ороля и могла опять пленить его, и у ног которой была половина двора.
Если у неё не было ни величественной красоты её сестры Гортензии, сделавшейся герцогиней Мазарини, ни трогательной прелести другой сестры Марии, принцессы Колонны, зато она одарена была живым умом и какой-то особенно пленительной, соблазнительной физиономией.
Бывали часы, когда Гуго поддавался её чарам; но чары эти скоро и разлетались; овладев снова собой, он чувствовал что-то далеко непохожее ни на нежность, ни на обожание. Сказать правду, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был её влюбленный Гуго; она видела ясно, что все кокетство её, все усилия оживляли его только на одну минуту.
Если б он был влюблен, если б он вне себя трепетал от волнения, – она наверное оттолкнула бы его через несколько дней, поддавшись на время разве одному только соблазну таинственности; но раз он был равнодушен, – ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.
Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался уже уходить из комнат королевы, Гуго увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особенное значение.
Был ли он счастлив или недоволен? – этого он и сам не знал.
XXIVОткрытая борьба
Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Гуго в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.
Никто не ожидал его, чтоб проводить, но память у него была свежая и он не забыл ни одного поворота дороги, пройденной так недавно. Он дошел по дорожке, взошел на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темные сени, взошел на лестницу, отворил одну дверь, услышал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату, где в первый раз огни свечей ослепили его.
Но на этот раз Гуго не увидел самой богини храма. Веселый смех доказал ему, что она ждала его не в этом приюте, все очарования которого были им уже изведаны. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде, графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами, в которых огонь свечей отражался рубинами и топазами испанских и сицилийских вин. Улыбка играла на её губах, глаза горели ярким пламенем.
– Не хотите ли поужинать? – спросила она, указывая ему место рядом с собой.
– В полночь? – сказал он с видом сожаления.
– Заря не блестит еще, – продолжала она с улыбкой. Он поцеловал ей обе ручки и сказал:
– Как бы она ни была далеко от того часа, который приводит меня к вашим ногам, она все-таки слишком близко.
– Разве вы меня любите?
– Неужели вы в этом сомневаетесь?
– Гм! в этих вещах никогда нельзя быть совершенно уверенной!..
– Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Должен ли я думать, что не имею права рассчитывать слишком на ваше сердце?
– Э! кто знает? Король-Людовик XIV, ваш и мой государь, любит ли в самом деле герцогиню дела Вальер? Можно бы так подумать по тому положению, какое она занимает при дворе; а между тем он оказывает внимание и трогательным прелестям сестры моей Марии.
– Не говоря уже, что он и на вас смотрел, говорят, и теперь еще смотрит так…
– Так снисходительно, хотите вы сказать? Да, это правда. Но разве это доказывает, что он обожает меня?… Полноте! Только безумная может поверить этим мимолетным нежностям! А я что здесь делаю? Я одна с любезным и молодым рыцарем, обнажившим раз шпагу для защиты незнакомки. Между нами стол, который скорее нас сближает, чем разделяет… Вы подносите ко рту стакан, которого коснулись мои губы. Глаза ваши ищут моих, которые не отворачиваются. Мебель, драпировка, люстры, освещающие нас веселыми огнями, хорошо знают, что я не в первый раз прихожу сюда. Если б они могли говорить, они поклялись бы, что и не в последний… вы берете мою руку и она не отстраняется от ваших поцелуев… Мой стан не отклоняется от ваших рук, которые обнимают его… что же все это значит? и что мы сами знаем?
Олимпия положила локоть на стол; упавший кружевной рукав открывал изящную белую руку, а черные и живые глаза блестели шаловливо. Она нагнула голову к Гуго и, с вызывающей улыбкой, продолжала:
– Можно бы подумать, что я вас люблю… а это, может быть, только так кажется!
Вдруг она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:
– Ну, как же ты думаешь, скажи?
Он хотел удержать ее на груди; она вырвалась как птичка, выскользнула у него из рук и принялась бегать по комнате, прячась за кресла и за табуреты, с веселым, звонким смехом. Бегая, она тушила веером свечи:; полумрак заменял мало-помалу ослепительное освещение; но даже и в темноте Гуго мог бы поймать ее по одному запаху её духов. Она давала себя поймать, потом опять убегала и снова принималась весело бегать.
Наконец, усталая, она упала в кресло; руки Гуго обвили её гибкий и тонкий стан; она наклонила томную головку к нему на плечо и умирающим голосом прошептала:
– Так вы думаете, что я вас люблю?
Голова её еще покоилась на его плече, как вдруг, открыв глаза и улыбаясь, она сказала:
– Да, кстати! мне кто-то сказал на днях, не помню кто именно, что вы идете в поход с графом де Колиньи? я рассмеялась.
