В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, он улыбнулся и показал свои блестящие зубы.
– Скакать! отлично! – сказал он.
И пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для двоих товарищей лучших лошадей, каких чутье указало ему в числе прочих.
С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными заботами.
– На войне, – сказал он Коклико, который удивлялся его затее, – чего стоит конь, того же стоит и всадник.
Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур оканчивали все приготовления к отъезду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крепко увязаны, все ждало только сигнала.
– Сегодня, что ли? – крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.
– Седлайте коней… едем! – весело отвечал Гуго.
– Наконец-то! Я никогда не видал других турок, кроме пряничных, что продают на ярмарке в Оше, и был бы очень рад увидеть, каковы они живые.
Говоря это и между тем как Кадур осматривал, все ли исправно у лошадей, Коклико толкнул маленького мальчика прямо на Гуго и спросил:
– Узнаете этого мальчика?
Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими и блестящими глазенками.
– Э! да это наш друг из Маломускусной улицы! – вскричал он, погладив рукой по кудрявой головке.
– Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, то я думал, не позволите ли вы мне взять его с собой?
– Пусть едет!.. Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.
Угренок расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.
– Ну, вот ты теперь и принят в полк, приятель, – сказал Коклико; – пока будет хлеба для троих, будь покоен, хватит и на четвертого.
– Да и лошадей четыре уже готово, – проворчал Кадур.
В тот самый час, как Гуго садился на коня и, в голове своего маленького отряда, проезжал по Парижу, по дороге в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении взад и вперед у себя по комнате.
– Это вовсе не простой воздыхатель – этот граф де Шаржполь, – говорила она себе: – ничто его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом… Про него нельзя сказать, что он идет избитыми дорогами к своей цели – это история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчаньем, – очень странная история…. зачем стану я обманывать сама себя?… Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда…. С какой гордой уверенностью отправляется он в этот далекий поход, наградой на который должна быть я, и он так сильно верит в мое слово, что даже об нем и не поминает! Каков он сам, такою он считает и меня, и он прав. Ведь я сравнила себя как-то с Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что решилась сказать это. Я почти жалела: так мало это было на меня похоже…. ведь это было почти обязательство с моей стороны! а нельзя сказать однако, чтоб он этим хвастал. Он думал и думает еще теперь, как бы заставить меня сдержать слово одними только благородными опасностями, на которые он пускается…. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчёт. Если б у меня не было герцогской короны в приданое, была ли б у него такая же страсть? А глаза того ясно говорят мне, что если б я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света.
Орфиза продолжала ходить взад и вперед, мечтала, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол – и перед ней все стоял, как живой, образ Гуго де Монтестрюка.
– Я помню, как бы это было вчера, как смело он бросился ко мне там в лесу, на охоте: ясно, что я ему обязана жизнью…. Всякий на его месте, видя меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они говорили так, и граф де Шиври первый; но…. не знаю… другой имел ли бы столько присутствия духа и столько ловкости? Странней всего – его ответ мне, когда я спросила его, зачем он остановил Пенелопу ударом шпаги – где у меня была голова, когда я так странно его поблагодарила? а он не потерялся – преимущество остаюсь за ним… А через несколько минут, как он показал графу де Шиври, что он ни перед чем не отступит! – смирение графа де Шиври в этом случае, его любезность к сопернику – меня не много удивила тогда – да и теперь удивляет, как я об этом подумаю… Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости… И вдруг перед явно и открыто высказанным соперничеством он вдруг становится каким-то нежным поклонником, он, Цезарь, выходивший на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Каким чудом появилась вдруг эта кротость? зачем? теперь сколько времени пройдет, пока я не увижу Монтестрюка! целые месяцы – наверное, год – может быть. Германия, Вена, Венгрия – как это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьеня ничего и нет… А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слыхала с тех пор, как училась еще географии в монастыре!.. Должно быть, очень странно, очень смешно в такой стороне, где не говорят по-французски!.. Как же там говорят? Я люблю вас?… Мужчины в этих далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли они?… есть ли там Олимпии, как в Париже?… О! эта Олимпия! я терпеть её не могу!.. А если еще кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же неприятные уловки, чтоб заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?
