- Помните, Василий Прокофьич, Жуков довольно образно сказал о прошедшей за занавеской в комнате Шубиной тени? Эта тень все еще лежит у пирса, где готовится к буксировке док. Но все-таки - почему так настойчиво они навязывают нам мысль, что охотятся именно за доком? Вспомните хотя бы план гавани на расческе. А мы не поверим им, Василий Прокофьич! Мы с вами заставим, чтобы они поверили нам, навяжем им свою волю.
Он положил руку на плечо лейтенанту.
- Помните, как учит нас Ленин: «…попробуйте заменить софистику (то есть выхватывание внешнего сходства случаев вне связи событий) диалектикой (то есть изучением всей конкретной обстановки события и его развития)». Только диалектически рассматривая все данные дознания, сможем мы разобраться в этом деле.
- Значит, этого брать нельзя? - лейтенант шевельнул лежавший на столе фотоснимок.
- Рано! - сказал майор Людов.
- Иногда бывает: и смотрим, а не видим! - говорил потом, вспоминая события ночи, предшествовавшей началу похода, Сергей Никитич Агеев.
Был уже поздний час, когда к борту «Прончищева» подошел последний рейсовый катер. Агеев сидел на стапель-палубе дока, в лунной безветренной полутьме, вертел в руках томик рекомендованного Таней романа.
Книга прочитана давно, но случилось же так, что никак не успевал вернуть ее в библиотеку! И какое-то странное удовольствие испытывал оттого, что носил ее с собой, в боковом кармане кителя, чтобы, как уверял сам себя Сергей Никитич, в свободные минуты перечитать некоторые, особенно понравившиеся места.
Пришедшие с берега поднимались на борт ледокола. Среди вернувшихся была и Татьяна Петровна.
В свете, озарявшем палубу «Прончищева», Агеев увидел, как она перешагнула фальшборт, исчезла за надстройкой.
«Пошла, значит, к себе в каюту, не встретимся сегодня», - подумал Агеев. Но тотчас увидел ее уже на корме, она шла к сходням, соединяющим ледокол с доком.
Она шла деловитой, торопливой и вместе с тем осторожной походкой, боясь запнуться о швартовы и тросы. В электрическом свете, освещавшем деревянные поручни сходней, мичман различил толстую книгу, которую Таня держала под мышкой.
«Неужели в передвижку идет? Как будто поздновато… - подумал Агеев, еще сам не веря своей удаче. - Если идет в передвижку, с книгой в руках, значит, не будет навязчивостью подойти к ней…»
Легкий силуэт ступил из полосы света в темноту. Девичья фигура забелела у отвесного трапа, ведущего на доковую башню. Агеев поспешно направился к трапу.
Над головой слышалась ее поступь, звон каблуков по металлу. Он догнал ее уже наверху, у сигнальной рубки. Она собиралась спуститься в люк, ведущий к передвижке.
- Татьяна Петровна! - окликнул мичман.
Она оглянулась так порывисто, как будто он схватил, а не окликнул ее. В лунном, зеленовато-серебряном свете ее лицо казалось очень бледным. Она стояла неподвижно, прижав к груди большой том.
- Здравствуйте… Простите - я тороплюсь.
Его удивил холодный, нетерпеливый, напряженный тон ее голоса. Он смущенно держал в руках библиотечную книжку.
- Вот - вернуть вам хотел. Давно с собой ношу… - Она ждала неподвижно, не сводила с него широко открытых глаз. - А это что-то новое вы достали? Взглянуть разрешите?
Преодолевая неловкость, он говорил так, как привык всегда начинать разговор с ней. Она обычно любила показывать вновь приобретенные для библиотеки книги… Протянул руку и с недоумением увидел, что Таня чуть ли не отшатнулась от него.
Только много времени спустя, перебирая в памяти пережитое, осознал боцман подлинную причину необычного поведения Татьяны Ракитиной в минуты той встречи.
И конечно, тот факт, что она принесла увесистую книгу на док, никак не увязывался, не мог увязаться тогда с таинственным убийством в комнате девушки из ресторана.
И нервное поведение Тани, ее неприязненный взгляд, порывистость движений Сергей Никитич Агеев приписал главным образом тому, что проявил невыдержанность сам. Проявил недостойную настойчивость, навязывался с неслужебным разговором… Ведь он безразличен Татьяне Петровне, в разговоре на берегу она ясно дала понять, что ее сердце принадлежит другому…
Смущенный, расстроенный, мичман все же взял у нее из рук книгу. Взял почти машинально, преодолев легкое сопротивление. Недоумевал, почему с таким беспокойством, с затаенным испугом смотрит на него Таня.
Но он должен был высказаться, слишком наболело на сердце…
А Татьяна Петровна явно не хотела поддерживать разговор, хотя бы по поводу книги.
Едва лишь он завладел книгой, она резко сказала:
- Это техническая. Для специалистов.
