– Это только от радости, что вас встретил, я кажусь моложе… мне семьдесят лет.
– Чёрт побери! – заметил Коклико.
– Потому-то именно, – продолжал дон-Манрико, – я и позволяю себе говорить с вами, как старый дядя с племянником… У меня водятся деньги… Если вам встретится нужда, не церемоньтесь со мной… мой кошелек к вашим услугам. Я буду счастливейшим из людей, если вы доставите мне случай доказать вам мою благодарность.
Монтестрюк отказался, к большому сожалению испанца; разговор перешел на военное дело и дон-Манрико выказал в нем много опытности. Он расстался с Гуго только у дверей его квартиры и опять обнял его так искренно, что доверчивый гасконец был глубоко тронут.
– Честный человек и опытный человек! – сказал он. – Как благодарен за простую постель и за простой обед!
– Слишком уже благодарен, граф… Что-то мне подозрительно!
– Так, значит, неблагодарность показалась бы тебе надежней?
– Она была бы, по крайней мере, в порядке вещей и ни мало бы меня не удивила.
Гуго только пожал плечами при этой выходке Коклико, ставшего вдруг мизантропом.
– Так ты станешь подозревать кавалера, отдающего свой кошелек в мое распоряжение? – спросил он.
– Именно, граф: это так редко встречается в настоящее время!
– В каких горячих выражениях он говорил об оказанном ему когда-то приеме в Тестере, и разве тебя не удивляет, что, через столько лет, он еще не забыл моего лица?
– Слишком хорошая память, граф, слишком хорошая память, – проворчал упрямый философ.
– Что ж, ты считаешь это недостатком, а не достоинством, что ли?
– Разумеется, нет; но я прибавлю только, что такая память слишком щедра на комплименты.
– Ты не можешь, по крайней мере, не сознаться, что дон-Манрико хорошо знает наш старый замок, где мы с тобой прожили столько счастливых дней.
– О! что до этого, то правда! Весь вопрос только в том к лучшему ли для нас это, или к худшему?
– Сам святой Фома, патрон неверующих, показался бы очень простодушным в сравнении с тобой, Коклико!
– Граф! поверьте мне, вы всегда успеете сказать: я сдаюсь! но иногда поздно бывает сказать: если б я знал!
Если бы Коклико, вместо того, чтоб пойти на конюшню взглянуть, всё ли есть у Овсяной-Соломинки и у трех его товарищей пошёл вслед за испанцем, то его недоверчивость пустила бы еще более глубокие корни.
Побродив несколько минут вокруг дома, где остановился Монтестрюк, как будто всё там высматривая, человек, назвавший себя доном Манрико, вошел в низкую дверь. и, заметив слугу, зевавшего в уголке, принялся расспрашивать его, кто здесь есть с графом де Шаржполем.
– С графом де Шаржполем? – переспросил слуга, подняв руку с глупым видом, и стал чесать себе лоб.
Дон-Манрико, вынул из кармана немного денег и опустил их в поднятую и раскрытую руку слуги; язык плута вдруг развязался каким-то чудом.
– Граф де Шаржполь приехал вчера ночью с тремя людьми, двое больших и один маленький, вроде пажа; все вооружены с головы до ног, и с ними еще приехал кавалер, который тоже, кажется, шутить не любит. Этого зовут маркиз де Сент-Эллис.
– Четверо, а я один!.. Гром и молния! – проворчал испанец.
Вырвавшееся у дон-Манрико восклицание поразило бы Коклико; но и сам Монтестрюк тоже сильно бы удивился, если б, после этого короткого разговора испанца со слугою гостиницы, он встретил своего собеседника, идущего смелым шагом по улицам Меца.
Дон-Манрико шел в это время к ближайшим от лагеря городским воротам; он уже не притворялся смирным и безобидным человеком и ступал твердой ногой. Большой рост, гибкий стан, широкие плечи, рука на тяжелом эфесе шпаги, надменный вид – тотчас же напомнили бы Гуго недавнее приключение и, взглянув на этого сильного рубаку, не скрывавшегося более, он бы наверное вскричал, не задумавшись: Бриктайль!
Это он и был в самом деле. Капитан Бриктайль, позднее капитан д'Арпальер, опять переменил кличку, но как только миновала надобность корчить лицо сообразно речам и личности, за которую он теперь выдавал себя, он сам невольно изменял себе. Ястребиные глаза его зорко следили за всем вокруг; по временам он вмешивался в толпу бродивших повсюду солдат, то оравших песни во все горло, то нырявших в двери кабаков. Его можно было принять за сержанта-вербовщика.
Подойдя к парижским воротам, он заметил среди запрудившей их разношерстной толпы какого-то лакея с честной физиономией, справлявшегося у военных о квартире офицера, к которому у него было, говорил он, весьма нужное и весьма важное письмо. По запыленному его платью было видно, что он приехал издалека. Дону Манрико показалось, что лакей, говоривший плохо по-французски, с сильным итальянским акцентом, произнес имя графа де Монтестрюка. Он смело подошел.
– Не правда ли, мой друг? – сказал он лакею на чистейшем языке Рима и Флоренции, – вы ищете сира Гуго де Монтестрюка, графа де Шаржполя?
