Она взяла руки Гуго в свои; веселые глаза её подернулись слезами.
– Если б я написала тебе все это, продолжала она, ты бы мне не поверил. Надо было сказать тебе: я сама видела, я сама слышала!.. Безумная мысль пришла мне в голову… я схватила ее на лету… я могла представить себе на несколько минут, что здесь еще маленькая комнатка на Вербовой улице. Помнишь? Куда бы я ни пошла, чтобы со мной ни случилось, память об ней останется у меня на веки… Сколько перемен с тех пор!.. Я смотрю на тебя, я говорю себе, что это он, это Гуго, и мне хочется и смеяться, и плакать разом, когда я вспомню об этом далеком прошлом, состоявшем всего из нескольких дней!.. Как встрепенулось мое сердце, когда я увидела тебя! Вот почему ты должен мне верить, когда я говорю тебе: берегись!.. Эта опасность, которая грозит тебе, когда придёт она? Откуда придёт она? Не знаю; но она повсюду, я это чувствую… Она в Париже, если ты останешься, она будет в Вене, если ты уедешь… Еще раз, берегись, умоляю тебя, ради Бога, берегись!
Она отерла слезы и поцеловала Гуго.
– Буду беречься, сказал он, но как это скучно!.. Враг мужчина – это ничего… но враг-женщина – это сам дьявол!
– Да, дьявол – вот его настоящее имя, особенно когда этот враг – графиня де Суассон!
Между тем как все это происходило в маленьком павильоне, где обер-гофмейстерина королевы устраивала себе молчаливый приют, Бриктайль, которого кавалер де Лудеак считал уже мертвым, сидел в отели Шиври перед столом, установленным изобильно разными блюдами, и весело кушал. Он доканчивал жаркое, от которого оставались одни жалкие косточки на серебряном блюде, и обильно запивал отличным бургонским, от которого у него уже совсем разгорелись щеки. Цезарь смотрел, как он ест, и удивлялся неутомимости его крепких челюстей.
– Что вы скажете, если я вас попотчую этим куском паштета с таким аппетитным запахом? – спросил он его.
– А скажу, что другой такой же кусок даст мне возможность лучше оценить достоинства первого.
– Значит, дела идут лучше? продолжал Цезарь, между тем как капитан глотал кусок паштета, разрезав его на четверо.
Вместо ответа, Бриктайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул, стоявший рядом, и принялся вертеть им над головой так же легко, как будто бы это был соломенный табурет.
– Вот вам! – сказал он, бросая стул на паркет с такою силой, что он затрещал и чуть не разлетелся в куски.
– Здоровье вернулось, – продолжал граф де Шиври, – а память ушла, должно быть?
– К чему этот вопрос?
– Чтоб узнать, не забыли ли вы про графа де Монтестрюка?
При этом имени, Бриктайль вскочил на ноги и, схватив бешеной рукой полуразломанный стул, одним ударом разбил его вдребезги.
– Гром и молния! – крикнул он; – я забуду… я забуду этого хвастунишку из Лангедока, который два раза уже выскользнул у меня из рук! Я тогда только забуду об ране, что он мне нанес, когда увижу его его на земле, у моих ног, разбитого на куски, вот как этот стул!..
– Значит, на вас можно рассчитывать, капитан, если б пришлось покончить с этим малым?
– Сегодня, завтра, всегда!
– Дайте руку… Мы вдвоем примемся выслеживать его…
Они крепко пожали друг другу руку, и в этом пожатии слилась вся их беспощадная ненависть.
– Разве есть что-нибудь? – спросил капитан, сильно ткнувши вилкой в паштет.
– Разумеется! пока вы лежали больной, мы выжидали случая, и он найдется.
– Славная штука! Объясните-ка мне это, пожалуйста, – продолжал Бриктайль, заливая остатки паштета целым графином бургонского.
– Вы знаете, что он идет в венгерский поход? – сказал Цезарь.
– Лоредан говорил мне об этом.
– А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать в Вену – славный город, говорят – в одно время с ним, если он точно поедет?
– Сделайте только мне знак, и я буду следить за ним как тень, здесь или там, мне все равно!
– Одни, без помощи товарища? Вы знаете однако, что это – малый солидный.
– Товарищей можно всегда найти, когда они понадобятся; им только нужно показать несколько полновесных и звонких пистолей.
– Будут пистоли! Не скупитесь только, когда представится желанный случай.
– С железом на боку и с золотом в карманах – я отвечаю за все!
– Так вы поедете?
– Когда и он поедет.
