— Боже милосердный! — вскричала она. — Эти разбойники нас увозят бог знает куда! Надо позвать на помощь! Они хотят нас похитить… Надо кричать!
— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.
— Кому?
— Мне.
— Но куда же мы едем?
— В Вену.
Маркиза просто обомлела. Так близко от турок! И что за странная мысль пришла Орфизе — подвергать их обеих такой опасности? Но, когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.
Вернемся же в Париж, где обязанности по званию и расчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.
Если бы Гуго поменьше носился в облаках, когда возвращался от Орфизы в особняк Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду. Этот шпион, хитрый, как обезьяна, и лукавый, как лисица, был преданным слугой графини де Суассон. Карпилло очень нравилась служба у графини.
Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед чем. Брискетта не ошиблась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Уже после разрыва, под влиянием раздражения, она принялась вспоминать поступки и слова графа и подвергать их подробнейшему анализу. Не была ли она просто звеном в интриге, имевшей целью начальство над венгерской экспедицией?
Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить за Монтестрюком.
Вдруг ей вспомнилась принцесса Мамиани, с которой графиня де Суассон была дружна как с соотечественницей. Однажды вечером в Лувре Олимпия заметила на ее лице такое волнение, что вовсе не трудно было догадаться о его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что та очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д’Авранш.
Зазвать принцессу к себе было нетрудно; при первом же случае Олимпия ее удержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтобы добиться ее доверия. Леонора, которую чувство к Гуго поразило, как удар молнии, просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, серьезную и задумчивую, тот не узнал бы ее.
Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы. Она еще обстоятельнее расспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, одним словом, его золотым руном была Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш.
XXVIБуря в сердце
Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым так скоро последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамиани была приглашена графиней де Суассон и застала ее сидящей перед столом. На столе стояли два флакона вроде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашах были золотые и серебряные булавки Олимпии. Она играла этими булавками; не вставая при появлении Леоноры, она сделала ей знак сесть рядом и продолжила опускать дрожащей от злобы рукой одну булавку за другой во флаконы. Они выходили оттуда, покрытые какой-то густой сверкающей жидкостью, как будто жидким огнем.
— Вы позвали меня любоваться этими булавками? — спросила принцесса, собираясь взять одну из булавок.
Графиня схватила ее за руку и сказала:
— Эти булавки убивают… берегитесь!
— Что это за шутка? — продолжала принцесса, пораженная, однако же, свирепым выражением лица и сжатых губ Олимпии.
— Хотите доказательств? Это будет и коротко, и нетрудно, будет стоить только жизни вот этому попугаю. — И пальцем она указала на прекрасного, белоснежного попугая с золотым хохолком.
Потом, улыбаясь и взяв в одну руку конфетку, а в другую — золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол и с жадностью вытянул шею. Олимпия нежно погладила его по гладким перьям и слегка уколола ему шею концом булавки.
Попугай даже не вздрогнул; ни одна капля крови не оросила его белых перьев. Его рубиновые глаза блестели по-прежнему, а крепким клювом он ломал на мелкие кусочки полученную конфетку и глотал их с наслаждением. Прошло две, три минуты. Вдруг он сделал шаг, раскрыл крылья, упал и больше не двинулся.
— Посмотрите, — сказала Олимпия, подталкивая бедного попугая к принцессе, — он мертв!
Леонора подняла теплое еще тело; голова и лапы висели без движения.
— Ах! Это ужасно! — воскликнула она.
— Совсем нет — это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти хорошенькие булавки! Они в одно и то же время украшение и оружие.
Принцесса смотрела на булавки с любопытством и со страхом.
— Не все смертельны, — прибавила графиня де Суассон. — Золотые убивают, а серебряные только усыпляют. — Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой: — Не хотите ли этих булавок? Мало ли что может случиться?.. Вероятно, когда-нибудь они вам пригодятся. Вот они, возьмите! У какой женщины не бывает проклятых часов, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!
— Вы, возможно, правы… Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?
— Берите хоть четыре, если хотите.
Графиня де Суассон пододвинула хрустальные чаши к принцессе, которая выбрала одну золотую булавку и одну серебряную и воткнула их себе в волосы. Между тем как она отодвигала от себя чашу, удивляясь сама, что приняла такой странный подарок, Олимпия стучала ногтями по столу.
