразил Гуго.
– В тот же день, может быть, – проворчал Коклико, – но через несколько недель – это бывает!
– Если боишься, то оставайся, – продолжала домино; – если ты влюблен, то иди.
– Идем! – отвечал Гуго, с минуту уже наблюдавший внимательно незнакомку.
Она пошла прямо к парадным дверям и, выйдя на крыльцо, живо схватила Гуго за руку. Она загнула за угол улицы, подошла к карете, возле которой стоял лакей, сделала знак, подножка опустилась, одним прыжком она вскочила в карету и пригласила Гуго сесть рядом.
– Пошел скорей! – крикнула она.
Кучер стегнул лошадей и карета исчезла из глаз испуганного Коклико, который собирался бежать за своим господином.
– Он, может быть, и не умрет от этого, прошептал честный слуга, но я скоро умру наверное, если так пойдет дальше!
Пока он готовился пронести бессонную ночь, карета с Монтестрюком и незнакомкой скакала во весь опор по лабиринту парижских улиц. Гасконца занимали, казалось, мысли менее печальные. Вдруг он охватил рукой тонкий стан своей таинственной путеводительницы и спросил весело:
– А в самом деле, куда это ты везешь меня, душечка Брискетта?
– Ах! ты меня узнал?
– Разве иначе я позволил бы себя похитить?
Говоря это, он раскрыл капюшон, закутывавший голову шалуньи и звонко поцеловал ее.
– Дело сегодня не обо мне, сказала она, возвращая ему однако ж очень добросовестно поцелуй за поцелуй. Это даже ты крадешь у одной знатной дамы, которая на тебя рассердилась бы не много, если б узнала, что мы с тобой целуемся.
– А! разве в самом деле, графиня де Суассон…
– Ничего не знаю, кроме того, что у графини есть очень важная для тебя новость… и что она хочет передать ее только тебе самому… Она полагает, что после этого сообщения она получит право на твою вечную благодарность… Кажется даже, передавая мне об этом, она сделала особенное ударение на последнем слове.
– Я и буду ей благодарен, Брискетта… Но, ради Бога, дай мне совет мимоходом… Особа, пользовавшаяся вниманием короля – а это бросает и на нее отблеск величия – особа необыкновенная… Ты ее хорошо знаешь… что я должен делать и как говорить с ней, когда мы останемся с глазу на глаз.
– Делай и говори, как со мной… Вот видишь ли – в каждой женщине сидит Брискетта.
Карета остановилась у длинной стены в пустынной улице, конец которой терялся в глухом предместье. Брискетта выскочила, из кареты и постучала особенным образом в узкую калитку, выкрашенную под цвет стены и закрытую до половины густым плющом. Калитка тихо отворилась и Брискетта бросилась, ведя за собой Гуго, в сад, в конце которого смутно виднелся в темноте маленький домик, окруженный высокими деревьями. Брискетта смело пошла по усыпанной мелким песком дорожке, все извилины которой были ей издавна хорошо знакомы. Они подошли к скромному павильону, в котором, казалось, никто не жил: снаружи он был безмолвен и мрачен, и ни малейшего света не заметно была в щелях ставней.
– Э! э! – прошептал Гуго, – вот и таинственный дворец!
– Скажи лучше – замок Спящей красавицы; только красавица, теперь не спит, – возразила Брискетта глухим голосом.
Она вложила маленький ключ в замок, дверь повернулась на петлях без шума и Гуго вошел в сени, плиты которых были покрыты толстым ковром. В сенях было еще темней, чем в саду. Гуго послушно следовал за Брискеттой, которая в этой темноте ступала смело и уверенно. Она подняла портьеру, взошла проворно и без малейшего шума по лестнице, остановилась перед узенькой дверью и толкнула ее. Тонкий, как золотая стрела, луч света прорезывал темную комнату, в которую вступил Гуго.
– Ступай прямо на свет, – шепнула ему на ухо Брискетта. – Тебе под руку попадется дверная ручка; отвори – и желаю тебе всякого успеха…
Она исчезла, а Гуго пошел прямо к двери. Легкий душистый запах и приятная теплота охватили его. Он нашел ручку и отворил дверь. Целый поток света хлынул ему на встречу.
Он вошел в круглую комнату, обтянутую шелковой материей, огни больших подсвечников отражались в венецианских зеркалах. В изящном камине трещал огонь; на доске стояли дорогие часы, наверху которых сидел Амур с приложенным к губам пальцем. На позолоченных консолях разбросаны были роскошные вещи, блестевшие серебром, слоновой костью и золотом. В этом благоуханном приюте никого не было.
Удивленный и взволнованный, Гуго оглянулся кругом. Вдруг незаметная в складках китайского атласа дверь скользнула в драпировку и графиня де Суассон появилась пред его очарованными глазами.
Руки её были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечам, шея тоже обнажена; щегольской наряд еще более возвышал её пленительную красоту. Божество вступало в свой храм.
– Поблагодарите ли вы меня за то, что я сдержала слово? – спросила она, подняв на Гуго блестящие глаза.
– Я уже благодарю вас, графиня, и за то, что вы явились мне в этом очаровательном уединении, – возразил Монтестрюк, преклонив колено.
– Ну! – продолжала она, нагнувшись к нему, – король сделал выбор: он назначил графа де Колиньи… Вы получили то, чего желали больше всего; но остается еще другое…
Олимпия пошатнулась, будто ослабев от овладевшего ею волнения.
Гуго привстал до половины и охватил ее руками, чтоб поддержать.
– Чем могу я доказать вам мою благодарность? – воскликнул он.
– Полюбите меня! – вздохнула она.
Тонкий стан её согнулся как тростник, все помутилось в глазах у Гуго; он видел одну лучезарную улыбку Олимпии, вызванный было им образ Орфизы проскользнул и исчез и, вспомнив слова её, он прошептал между двумя поцелуями.
– Per fas et nefas!
Слабый свет падал на розовые шелковые обои, когда Олимпия сказала улыбаясь Гуго, что пора расстаться. Ему не хотелось еще уходить.
– Солнце нас выдаст, погубит нас, – сказала она.
– Когда же я вас опять увижу? – спросил он, отрываясь с трудом от объятий, которые его уже не удерживали.
– Если захочет ваше сердце, то от вас самих зависит, чтоб этот бант из жемчуга, бывший на мне вчера вечером, а теперь лежащий вот там на полу, рядом с туфлей, опять появился у меня в волосах. Вы его уронили, вы же его и поднимите и подайте мне. Он будет знаком нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, вспомните Олимпию и павильон.
Пока еще не совсем рассвело, Брискетта провела Гуго осторожно через темные сени и безмолвный сад. Шаги их едва слышались на мягком песке дорожек, когда они медленно прокрадывались к скрытой в стене калитке.
– Ах, Брискетта! милая Брискетта! – вздохнул Гуго.
– Да! да! ваши губы произносят мое имя, изменник, а сердце шепчет другое!
– Если я опять с ней не увижусь, я буду несчастнейшим из людей!.. это не простая смертная, Брискетта, это – волшебница…..
– Да, это – фаворитка, знаю… а это все равно… но, продолжала она с лукавой улыбкой. успокойтесь, вы опять ее увидите.