Итальянец поднял шпагу, скользнувшую по шляпе Лудеака, который тяжело повалился. Одним скачком капитан кинулся на его седло и, пришпорив коня, исчез в ближнем овраге. Два-три выстрела раздались за ним вдогонку, но ни один не попал и скоро он скрылся от всякой погони.
Эту самую минуту и выбрал Цезарь, чтоб броситься, как следует, на своих недавних союзников. Первым подвернулся ему Пемпренель.
– Прочь, каналья! – крикнул он.
– О! как грозно! а еще земляк! – возразил разбойник.
Но в ту же минуту страшный удар шпаги хватил его по голове. Ослепленный кровью, оглушенный ударом, парижанин сохранил еще однако же настолько присутствия духа, что обнял шею лошади и пустил ее во всю прыть вон из долины.
– Ах! да какой же он ловкий, граф де Шиври! какой же ловкий! – ворчал он, удаляясь. – Если только уцелею, я ему это припомню.
Монтестрюк был так занят графиней де Монлюсон, что не слишком заботился о бегстве капитана. Он уже забыл о раздавшемся в его ушах восклицании и думал просто, что ускакал один лишний разбойник. Он был с Орфизой, он видел только ее одну.
– Я опять вас вижу! и вы невредимы, неправда ли? – вскричал он, как только мог заговорить от радости.
– Совершенно, отвечала она и, забывшись, протянула ему обе руки, которые он целовал с восхищением. Но почти тотчас же улыбка показалась на лице герцогини; она вернулась к своему всегдашнему гордому и веселому нраву, хотя и была еще бледна, и сказала:
– Я немножко, может быть, и дрожала; но теперь, как все кончено, признаюсь, я довольна, что присутствовала при одной из тех сцен, какие только и можно видеть, что в испанских драмах. Но объясните мне, пожалуйста, как вы могли поспеть именно во время, чтоб вырвать меня из когтей этих разбойников? Что у вас есть добрая фея в распоряжении, что ли?
– Эта добрая фея – вот она, – отвечал Гуго указывая, на принцессу.
– Вы? – продолжала Орфиза, у которой страх начинал уступать место удивлению; – каким чудом, в самом деле вы попали в эту пустыню с маркизом де Сент-Эллис?
– На этот вопрос гораздо лучше нас мог бы, кажется ответить граф де Шиври, который вас так удачно провожал! – сказал Гуго, бросив на Цезаря гневный взгляд.
– Не понимаю, что вам угодно этим сказать, граф, – возразил Шиври со своим всегдашним высокомерием, – и вы мне позволите, без сомненья, не беспокоиться разгадывать ваши странные слова… Я провожаю герцогиню д'Авранш в неосторожно предпринятой ею поездке. Шайка разбойников, пользуясь пустынною и дикой местностью, нападает на её карету. Мы обнажаем шпаги, мой друг Лудеак и я, чтоб наказать бездельников; мне достается две-три царапины, кавалер лишается своей лошади и я, право не понимаю, из чего тут поднимать крик!
– Тьфу! – произнес Лудеак, – пять-шесть убитых мошенников, да несколько слегка побитых лакеев и сломанных замков на сундуках, стоит ли об этом толковать?
– В самом деле, не стоит, или считать пролитую кровь ни во что… – отвечала графиня де Монлюсон; – но все это нисколько мне не объясняет, зачем очутилась здесь принцесса Мамиани?
– Поговорим об этом после, пожалуйста! – возразила Леонора спокойно. – Я, может быть, бредила; мне представились вы под видом голубки, похищаемой коршуном… Вы ведь знаете, что все мы итальянцы очень суеверны и я, право, не виновата, что верю в предчувствия.
Взгляд её скользнул при этом на графа де Шиври.
– Наверное, что-нибудь случилось, – шепнул Цезарь на ухо Лудеаку.
– Боюсь, что так, – отвечал этот тоже шепотом.
Пока Монтестрюк забывал и себя, и всех близ Орфизы, Коклико, у которого еще звенело в ушах восклицание капитана, бросился вслед за ним к выходу из ущелья, вместе с Угренком, который уже вообразил себя настоящим солдатом, потому только, что понюхал пороху.
– Ведь ты тоже слышал, неправда ли? – спрашивал его Коклико. – Меня ведь не обманул слух? Ведь он крикнул: Гром и молния!
– И еще каким страшным голосом! Я так и подскочил, на седле.
– Да! да! Этот гром с молнией я бы узнал между тысячью криков.
Следы крови на траве и на камнях вели их по горам шагов на сотню. Они думали, что человек, за которым они гонятся, ранен и что эти следы крови помогут им нагнать его, как вдруг увидали под большим кустом на траве несчастного, который усиливался слабеющей рукой остановить кровь, лившуюся ручьем из широкой раны на голове. Это был не капитан Бриктайль, но жалость и сострадание охватили Коклико и он подъехал поближе к раненому.
При виде верхового, тот приподнялся с трудом.
– Ну! вы из тех, что там наделали-таки нам хлопот! Хотите доконать меня – это ваше дело; только, ради Бога, поскорей: не мучьте!
– Доконать? – сказал Угренок, сойдя с лошади; – нет, мы не из таковых, приятель!
И он принялся обвязывать платком разрубленную голову бедняги, между тем как Коклико давал ему пить из фляжки. Раненый взглянул на них с удивлением.