Услышав родной язык из уст итальянца, посланный улыбнулся с восхищением и сам заговорил по-итальянски очень бегло:
– Ах! господин иностранец, как бы я вам был благодарен, если б вы указали мне, где я могу найти графа де Монтестрюка! Его именно я ищу, и вот уже добрых два часа расспрашиваю у всех встречных, а они или отсылают меня то направо, то налево, или просто смеются надо мной. Меня зовут Паскалино и я служу у принцессы Мамиани, которая привезла меня с собой из Италии и удостаивает своего доверия.
При имени принцессы Мамиани, молния сверкнула в глазах дон-Манрико и он продолжал вкрадчивым голосом:
– Само Провидение навело меня на вас, друг Паскалино. Я многим обязан принцессе Мамиани; я тоже итальянец, как и вы….. На ваше счастье я очень хорошо знаком с графом Гуго де Монтестрюком, к которому у вас есть, кажется, очень важное письмо?
– О! такое письмо, что принцесса приказала доставить ему как можно скорей, и что он, наверное, поедет дальше другой дорогой.
– А!
– Мне велено отдать это письмо ему самому в руки… Оно тут при мне и если б кто захотел отнять его у меня, то добыл бы разве вместе с моей жизнью…
– Вот слово, за которое я вас очень уважаю… Нас много, таких честных людей, в Италии. Пойдемте со мной и я отведу вас прямо к графу де Монтестрюку, а с Бортоломео Малатестой вам нечего бояться.
Сказав это, испанец дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукарль, внезапно превратившийся в итальянца Бартоломео Малатесту, прошел под длинным сводом Парижских ворот и вступил на поле.
– Так граф де Монтестрюк живет не в городе? – спросил Паскалино, идя за ним следом.
– Кто вам сказал это, тот просто обманул вас: граф де Монтестрюк поселился у одного здешнего приятеля, живущего за городом и довольно далеко; но я знаю проселочную дорожку и скоро приведу вас прямо к нему.
Скоро оба пешехода пошли полями по дорожке, которая вела к большому лесу, мало-помалу удаляясь от всякого жилища. С своим добрым, смирным лицом и спокойными светло-голубыми глазами, Паскалино, рядом с крепким и сухим кастильянцем, похожим на коршуна, сильно напоминал барана, провожаемого собакой, готовой укусить его при малейшей попытке к непослушанию.
Лес, к которому они шли, покрывал подошву и скат холма. Дойдя до этого холма, дорожка делалась все уже и уже и углублялась в самую чащу деревьев.
– А скоро мы дойдем? – спросил Паскалино.
– Скоро, – отвечал новый Бартоломео.
– Если б я знал, что граф де Монтестрюк живет так далеко от города, я бы лучше поехал верхом на той лошади, на которой приехал в Мец.
– Лошадь, должно быть, сильно устала, а дорога за лесом так заросла кустарником, что ей трудно бы было оттуда и выбраться… Значить, и жалеть нечего.
Дорожка в самом деле привела их в такую трущобу, где не было и следа ноги человеческой. Кустарники совершенно скрывали корни деревьев; но малейший шум не доходил сюда. Оба товарища шли молча. Дон-Манрико покручивал острые кончики своих длинных усов и искоса поглядывал на соседа.
Вдруг он остановился и, оглянувшись на пустынную окрестность, сказал:
– Мы дошли до места: дом, где живет мой друг, граф де Шаржполь, вот там за этими большими деревьями. Отдайте мне письмо… и подождите меня здесь.
– Подождать вас здесь, мне?
– Да, можете посидеть или полежать на этой мягкой травке… Мне довольно часу времени, и вы успеете отдохнуть… а это вам будет не лишнее.
Паскалино покачал головой.
– Я, кажется, вам говорил, что обещал не выпускать письма, из рук… иначе, как передав самому графу де Монтестрюку.
– Не все ли это равно? ведь я его лучший, старинный друг.
– Я не сомневаюсь, но я не могу изменить данному слову; поклялся – должен и сдержать клятву.
Дон-Манрико надеялся в два слова сладить с добряком Паскалино; он нахмурил брови.
– Ваше упрямство не отдавать мне письма дает мне повод думать, что вы мне не верите. Это обидно мне!
– Никогда и в голове у меня не было вас обижать.
– Докажите же это и отдайте мне письмо.
Паскалино опять покачал головой.
– Да ведь она мне его доверила, как же я могу выпустить его из рук?
– Если так, то вините сами себя, а я требую от вас удовлетворения за обиду.
– Какую же обиду я вам делаю, когда исполняю только свой долг?
Но дон-Манрико уже выхватил шпагу.
– Становитесь! – крикнул он, подставляя острие итальянцу.
– Я начинаю думать, что вы завели меня нарочно в западню! – сказал Паскалино, тоже обнажая шпагу.
– Вот за это слово ты заплатишь мне своею кровью…
И он напал неистово; Паскалино отступил.
– О! можешь отступать, сколько хочешь! – крикнул ему дон-Манрико. – Если сзади тебя не растворятся двери ада, ты не уйдешь от меня.
Удар посыпался за ударом без перерыва. Хотя и храбрый и решительный под спокойной своей наружностью, Паскалино не мог однако же бороться с таким противником. Первый удар попал ему в горло и он зашатался, второй прямо в грудь и он упал. Он вырвал скорченными пальцами два пучка травы, вздрогнул в последний раз и вытянулся, Испанец уже запустил жадную руку к нему в карман и шарил на теплой еще груди бедного малого. Он вынул бумагу, свернутую вчетверо и обвязанную шелковинкой.