– А! – сказал Гуго, – а почему же это?
– Хороший вопрос! Разве я была бы здесь, да и вы тоже были ли бы здесь, если б должны были уехать?
Монтестрюк хотел отвечать; она перебила его:
– Вы мне скажете, может быть, что я это знала, что вы мне это говорили и что я ничего не имела против…
– Именно.
– Да, но я передумала… Все изменилось. Чего вам искать там, чего бы не было здесь?
– Разумеется, если б я хотел искать в той далекой стороне, наполненной турками, прелесть и красоту, – было бы глупо ехать отсюда.
– Ну?
– А слава?
– А я?
Гуго не отвечал. Он смутно понимал, что решительная борьба начинается.
– Вы молчите? – продолжала она, бросив на него оживленный взгляд, – должна ли я думать, что вы все еще не отказываетесь от намерения ехать в Венгрию, когда я остаюсь в Париже?
– А служба короля, графиня?
– А моя служба?
Она встала; выражение её лица было уже не то: гнев согнал с него свежий румянец, губы плотно сжались.
– Ну, что же? – продолжала она, – ведь это не серьезно, ведь вы не уедете?
– Я должен с сожалением сказать вам, что напротив, нет ничего вернее того, что уеду.
– Даже если б я просила вас остаться?
– Вы только прибавили бы еще одно сожаление к тому, которое я уже так испытываю, поступая против вашего желания.
Графиня де Суассон сильно побледнела.
– Вы знаете, граф, что если вы уедете, – это будет разрыв между нами?
Голос её стал жестким и суровым; к несчастью, Гуго был из таких людей, которые сердятся, когда им грозят, и которых легко возмутить окончательно.
– Сердце мое будет разбито на веки; но когда идет дело о моей чести, я ни для кого и ни за что не могу отступить.
– А! да! ваша честь! – вскричала она. – Теперь я вспомнила: должно быть, обет, данный графине де Монлюсон?
Гуго гордо поднял голову.
– Сознайтесь, покрайней мере, что эта причина стоит всякой: другой!
– И это вы мне говорите? Послушайте! это крайне не ловко и даже крайне неосторожно!..
Она совсем позеленела; черные глаза горели зловещим огнем. Гуго стоял перед ней, не опуская взора. Эта гордость и раздражала ее, и пленяла.
– Еще одно слово, – сказала она, – может быть, – последнее!
Монтестрюк поклонился.
– Если б я согласилась все забыть, если б я согласилась расстаться с вами без злобы, даже протянуть вам руку, но с одним только условием; что вы не увидите больше графини де Монлюсон, – согласитесь ли вы?… О! пожалуйста, без фраз – одно только односложное слово: да или нет?
– Нет!
– Чтоб ни случилось теперь – не моя вина!
И, сделав гордое движенье, она сказала глухим голосом:
– Граф, я вас не удерживаю.
В ту минуту, как Гуго, сделав глубокий поклон графине де Суассон, шел по темной комнате к выходу, он почувствовал, что его схватила за руку маленькая женская ручка.
– Как! уже? – прошептал ему на ухо веселый и ласковый голос Брискетты.
– А! это ты, крошка! – сказал Гуго. – Откуда ты явилась! Я не видал тебя сегодня вечером ни в саду, ни в павильоне.
– У всякой горничной могут быть свои дела, как и у знатной дамы… Потом я вспомнила, что могу здесь понадобиться, и вернулась… Так дела-то идут не совсем ладно?
– Твое отсутствие принесло мне несчастья. Только отведали крылышка куропатки – и доброй ночи!
– А! а!
– Что делать?… здесь не то, что на Вербовой улице! С обер-гофмейстеринами утро бывает иногда близко к вечеру, хотя первый час и не давал мне повода ожидать такой злополучной развязки.
– Но почему же?
– Потому, что графиня де Суассон сначала полюбила меня немножко, а теперь вздумала ненавидеть и премного.
– Увы! это в порядке вещей!
Они вошли в темный сад. Звезды сверкали на темно-синем небе. Брискетта шла безмолвно рядом с Гуго, продолжая держат его за руку.
– О чем ты задумалась, Брискетта, дружок мой? – спросил Гуго.
– Об тебе – этот разрыв стоит, поверь мне, чтоб об нем подумать… Но, скажи же мне – ведь во всем есть оттенки – как именно ты расстался с графиней?… Холодно, или совсем поссорились? только дурно, или очень дурно?
– Так дурно, как ты только можешь себе представить, и даже еще хуже, как ни богато твое воображение!
– Чёрт знает, как скверно!
– Именно вот это самое и я сказал себе в сторону, но что же тут делать?
– Надо принять меры предосторожности.
– Против женщины-то?
– Особенно против женщины! когда ты уезжаешь?