– Ну! – сказал он, облизываясь, – я видел на своем веку многое, но ничего еще в этом роде!
Он растянулся на траве, головой в тени.
– Вы мне попали как раз в слабую жилку, – продолжал он – хоть еще раз в жизни досталось выпить, да и водка же какая славная, клянусь Богом!.. Теперь и душе будет легче умирать.
– Что там толковать о смерти?… Уже если вашей душе вздумалось забраться в такое худое тело, то, видно, ей там нравится… Я христианин, и раз судьба послала мне встретиться в Германии с земляком – я это вижу по вашему выговору, – то не дам же я ему так пропасть без всякой помощи.
Сказав это, Коклико взвалил его к себе на плечи и отнес к дровосеку, домишко которого виднелся на горе по выходившему из трубы дыму.
– Эй! кто там? – крикнул он. – Вот возьмите-ка себе раненого – Бог вам его посылает, так и ухаживайте за ним получше: это зачтется вам в раю. А вот пока и деньги за труды и на расход.
Дровосек с женой сделали на скоро постель из мха и сухого листа, покрыли простыней и уложили на ней раненого.
Коклико собирался уже уходить, как почувствовал, что его кто-то дернул за рукав.
– Это я… хочу вам сказать два слова… У меня сердце растаяло от того, что вы для меня сделали… а растрогать Пемпренеля – это штука, право, нелегкая… Мне сильно хочется стать вам другом, если только останусь жив… Значит, когда вам случится надобность в человеке с добрыми ногами и зоркими глазами, лишь бы только у него голова тогда была цела, – вспомните обо мне…. Для вас я сделаю то, чего никогда ни для кого не делал…
– Доброе дело, что ли?
– Ну, да, хоть и доброе дело, особенно, если от него будет вред кое-кому!
– Но, расставаясь в Тироле, где же мы можем сойтись опять?
– А хоть бы в Париже: я вернусь туда прямёхонько, как только буду в силах переставлять ноги. Чёрт бы побрал глупую фантазию потаскаться на чужой стороне!
Он притянул одеяло под бороду и, сделав знак Коклико чтоб тот подошел поближе, продолжал:
– Вы знаете, что меня зовут Пемпренель…. Значит, если вам встретится надобность в моих услугах, походите только по Медвежьей улице и поищите там плохенький трактир под вывеской Крысы-Прядильщицы. Там вы меня и найдете.
Он глубоко вздохнул и продолжал:
– Крыса-то ведь я сам, увы! а уже и бегал-то я сколько на своем веку!..[5] Держит этот трактирчик женщина, которую зовут Кокоттой…. Она такая же жирная, как я худой, и живем мы с ней ладно. Я скромно прячусь у неё от людского любопытства…. Когда вспомните обо мне, дайте ей в руки только клочок бумажки с тремя словами: Пемпренель, Зальцбург и Коклико, ведь вас так зовут, кажется? да напишите их не сряду, а одно под другим. Я пойму и буду ждать вас.
– Хорошо, вспомним, – сказал Угренок.
– А теперь спите себе покойно, – продолжал Коклико; – время бежит и нам пора вернуться к своим.
Он высыпал на руку дровосеку то, что еще оставалось у него в кошельке и, сев на коней с маленьким товарищем, поскакал назад в долину, где Монтестрюк беседовал с Орфизой де Монлюсон.
XXXIIТишина после бури
После сказанных принцессой графине де Монлюсон нескольких слов, участники в кровопролитной схватке в долине, где встретились Гуго и Цезарь, решились по-видимому, избегать всего, что могло бы навести их на скользкий путь объяснений. Внимательный и беспристрастный наблюдатель легко мог бы, по одному выражению их лиц, вывести верное заключение об одушевляющих каждого чувствах: так разнообразно и даже противоположно было это выражение.
Поведение Гуго совершенно успокоило маркиза де Сент-Эллиса: если б у него и оставалось еще сомнение после разговора с принцессой, то по одному голосу своего друга он бы мог теперь убедиться, каковы именно его чувства. Маркиз был счастлив, что может любить его по прежнему и особенно отказаться от вражды, которая и самому ему была бы и тяжела, и неприятна. Эта новая весна его сердца отразилась в горячих объятиях, которые Гуго, ничего не подозревая, мог приписать только радости маркиза от неожиданной встречи. Теперь, не видя больше в Гуго соперника, маркиз чувствовал себя способным на самые великодушные жертвы; к этому пробуждению прежней преданности примешивалась впрочем и смутная надежда победить наконец своим постоянством упрямое сердце Леоноры, которая не могла же вечно вздыхать о том, кто не любил её вовсе.
Что-то гордое и вместе покорное судьбе виднелось на лице принцессы. Она испытывала то внутреннее и глубокое счастье высокой души, которое проявляется вследствие принесенной любимому существу жертвы. Лицо её совершенно преобразилось: глаза блестели, а в улыбке сиял болезненный восторг мученика, который отрывает с восхищением грудь терзающим ее ударам.
Рядом с ней, опираясь на её руку, сидела гордо графиня де Монлюсон, еще взволнованная минувшей опасностью, но тронутая чувством, чистый источник которого изливался прямо в её сердце. Она рада была и тому, что любила, и тому, что в себе самой чувствовала отзыв на эту любовь. Восхищенный Гуго опять видел в глазах её тот же вз