— А! Неаполитанская штука! — сказал Гуго, улыбаясь.
Бриктайль прикусил губу и, не находя нигде открытого местечка, куда можно было бы кольнуть острием, вдруг вскочил, выпрямился во весь свой огромный рост, зачастил ударами со всех сторон разом, как волк, кружащийся вокруг сторожевой собаки.
— А! Теперь испанская! — заметил Гуго, и та же улыбка мелькнула у него на губах.
— Черт возьми! Да это мастер! — проворчал Лудеак, переглянувшись с Цезарем.
Бриктайль быстро остановился, весь сжался, укоротил руку и прижал локоть.
— А! Фламандская!.. Целый смотр! — сказал Гуго.
Вдруг он, не отступая ни на волос, перекинул шпагу из правой руки в левую; Бриктайль побледнел. Он напал теперь основательно, но шпага Гуго оцарапала его.
— Гром и молния! — вскричал он.
Его удары посыпались один за другим, более стремительные, но зато менее точные.
— Манера школьников на этот раз! — сказал Гуго.
— Как только он потеряет хладнокровие — он пропал, — прошептал Лудеак, наблюдавший за Бриктайлем.
Вдруг Гуго выпрямился, как стальная пружина.
— Вспомни прямой удар! — сказал он.
И острие его шпаги вонзилось прямо в грудь Бриктайлю. Рейтар постоял еще с минуту, опустив руку, с выражением ужаса и удивления на лице, потом вдруг тяжело упал. Кровь хлынула у него изо рта и брызнула на мостовую; но, сделав над собой последнее усилие, он поднял голову и сказал:
— Если уцелею, то берегись!
Голова его упала с глухим стуком на землю, и он вытянулся и больше не шевелился.
— Убит! — сказал Шиври, склонившись над ним.
Лудеак опустился на колени возле тела и положил руку на сердце раненого, а ухо поднес к его губам.
— Нет! Еще как будто бы дышит… Я не могу оставить христианскую душу умирать без помощи.
Вдвоем с Цезарем они прислонили великана к столбу, подняв ему голову, чтобы он не захлебнулся лившейся из горла кровью. Лудеак, обращаясь к Цезарю, сказал:
— Побудь с ним пока, а я побегу к знакомому хирургу…
Когда пришел хирург с носилками для раненого, Гуго поспешил уйти. Патруль или просто городовой из объездных мог застать его с окровавленной шпагой в ножнах над телом умирающего человека. Лудеак смотрел, как граф де Монтестрюк уходит, закутавшись в плащ, между тем как хирург осматривал раненого.
— Не так-то, видно, легко нам будет отделаться от этого малого, — сказал он Цезарю. — Уж если капитан ничего не мог сделать, то кто же с ним сладит?
— Я.
— Со шпагой в руке?
— Нет, человека можно погубить и не убивая… У меня не одно средство. Пока могу тебе сказать только вот что: если когда-нибудь граф де Монтестрюк женится на Орфизе де Монлюсон, то это будет значить, что Цезаря де Шиври нет уже в живых.
Между тем хирург перевязывал рану несчастного, невольно любуясь крепким сложением капитана.
— Да, — говорил он себе под нос, — рана ужасная — весь клинок прошел через легкое!.. Прости Господи! Чуть не насквозь хватил! Но такой силач еще может отойти… знавал я и не такие еще раны, да и те залечивались…
Взглянув на Лудеака, доктор спросил:
— Куда вы понесете его? В больницу? Это все равно, что гроб ему готовить! Есть ли у него квартира, где можно было бы присматривать за ним, не теряя напрасно времени и трудов?
— А вы ручаетесь за выздоровление?
— Воля Господня, но если ни в чем не будет недостатка, то да, может быть…
— Раз так, то берите его и несите ко мне, — сказал Цезарь носильщикам. — Мой дом и мои люди к его услугам, а если он выздоровеет, то вы получите сто пистолей.
— Это, значит, ваш друг? — спросил хирург.
— Больше, чем друг — человек полезный.
— А как починим его, то он еще нам послужит, — прибавил шепотом Лудеак.
XVIIIСпасайся кто может!
Как это узнали? Какими путями? Монтестрюк не мог этого понять, но на другой же день человек пять уже рассказывали ему о его дуэли на углу кладбища Невинных Младенцев. Весть разнеслась повсюду. Гуго не скрывал правды, но на поздравления с победой отвечал очень просто:
— Полно! Это искатель приключений, считавший меня своим должником, а я показал ему, что я, напротив, его кредитор. Ну мы и свели с ним счеты, вот и все.
Через два или три дня, когда Гуго выходил утром из дому вместе с Коклико, к нему подошел мальчик, которому граф не раз давал денег, и спросил робким голосом:
— У вас нет врага, который хотел бы навредить вам?
— Не знаю! А зачем тебе это?
— Да вот вчера днем какой-то человек с недобрым лицом бродил здесь и все спрашивал, где вы живете.
— Ну и?
— Подождите! Он вернулся еще вечером, но уже не один. С ним был другой, с таким же нехорошим лицом. Я слышал, что они произносили ваше имя. Вы часто мне подавали милостыню и говорили со мной ласково вот я и подумал, что, может быть, окажу вам услугу, если послушаю их… Я и подошел к ним поближе.
— Отлично, дитя мое! — сказал Коклико. — Ты малый-то, видно, ловкий! А что же они говорили, эти мошенники?