— Послушайте! — сказала она. — Сейчас я смотрела на эти булавки с каким-то жадным желанием испытать на себе их адскую силу.
— Вы?
— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленной, верите ли? Когда я вспомнила о тайне этого яда, хранимой в нашем семействе столько лет, черные мысли пришли мне в голову… Потом другие мысли прогнали их, менее отчаянные, быть может, но более злые!
Ее губы сжались в желчной улыбке.
— Знаете ли вы, что такое ревность? — продолжала она.
— Да, кажется, знаю, — ответила принцесса, и молния сверкнула в ее глазах.
— Когда она меня мучит, как огнем жжет! В груди больно, сердце горит. Приходит ненависть… и терзает… У меня нет тогда другой мысли… другого желания… другой потребности, кроме как отомстить за себя!..
Принцесса задрожала. Глядя на лицо Олимпии, на котором отражались непримиримая злоба и ненависть, она видела насквозь всю ее душу.
Графиня провела рукой по лбу и, пододвинувшись к Леоноре, которая сидела молча, продолжила:
— Вы хорошо сделали, что приехали… Мне нужно было видеть лицо, напоминающее мне родину… бедную родину, которую я покинула ради этой проклятой Франции!..
— Вы, графиня де Суассон, вы жалеете, что приехали сюда?..
Брискетта, на которую никто не обращал внимания, ходила взад-вперед, занимая чем попало руки, но внимательно прислушиваясь к разговору.
— Я попала на дурную полосу, — сказала Олимпия. — Ничто мне не удается… Вот эта Лавальер: она, должно быть, околдовала короля… Ничего не могу придумать против ее соблазнов.
— Неужели вы не можете простить ей ее счастья?
— А я разве счастлива?
Принцесса взглянула на графиню с удивлением.
— Ах! Я знаю, что вы хотите мне сказать… У меня есть молодость, богатство, влияние, имя, завидное положение в обществе… а прочее? А бывают иногда такие часы, когда для женщины это прочее — все!
— Не понимаю.
— Разве вы не знаете, что случилось?.. Он уехал!
— Кто?
— Граф де Монтестрюк.
— Так это правда?.. Вы его любите? — вскрикнула принцесса.
— Я не знаю, люблю ли его, но мне больно при мысли, что я не смогла его удержать… Да, я просила, я грозила, и этот провинциальный дворянчик, которому я, Олимпия Манчини, отдала все, уезжает!.. Но я не позволю поступать с собой как с мещанкой, которую возьмут и потом бросят, — нет!.. Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю!.. Вы поймете это: у вас течет итальянская кровь в жилах…
— О да! — ответила принцесса глухим голосом.
— И как будто этого мало, что он пренебрег мною, — он весь предан другой женщине, с которой почти помолвлен…
— Знаю! Знаю!
Вдруг Леонора изменилась в лице, положила холодную руку на руку Олимпии и сказала:
— Неужели я правильно поняла? Этот яд, эти булавки — неужели это для Гуго?..
— А! И вы тоже называете его Гуго?.. Да, признаюсь, я думала об этом… Но если он умрет, в чем же будет заключаться мое мщение?.. У него едва ли будет время узнать, чья рука поразила его… он и страдать-то не будет… Нет! Нет! Он должен жить!
— Так для той, может быть?..
— Для той, кого он любит?.. Для Орфизы де Монлюсон?.. Это было бы лучше… вырвать ее у него… положить эту любовь в могилу!.. Но нет! И этого мало… Он станет оплакивать свою молодую Орфизу, умершую во всей красе… Мне хочется другого… Мне хочется такого мщения, которым я могла бы наслаждаться сколько хочу… чтобы оно было медленное, продолжительное… чтобы оно было ежечасное, ежеминутное и все живее, все злее, все глубже!.. Вы, видно, не умеете ненавидеть?.. О, я сумею наказать соперницу… и я жду теперь именно того, кто мне поможет!
Она позвонила.
— Отчего это графа де Шиври нет до сих пор? В этот час он обычно бывает в Лувре, — сказала она вошедшему лакею. — Видели его? Что он ответил?
— Граф де Шиври прочел принесенное мной письмо и сказал, что скоро приедет к графине, — доложил лакей.
Измученная принцесса встала. Брискетта подкралась к ней.
— Останьтесь, ради бога!.. Я ничего не могу, а вы?
Пораженная и тронутая умоляющим голосом Брискетты, принцесса села опять.