Она топнула ножкой с досады и продолжала:
– Да, надо признаться, мужчины очень счастливы… Они одни имеют право делать всякие глупости… Хотят ехать – едут, хотят оставаться – остаются!.. но зачем же мы оставляем за ними это преимущество? Кто мешает нам делать то же?… Если б мне захотелось однако же взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Разве я не могу делать, что хочу? Разве есть кто-нибудь на свете, кто имел бы право сказать мне: я не хочу!.. граф де Шиври? Вот славно! разве это до него касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де ла Вальер!.. следовательно, если б мне пришла фантазия путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения?… Разумеется, нет! А если так, то почему же и не уехать, в самом деле?
Она захлопала руками и вдруг вскричала веселым голосом:
– Решено!.. еду!
Тотчас же она пошла в комнату маркизы де Юрсель и, ласкаясь и целуя ее, объявила:
– Милая тетушка, мне сильно хочется уехать из Парижа теперь же… Неправда-ли, вы меня настолько любите, что не откажите?
Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже ее поцеловала и отвечала:
– Правда! теперь настает такая пора, когда Париж особенно скучен: все порядочные люди разъезжаются… Вы кстати не приглашены на первую поездку в Фонтенбло… Я не вижу в самом деле, почему бы и не исполнить вашего желания?
Орфиза живо, раза два три, поцеловала маркизу и продолжала:
– В таком случае, если угодно, чтоб не терять времени, уедем завтра.
– Пожалуй, завтра.
Орфизав самом деле не потеряла ни одной минуты; на карету привязали чемоданы и сундуки; она назначила распорядителем путешествия доверенного слугу, Криктена, служившего у ней с самого её детства; взяла двух лакеев, на храбрость и преданность которых могла совершенно положиться, и такую же верную, преданную горничную, и на следующий же день четыре сильных лошади повезли галопом карету с племянницей и теткой.
Через несколько часов, маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы, в окрестностях Блуа. Она заметила это племяннице.
– Ничего! – отвечала Орфиза: – ведь вы знаете, что все дороги ведут в Рим!
После первого ночлега, удивление маркизы удвоилось при виде полей и деревень, по которым она никогда в жизни не проезжала: ясно, что совсем не виды орлеанской провинции были у ней перед глазами.
– Уверены ли вы, Орфиза, что ваши люди не сбились с дороги? – спросила она.
– Они-то? я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка. Мы всё-таки приедем… вот спросите хоть у Криктена…
Когда спросили у Криктена, он отвечал важно:
– Да, маркиза, мы всё-таки приедем.
Таким образом они миновали уже Mo и Эперне и ехали по пыльным дорогам Шампани, как вдруг, раз утром, из пойманного маркизой на лету ответа ямщика она узнала, что они только что выехали из Шалона.
– Боже милосердый! – вскричала она. – Эти разбойники нас увозят, Бог знает, куда! надо позвать на помощь!
– Не нужно, тетушка: полиция тут ровно ни причем.
– Разве ты не слышала? Вот тот город, откуда мы выехали, – это не Этамп, а Шалон.
– Знаю.
– Ты видишь сама, что они хотят нас похитить… Надо кричать!
– Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.
– Кому?
– Мне.
– Но куда же мы едем?
– В Вену.
– В Вену, в австрийскую Вену?
– Да, тетушка.
Маркиза просто обомлела на подушках кареты. Так близко от турок! Было отчего испугаться особенно женщине! И что за странная мысль пришла Орфизе подвергать их обеих такой опасности? Об этих турках рассказывают, Бог знает, какие вещи… Они не имеют никакого почтения к знатным особам. Если только кто-нибудь из них коснется до неё рукой, она умрет от стыда и отчаяния!.. Но когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.
Оставим теперь маркизу с племянницей продолжать путь к Рейну и Дунаю и вернемся назад в Париж, где обязанности по званию и расчёты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.
Если бы Гуго носился поменьше в облаках, когда возвращался в восторге из отеля Авранш в отель Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит по пятам какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду.
Этот шпион, хитрый как обезьяна и лукавый как лисица, был преданным слугой графини де Суассон и особенно любил разные таинственные поручения. Он был домашним человеком в испанской инквизиции, секретарем одного кардинала в Риме, агентом светлейшей венецианской республике, наемным убийцей в Неаполе, лакеем в Брюсселе, морским разбойников, а в последнее время – сторожем в генуэзском арсенале, где чуть не занял места своих подчиненных. Карпилло очень нравилась служба у графини.