Послѣ минутной нерѣшимости, Гуго подошелъ осторожно къ креслу, на которомъ висѣлъ вѣнокъ изъ розъ, бывшій сегодня на корсажѣ у Орфизы. Оглянувшись на всѣ стороны, онъ оторвалъ въ волненьи одинъ цвѣтокъ, страстно поцѣловалъ его и спряталъ у себя на груди. Онъ ужь хотѣлъ уходить и повѣсилъ осторожно вѣнокъ на спинку кресла, когда вниманіе его обратилось на что то, чего Орфиза не могла разсмотрѣть изъ-за своей портьеры. Гуго нагнулся и нѣжно снялъ съ бѣлаго атласнаго корсажа какую-то ниточку золотого цвѣта: то былъ длинный волосъ Орфизы. Она улыбнулась, увидѣвши, съ какимъ восхищеньемъ онъ разсматриваетъ свою находку, какъ будто она дороже для него всякаго жемчужнаго ожерелья, и тихонько выпустила кинжалъ изъ рукъ. Къ чему ей нужно было оружіе противъ такого почтительнаго обожанія?
Долго Гуго разсматривалъ при огнѣ стоявшей на столикѣ свѣчи тонкіе изгибы этого бѣлокураго волоса, онъ то вытягивалъ его, то обвивалъ золотымъ кольцомъ на пальцѣ. Вдругъ онъ досталъ спрятанную на груди розу и, обмотавъ вокругъ стебелька найденный волосъ, завязалъ оба конца и спряталъ опять на груди, какъ воръ, схватившій какую-нибудь драгоцѣнность.
Онъ уходилъ тихо и уже дошелъ-было до окна, какъ вдругъ тяжелыя складки портьеры раскрылись и передъ нимъ появилась Орфиза. Онъ отступилъ шагъ назадъ, вскрикнувъ отъ ужаса.
Окутанная бѣлымъ кисейнымъ пеньуаромъ, съ распущенными волосами, съ обнаженными по-локоть руками въ длинныхъ широкихъ рукавахъ, въ полусвѣтѣ, оставлявшемъ въ тѣни ея неясную фигуру, — она казалась призракомъ. Она сама не понимала, отчего вдругъ рѣшилась показаться, и какое-то новое, неиспытанное еще ощущеніе удивляло ее; но, притворяясь раздраженною, она спросила Гуго:
— По какому это случаю, графъ, вы вошли сюда въ такой часъ?… Неужели вы обыкновенно такъ поступаете и неужели вы думаете, что такой поступокъ — честный способъ отблагодарить за мое гостепріимство и за мою прямую, открытую признательность вамъ?…
Гуго хотѣлъ отвѣчать; она его прервала:
— Какимъ путемъ вы попали въ мои комнаты? какъ? зачѣмъ?
— Я былъ тамъ внизу, подъ вашими окнами… увидѣлъ свѣтъ… сердце мое забилось, мной овладѣло безуміе… у шпалеры ростетъ дерево… я взлѣзъ… меня все тянулъ свѣтъ, по немъ проходила ваша тѣнь…. я прыгнулъ съ дерева на балконъ…
— Но вы могли упасть въ такой темнотѣ!… убиться насмерть!…
— Вы вотъ объ этомъ думаете, герцогиня, а я не подумалъ!…
— Но, еще разъ, зачѣмъ? съ какой цѣлью?
— Самъ не знаю… Не сердитесь, ради Бога! я вамъ все, все скажу — я искалъ чего-нибудь изъ вашихъ вещей, что вы носили. Я хотѣлъ сдѣлать изъ этого талисманъ себѣ. Мнѣ попалась подъ руку роза — она была тутъ вотъ, въ этомъ вѣнкѣ… я взялъ ее.
— Но если ужь вамъ такъ сильно хотѣлось этого цвѣтка, зачѣмъ же вы прямо у меня не попросили его?
— Какъ, попросить у васъ! А какое имѣлъ я право на такую огромную милость? Нѣтъ, нѣтъ, я бы ни за что не посмѣлъ! но вы уѣзжаете и я не знаю, когда опять васъ увижу! моя голова помутилась. Я не хотѣлъ всего лишиться отъ васъ…. Ахъ! герцогиня, я такъ люблю васъ!
Этотъ крикъ, вырвавшійся изъ глубины души его, заставилъ ее вздрогнуть.
