– Ты обещаешься?
– Клянусь…
– Ты восхитительна, Брискетта!
– Да… разве рикошетом.
– Отчего ты не говоришь мне больше ты, Брискетта?
– Всему свое время: теперь на вас как будто отражается королевское величие, знакомое вам величие, которое вас так тревожило… Но все вернется, граф.
Они дошли до таинственной калитки. На улице ожидала карета, ни одного прохожего не было видно. Брискетта остановилась на пороге и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала в полголоса:
– Её сиятельство госпожа обергофмейстерина желает видеть вашу милость сегодня, на большом выходе у неё.
– Я буду счастлив исполнить желание графини, – отвечал Гуго тем же тоном и бросился в карету, лошади поскакали в галоп.
Через час он вошел к графу де Колиньи, который только что встал с постели и, поклонившись ему с глубочайшим почтением, сказал:
– Позвольте мне, граф, поздравить первым главнокомандующаго армией, посылаемой его величеством королем французским на помощь его величеству императору германскому.
– Что ты говоришь? – вскричал Колиньи… откуда ты это знаешь? кто тебе сказал?
– Та особа, которая должна знать об этом раньше всех, потому что она сама иногда внушает волю, которая повелевает свыше.
– Маркиза де ла Вальер?
– Э, нет!
– Значит, графиня де Суассон?
– Она самая.
– Обними меня, друг Гуго!.. Да! ты платишь сторицей за услугу, которую я оказал тебе!
– Так всегда поступаем мы, Монтестрюки, по примеру, поданному нам блаженной памяти королем Генрихом IV.
Он вздохнул и продолжал печально:
– Только мне было очень трудно добиться этого блестящего результата.
– Как это?
– Увы! измена!.. Я должен был выбирать между любимым другом и обожаемой неблагодарною… Я обманул её, чтоб услужить ему!
– Ну! – сказал Колиньи, улыбаясь, – если б ты бросился на какую-нибудь актрису из Бургонского отеля или на гризетку, шумящую юбками на Королевской площади, то на тебя могли бы еще сердиться… но ты метил высоко и за успех тебя, поверь мне, помилуют.
Сказав это, он сел к столу, придвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой быстро написал следующее письмо:
«Графиня,
Дворянин, имевший когда-то честь быть вам представленным, назначен главнокомандующим армией, посылаемой королем на помощь своему брату, императору германскому, которому грозит нашествие турок на его владения.
Он постарается устроить, чтобы граф де Шаржполь, сын ваш, за присылку которого он вам искренно вам благодарен, отправился с ним, разделяя опасности и славу этой далекой экспедиции.
Будьте уверены, графиня, что он доставит ему случай придать своей храбростью новый блеск славному имени, наследованному от предков. Это лучшее средство доказать ему мою благодарность за доказанную им преданность мне и мое уважение к носимому им имени.
Куда бы я ни пошел, он пойдет со мной. От вас, графиня, он научился быть хорошим дворянином; от меня научится быть хорошим солдатом. Остальное – в руках Божиих.
Позвольте мне сложить у ног ваших уверения в неизгладимом воспоминании и в глубочайшем уважении и позвольте надеяться, что в молитвах ваших к Богу вы присоедините иногда к имени вашего сына еще имя
Он обратился к Гуго со слезами на глазах и сказал ему:
– Я написал вашей уважаемой матушке; прочтите.
– Так вы ее знали? – спросил Гуго, поцеловав место, где написано было имя графини.
– Да… и всегда сожалел, что судьба не допустила ее называться Луизой де Колиньи.
Он открыл объятия, Гуго бросился к нему и они долго прижимали друг друга к груди. Потом, возвращая вдруг лицу своему, расстроенному сильным волнением, выражение мужественной твердости, Колиньи позвонил и, запечатав письмо, приказал вошедшему лакею:
– Вели сейчас же кому-нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шаржполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке… Ступай!
Лакей вышел; овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой и громким голосом сказал Гуго:
– Теперь графиня де Монтестрюк извещена о нашем походе и нам остается обоим, тебе и мне, думать только об исполнении нашего долга… И если нам суждено умереть, то умрем же со шпагой наголо, лицом ко врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!
Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Гуго появился в Лувре, там только и было речи, что об этой новости. Сторонники герцога де ла Фельяда злились ужасно. Все спрашивали себя, каким волшебным влиянием одержана была такая блистательная победа в какой-нибудь час времени? Расспрашивали Монтестрюка, зная об его отношениях к счастливому избраннику, но он притворился тоже удивленным.