Капитан встал во весь огромный свой рост, налил стакан и осушив его залпом, произнес торжественно:
– Граф де Шиври, клянусь вам, что граф Гуго де Монтестрюк умрет от моей руки, или я сам расстанусь с жизнью.
– Аминь, – отвечал Цезарь.
XXVКуда ведут мечты
Гуго не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней, в присутствии графа де Шиври, объяснение по поводу знаменитой записки, которая привела его окольными путями из улицы дез-Арси в павильон Олимпии через отель принцессы Мамиани. Он не сомневался в том, что она не нарушит назначенного ею самой срока и кроме того смотрел на нее, как на такую крепость, которою искусный полководец может питать надежду завладеть тогда только, когда совсем окончит все свои подступы. однако ж он не хотел уехать из Парижа, не простившись с нею; поэтому он отправился в тот же день в отель Авранш.
Увидев его, Орфиза слегка вскрикнула от удивления, впрочем немного притворного.
– Вы застаете меня за письмом к вам, – сказала она; – право, граф, я уже думала, что вы умерли.
– О! герцогиня, кое-что в этом роде могло бы в самом деле со мной случиться, но вот я жив и здоров…. и первая мысль моя – засвидетельствовать вам мое почтение.
– Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком однако же скоро пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать – ведь вы едете, неправда-ли?
– Без сомнения, еду, герцогиня.
– При дворе только и речи, что о привязанности его к вам… Назначенный королем главнокомандующий говорит об вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.
– Граф де Колиньи преувеличивает….. Всё сделали его собственные заслуги. Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.
– Если сблизить его слова с вашими частыми визитами графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно вывести заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему…. Что же это за секрет у вас, граф, чтоб дойти так быстро до таких блестящих результатов?
– Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.
– О каком девизе?
– Per fas et nefas.
Горькая улыбка сжала губы Орфизы.
– Желаю, – сказала она, – чтоб этот девиз был вам так же благоприятен и в Венгрии, как был во Франции.
– Я надеюсь. Если я еду так далеко, то именно затем, чтоб поскорей заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги… Я хочу дойти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь… Цель эту вы знаете, герцогиня.
– Я помню, кажется, в самом деле, эту историю, которую вы мне рассказывали. Неправда ли, речь шла о Золотом Руне? Разве все еще на завладение этим Руном направлены ваши усилия?
– Да, герцогиня.
– Это меня удивляет!
– Отчего же?
– Да оттого, что, судя по наружности, можно было подумать совершенно противное…
– Наружность ничего не значит…. поверхность изменчива, но дно остается всегда неизменно.
Улыбка Орфизы потеряла часть своей горечи…
– Желаю вам успеха, когда так! – сказала она.
Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза, произнесла медленно.
– Олимпия Манчини – это уже много; еще одна – и будет слишком!
Он хотел отвечать; она его перебила и спросила с улыбкой:
– Так вы пришли со мной проститься?
– Нет, не проститься, – возразил Гуго гордо; – это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть; но есть другое слово, которым полно мое сердце, расставаясь с вами: до свиданья!
– Ну, вот это – другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! Прощайте – слово уныния, до свиданья крик надежды! До свиданья же, граф!
Орфиза протянула ему руку. Если в уме Гуго и оставалось еще что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновенье. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. При таком свете все становилось возможным! Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон, или станет преследовать своей ненавистью? Не была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?
Гуго не слышал земли под ногами, возвращаясь в отель Колиньи, где все было шум, суета и движенье с утра до вечера, и это продолжалось уже несколько дней. Двор отеля был постоянно наполнен верховыми, скачущими с приказаниями, дворянами, просящими разрешения связать судьбу свою с судьбой генерала, поставщиками, предлагающими свои услуги для устройства его походного хозяйства, приводимыми лошадьми, офицерами без места, добивающимися службы, молодыми людьми, которым родители хотят составить военную карьеру.
Этот шум и беспрерывная беготня людей всякого сорта нравились Коклико, который готов бы был считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной обильною провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если б только Гуго решился сидеть смирно дома по вечерам.
Он жаловался Кадуру, который удостаивал иногда нарушать молчание и отвечать своими изречениями.
– Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто неправ? Лев может не спать, потому что он лев; газель может спать, потому что она газель.
Араб сделал себе из отеля Колиньи свой дом, свою палатку. Он никуда не выходил и проводил часы, или мечтая в саду, или давая уроки фехтования Угренку, или пробуя лошадей, приводимых барышниками на продажу. Тут только, в этом последнем случае, сын степей отдавался весь свой врожденной страсти и дикой энергии; поездив, он опять впадал в молчаливое равнодушие.