— Такъ вы въ самомъ дѣлѣ меня любите? спросила она глухимъ голосомъ, и вы не въ шутку сказали мнѣ тогда, что хотите посвятить мнѣ свою жизнь?
— Въ шутку! но во мнѣ говорило все, что только есть самаго лучшаго, самого искренняго!… Эта любовь овладѣла всѣмъ существомъ моимъ съ перваго же взгляда, который я осмѣлился поднять на васъ; каждый день, проведенный у васъ на глазахъ, дѣлалъ эту любовь сильнѣе и глубже… Я живу только вами и хотѣлъ бы жить только для васъ… Неужели вы не поняли, не догадались, не почувствовали, что меня одушевляетъ не мимолетное безуміе, не капризъ молодаго сердца, но чувство неизмѣнное, необъятное, невѣдомое? Но вѣдь самая смѣлость моего поступка служитъ вамъ доказательствомъ моей искренности. Моя надежда, моя мечта — это вы. Мечта такая высокая, что даже теперь, когда вы мнѣ позволили стремиться къ этому блаженству, я не знаю, какимъ чудомъ могу его достигнуть? Я вижу васъ между звѣздами… Но мысль, что самъ Богъ привелъ меня на вашъ путь, укрѣпляетъ меня и поддерживаетъ… Ахъ! если-бъ довольно было храбрости, преданности, всевозможныхъ жертвъ, безпредѣльной любви, безграничнаго уваженія, ежеминутнаго обожанія, — я, можетъ быть, заслужилъ бы васъ и вся жизнь моя ушла бы на любовь къ вамъ!… Взгляните на меня, герцогиня, и скажите сами, развѣ я говорю неправду?
Эта пламенная рѣчь, столь непохожая на придворные мадригалы будуарныхъ поэтовъ, какіе привыкла слышать до сихъ поръ герцогиня де Авраншъ, увлекла ее, какъ порывъ бури.
— Я вѣрю вамъ, графъ, отвѣчала она съ живостью; я ужь и тогда вѣрила вашей искренности, когда сказала вамъ, что буду ждать три года. Но у меня сердце гордое и однихъ словъ мнѣ мало! И между тѣмъ, мнѣ кажется, что еслибъ я любила, какъ вы любите, ни передъ чѣмъ бы я не оставалась, ничего бы не пожалѣла, чтобы добиться успѣха, — ни усилій, ни терпѣнія, ни самыхъ тяжелыхъ испытаній. Какія бы ни стояли передо мной преграды, ничто бы меня не удержало. Я пошла бы къ своей цѣли, какъ идутъ на приступъ крѣпости, сквозь дымъ и пламя, презирая смерть. Я гдѣ-то читала девизъ человѣка, питавшаго честолюбіе и готоваго пожертвовать ему послѣдней каплею своей крови: Per fas et nefas! Я переведу этотъ крикъ гордости и отваги слѣдующими словами, которыя я ставлю себѣ закономъ: Во что бы то ни стало! Если вашу душу, какъ вы говорите, наполняетъ любовь, заставившая васъ преклонить передо мной колѣна, то вы будете помнить эти слова, не будете оглядываться назадъ, а будете смотрѣть впередъ!
Онъ готовъ былъ кинуться къ ея ногамъ, но она его удержала и продолжала:
— Вы у меня взяли, кажется, розу? отдайте мнѣ ее назадъ.
Гуго досталъ розу и подалъ ей.
— Я не хочу, чтобы отсюда уносили что-нибудь безъ моего согласія, сказала она; но я не хочу также дать поводъ думать, что я придаю слишкомъ большую важность простому цвѣту…. Каковъ онъ есть, я вамъ отдаю его.
Гуго бросился цѣловать ея руку, но она высвободила ее и, подойдя къ столу, взяла съ него книгу, поискала въ ней и, проведя ногтемъ черту на поляхъ раскрытой страницы, сказала:
— Можете прочесть, графъ, и да сохранитъ васъ Богъ!
Орфиза вышла изъ комнаты блѣдная, со сверкающимъ взоромъ, между тѣмъ какъ Гуго схватилъ книгу и раскрылъ на замѣченномъ мѣстѣ. Съ первыхъ же строкъ онъ узналъ Сида, а на поляхъ отмѣченной ногтемъ страницы глаза его встрѣтили знаменитый стихъ:
Sors vainqueur d' un combas dont Chiméne est lepria.
— Орфиза! вскричалъ онъ.