На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему, пока он кланялся, и спросила:
– Довольны ли вы, граф изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?
– Кто ж может быть ею более доволен, чем я?… Теперь мне и не остается желать ничего более!
Она сделала кокетливую мину и, играя веером, спросила:
– Уверены ль вы в этом?… Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в этой экспедиции, в которую стремится попасть все дворянство?
– Да, графиня, и я брошусь в нее первым, если получу разрешение короля. Мне оказали милость и я хочу заслужить ее готовностью пользоваться всяким случаем, чтоб служить его величеству. Я сделаю всё, чтоб не лишиться высочайшего благоволения.
Графиня де Суассон еще раз улыбнулась.
– Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтоб ваше желание осуществилось.
Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что всё дворянство Франции стремилось участвовать в венгерском походе. С некоторых пор все, что было при дворе и в армии молодого и блестящего, страшно волновалось, чтоб добиться разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда экспедиция была окончательно решена и возвещена официально, порох вспыхнул. Все бредили только войною в странах незнакомых, войною обещавшей возобновление романов рыцарства. Графа де Лувуа осадили со всех сторон просьбами. Во Франции ожил дух, водивший некогда Готфрида Бульонского в Палестину.
Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать – был в восхищении, кто боялся остаться во Франции – был в отчаянии. Можно было подумать, что дело идет о спасении монархии. Опасности такого дальнего похода никого не пугали; этой храброй молодежи довольно было заслужить себе славу и честь.
Все знали сверх того, что король занимался с особенным благоволением поездкой в Венгрию: так называли на языке придворных экспедицию, ради которой император Леопольд, доведенный до крайности, должен был смирить свою гордость и прислать в Париж посольство с графом Строцци во главе. Для приема его король развернул всю пышность, которую так любил уже и к которой впоследствии так сильно привык. Он хотел – и это все знали – выступить в этот поход как король Франции, а не как граф Эльзасский. Этого довольно было, чтоб воспламенить мужество всего французского дворянства поголовно.
Как только назначение графа де Колиньи было объявлено, Гуго один из первых явился к королю с просьбой о разрешении идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.
– Я имею неоцененную честь, – сказал он, – состоять в свите вашего величества, но я хвастаюсь с усердием, которое вы изволите понять, смею надеяться – на первый представляющийся случай доказать моему государю ревность мою к его службе. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто хочет сражаться во славу его королевского имени!
– Вы правы, – отвечал король; – я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии, также точно как окружает в Лувре.
И, обращаясь к толпе придворных, король прибавил;
– Если бы дофину, сыну моему, было хоть десять лет, я бы послал и его в поход.
Эти слова, разнесенные стоустой молвой, довершили всеобщее увлечение. Графа де Лувуа, который разделял уже с отцом своим, канцлером Ле Телье, тяжесть занятий по военному министерству, буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти и смотреть не хотели. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что дав сначала позволение всем, кто хотел, скоро были вынуждены ограничить раздачу разрешений.
Среди этого всеобщего волнения, дававшего новую жизнь двору, столь оживленному и до сих пор кипучей деятельностью молодого царствования, трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной свою фантазией в объятия Гуго де Монтестрюка.
Какое место назначала она в своей жизни этой связи, родившейся просто из приключения и в которой любопытство играло более заметную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. С самой ранней молодости она выказала способность вести рядом любовные дела с интригой; должность обер-гофмейстерины при королеве, доставленная ей всемогущим дядею, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду, а итальянский дух, наследованный ею от предков, позволял ей, при тонком понимании духа партий, вмешиваться и в такие дела, в которых она вовсе ничего не понимала. Живость ума и горячий характер, в связи с особенной эластичностью правил, выручали ее до сих пор во всем и всегда.
Под глубокою, беспощадною и тщательно скрываемою ненавистью её к герцогине де ла Вальер таилась еще упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой её честолюбия, которое могло удовлетвориться только самым неограниченным владычеством. И вот в самом разгаре её происков и волнений, она неожиданно встретилась с Гуго.
В ней родилось беспокойство, которого она преодолеть не могла и которое становилось тем сильней, чем больше старалась она от него отделаться; что было сначала минутным развлечением – стало для неё теперь вопросом самолюбия. Не думая вовсе о том, чтоб сделать прочною простую прихоть, начавшуюся с шутливого разговора, Олимпия хотела однако ж вполне овладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая умела когда-то пленить самого к