— Один, указывая пальцем на ваш дом, сказал другому: «Он здесь живет». — «Хорошо», — ответил тот. «Он почти никогда не выходит один, — продолжал первый. — Постарайся не терять его из виду, а когда ты хорошо узнаешь все его привычки, то остальное уж будет мое дело».
— Какой-нибудь приятель Бриктайля, должно быть, хочет затеять со мной ссору, — заметил Гуго равнодушно.
— А потом что? — спросил Коклико у мальчика.
— Потом первый ушел, а другой вошел вон в ту таверну напротив, откуда видна дверь вашего дома.
— Шпион, значит! А сегодня утром ты его опять видел?
— Нет, не видел.
— Спасибо, и будь уверен, что, пока у меня в кармане есть деньги, и ты будешь получать свою часть; а если те же личности опять придут сюда и станут тебя расспрашивать, будь вежлив с ними и отвечай, что ни у кого нет таких регулярных привычек, как у меня: встаю я когда придется, а возвращаюсь домой когда случится. А если этих сведений им покажется мало, то попроси их так же вежливо оставить свои имена и адреса: я скоро сам к ним явлюсь.
Коклико почесывал голову. Он относился к происходящему не так беззаботно, как Гуго. С тех пор как Бриктайль появился в Париже, ему только и грезились разбойники и всякие опасные встречи. Кроме того, он не доверял и графу де Шиври.
— Ты останься дома, — сказал он Кадуру, который собирался тоже идти за графом, — и смотри по сторонам, не зевай.
— Останусь, — кивнул Кадур.
Потом, погладив мальчика по голове, Коклико спросил его:
— А как тебя зовут?
— Меня прозвали Угренком; видите, я от природы такой проворный, быстро бегаю и такого маленького роста, что могу пролезть всюду.
— Ну, Угренок, ты мальчик славный! Сообщай нам все, что заметишь.
И Коклико пошел вслед за Гуго.
А Гуго уже и не думал вовсе о рассказе мальчика. Он провел вечер в театре с герцогиней д’Авранш и маркизой д’Юрсель, которые пригласили его к себе ужинать, и вернулся поздно. Кадур глазел на звезды, сидя около дома.
— Видел кого-нибудь? — спросил Коклико, между тем как Гуго с фонарем в руке поднимался по лестнице.
— Да!
— Говорил ли он с тобой? Что сказал?
— Четыре или пять слов всего-навсего.
— И куда он делся после этого разговора?
— Пошел принять ванну.
— Ванну? О чем ты толкуешь?
— Я лежал вон там. Появился человек, солдат пополам с лакеем. «Это он!» — сказал мне мальчик. Я ответил: «Молчи и спи». Он понял, закрыл глаза, и мы оба захрапели. Человек прошел мимо, взглянул на меня, потом на дверь, увидел, что никого нет, вынул из кармана ключ, отпер замок, зажег тоненькую свечку и направился вверх по лестнице. Я за ним. Он проник к нам…
— Ловкий малый!
— Ну не совсем: ведь не заметил же, что я шел за ним. Он стал рыться повсюду. Тут я кинулся на него; он хотел было закричать, но я так схватил его за горло, что у него дух захватило; он вдруг посинел, и колени у него подкосились. Он чуть не упал; я взвалил его на плечи и сошел с лестницы. Он не шевелился. Я побежал к реке и с берега бросил его в самую середину.
— А потом?
— А потом не знаю — вода была высокая. Когда я вернулся домой, мальчик убежал со страху.
Коклико и не так бы еще встревожился, если бы видел, как на следующий день шевалье де Лудеак вошел в низкую залу в Шатле, где человек в потертом платье что-то писал, склонившись над столом с бумагами. При появлении шевалье он заложил перо за ухо и поклонился.
— Ну, какие вести? — спросил Лудеак.
— Я говорил с господином уголовным судьей. Тут смертный случай — почти смертный, по крайней мере. Он дал мне разрешение вести дело, как я желаю. Приказ об аресте подписан; но вы хотите, чтобы об этом деле никто не говорил, а с другой стороны, наш обвиняемый никогда не выходит один. Судя по тому, что вы о нем рассказывали, придется дать настоящее сражение, чтобы схватить его. А Бриктайль — человек совсем потерянный, им никто не интересуется; я знаю это хорошо, так как мне приходилось прибегать к его помощи… Легко может статься, что граф де Монтестрюк вырвется у нас из рук свободным и взбешенным.
— Нельзя ли как-нибудь прибрать его?
— Я об этом уже и сам думаю.
— И придумаете, господин Куссине, наверняка придумаете! Граф де Шиври желает вам добра и уже доставил вам ваше теперешнее место; он знает, что у вас семья, и поручил мне передать вам, что он будет очень рад помочь замужеству вашей дочери.
Лудеак незаметно положил на стол, между бумагами, сверток, который скользнул без шума в карман толстого человека.
— Я знаю, знаю, — сказал он растроганно, — я ведь все готов сделать, чтобы услужить такому достойному господину. Я поручил одному из наших агентов, самых деятельных и скромных, заглянуть в его бумаги.
— В бумаги графа де Монтестрюка? В какие бумаги?
— Что вы смотрите на меня таким удивленным взором, шевалье? У каждого есть бумаги, и достаточно двух строк, написанных чьей-нибудь рукой, чтобы найти в них, с небольшой, может быть, натяжкой, повод к обвинению в каком-нибудь отравлении или даже в заговоре.