Но его руки встрѣтили колебавшіяся еще складки портьеры за вышедшею герцогиней. Гуго не осмѣлился переступить за легкую преграду, отдѣлявшую его отъ его идола. Но не нашелъ ли онъ въ этой комнатѣ больше, нежели смѣлъ надѣяться, больше чѣмъ цвѣтокъ, больше чѣмъ даже ея волосъ? Опьяненный любовью, обезумѣвшій отъ счастья, съ цѣлымъ небомъ въ сердцѣ, Гуго бросился къ балкону и въ одинъ мигъ спустился внизъ, готовый вскрикнуть, какъ нѣкогда Родригъ:
Paraisfez, Novarrois, Maures et Castillans.
XVИгра любви и случая
Недаромъ боялся Монтестрюкъ минуты отъѣзда: послѣ деревенской жизни, которая сближала его все болѣе и болѣе съ Орфизой де Монлюсонъ, наступала жизнь въ Парижѣ, которая должна была постепенно удалить его отъ нея. Кромѣ того, разные совѣты и вліянія, которые были совсѣмъ незамѣтны въ тѣни деревьевъ замка Мельеръ, навѣрное завладѣютъ герцогиней, тотчасъ же по пріѣздѣ ея въ Парижъ. И въ самомъ дѣлѣ, Гуго скоро увидѣлъ разницу между городскимъ отелемъ и деревенскимъ замкомъ.
Съ появленіемъ герцогини среди разсѣянной парижской жизни при дворѣ, домъ ея хотя и остался открытымъ для Гуго, но онъ могъ видѣться съ ней лишь мимоходомъ и не иначе, какъ въ большомъ обществѣ. Для любви его, послѣ жаркаго и свѣтлаго лѣта, наставала холодная и мрачная зима.
И странная же была Орфиза де-Монлюсинъ! Молодая, прекрасная, единственная дочь и наслѣдница знатнаго имени и огромнаго состоянія, она была предметомъ такой постоянной и предупредительной лести, такого почтительнаго обожанія, видѣла у ногъ своихъ столько благородныхъ поклонниковъ, что не могла не считать себя очень важною особой и не полагать, что ей все позволительно. Кромѣ того, ее пріучили видѣть, что малѣйшая милость, какую угодно было рукамъ ея бросить кому-нибудь мимоходомъ, принималась съ самой восторженной благодарностью. Противъ ея капризовъ никто не смѣлъ возстать, желаніемъ ея никто не смѣлъ противиться. Благодаря этому, она была-то величественна и горда, какъ королева, но причудлива, какъ избалованный ребенокъ.
Послѣ сцены наканунѣ ея отъѣзда въ Парижъ, оставшись съ глазу на глазъ со своими мыслями, она сильно покраснѣла, вспомнивъ прощанье съ Гуго, вспомнивъ, какъ у нея, подъ вліяніемъ поздняго часа и вѣянія молодости, вырвалось почти признаніе, потому что развѣ не признаніемъ былъ отмѣченный ногтемъ стихъ изъ Конелева Сида?
Какъ! она, Орфиза де-Монлюсонъ, герцогиня де-Авраншъ, покорена какимъ-то дворянчикомъ изъ изъ Гасконьи! Она, которой поклонялась вельможи, бывшіе украшеніемъ двора, въ одно мгновенье связала себя съ мальчикомъ, у котораго только и было за душой, что плащъ да шпага! гордость ея возмущалась и, сердясь на самое себя, она давала себѣ слово наказывать дерзкаго, осмѣлившагося нарушить покой ея. Но если онъ и выйдетъ побѣдителемъ изъ указанной ею борьбы, — онъ самъ еще не знаетъ, какими усиліями, какими жертвами принется ему заплатить за свою побѣду.
Съ первыхъ же дней, Орфиза доказала Гуго, какая перемѣна произошла въ ея планахъ. Она приняла его, какъ перваго встрѣчнаго, почти какъ незнакомаго.
Затерянный въ толпѣ посѣтителей, спѣшившихъ поклониться всеобщему идолу, Гуго почти каждый разъ встрѣчалъ и графа де-Шиври въ отелѣ Авраншъ; но, продолжалъ осыпать его всякими любезностями, тѣмъ не менѣе графъ Цезарь, носившійся въ вихрѣ увеселеній и интригъ, относился къ нему, какъ вельможа къ мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на умѣ и онъ не обращалъ вниманія на такія мелочи.