- Техникой я интересуюсь…
Она хотела взять книгу обратно. Все получилось не так, как мечталось. Явно не налаживался разговор. Он шагнул к лампочке у рубки, продолжал перелистывать толстый том, не запомнив его названия, не видя страниц. Запомнил только массивность, вескость книги, толщину ее переплета.
- Татьяна Петровна, - сказал Агеев, - там, на берегу, давеча, вы мне вместо любви дружбу свою предложили. Ясно вижу - это вы по доброте душевной, чтобы не очень я огорчался. Только, может быть, и вправду нужна вам моя дружба?
Она молчала. Он продолжал, перелистывая книгу:
- Беспокойной вы стали, тревожной, вижу - душа у вас не на месте… Если могу чем помочь…
- Оставьте книгу в покое!
Этот окрик прервал его на полуслове. Глубоко обиженный, протянул ей толстый том. Она снова сжала книгу под мышкой.
- Сергей Никитич, не сердитесь на меня, извините. Мне нужно идти… Это вы тот роман принесли? Давайте, оставлю его в передвижке. Завтра приходите.
Спускаясь в люк, она запнулась было о высокий стальной порог, но удержалась на ногах, крепко прижала книгу локтем…
Это была тревожная, беспокойная, бессонная ночь. После полуночи на стапель-палубе ударил оглушительный взрыв, взметнулось в небо отвесное дымное пламя.
Вспышка была такой высоты и силы, что, как сообщили с берега и с соседних кораблей, там предположили: не ударилась ли о док попавшая сюда каким-то чудом плавающая мина. Осветили док прожекторами, запрашивали - нужна ли помощь.
Широкий дымовой гриб поднимался над доком все выше, сплошной черно-бурой завесой затягивал понтоны и башни.
Моряки дока не растерялись. Все оказались отлично подготовленными к борьбе с огнем и водой. Все мгновенно разбежались по местам.
«Повреждены и затоплены отсеки шестой и седьмой. Крен на правый борт. Пожар продолжается» - было сказано в переданной по трансляции «вводной».
- Открыть отсеки шестой и седьмой. Аварийной партии приступить к заделке пробоины! - гремел в мегафон голос Агеева.
От горевших дымовых шашек плыли густые клубы душного чада. Сквозь чад и пламя пылающей пакли матросы тащили доски, упорные брусья, жидкое стекло, разворачивали на палубе пластырь. Водолазы Костиков и Коркин первыми спустились в понтоны…
Эта ночь была беспокойной не только на рейде.
Перед рассветом на горизонте, со стороны открытого моря, взлетали в небо сизые прожекторные лучи, световые лезвия прорезали забитый облаками край неба, медленно опускались к воде.
Утром сигнальщики с вернувшегося из учебного похода эсминца, сменившись с вахты, выйдя для перекура на пирс, рассказывали друзьям, что увидели в море перед рассветом.
В прибрежной полосе, на траверзе новостроек Электрогорска, они увидели рыбачий бот, крепко взятый в световую вилку прожекторными лучами.
Странно было то, что широкий парус суденышка, на мгновение забелевший в скрестившемся на нем прожекторном свете, вдруг свернулся, исчез - и мотобот на необычайной скорости, резко лавируя, стал вырываться из мчавшегося за ним света.
Мотобот круто уходил в море, за линию наших территориальных вод, и наперерез ему пронеслись мимо эсминца два пограничных катера. Катера, догоняя мотобот, не спускали с него своих ослепительных прожекторных глаз…
- Верно, контрабандиста поймали, - сказал сигнальщик, закончив рассказ.
- А может, ушел? - усомнился один из слушателей.
- От наших пограничников попробуй - уйди!… А что это у вас за взрыв такой был?
Но спрошенный матрос с ледокола промолчал, раскуривая папироску, и сигнальщик с эсминца не повторил вопроса…
Глава одиннадцатая
НАЧАЛО ПОХОДА
На рассвете зазвонили колокола громкого боя. Моряки вскакивали с коек. Узкий и длинный кубрик, легкое покачивание под ногами, на подволоке - забранные железными сетками яркие лампы…
Крепкий сон подчас лишает ориентации, переносит в былые, опалившие душу дни.
Налет вражеской авиации? Атака подлодки?
Нет, это не боевая тревога. Это аврал. Звонки: длинный - короткий, длинный - короткий… Аврал.
Внутри башни плавучего дока, в кубриках, пахнущих теплым металлом и свежей краской, люди натягивали сапоги и одежду, срывали с вешалок фуражки. Выпрыгивали по трапам на верхнюю палубу, в тусклый и мокрый полусвет утра, занявшегося над шквалистым морем.
И боцман Агеев, быстрее всех одевшийся в каюте старой баржи, опередив водолазов, скользнул по штормтрапу, свисавшему с усеянного закрашенными вмятинами борта. Спрыгнул на палубу дока.
Док двигался в открытом море. Дул порывами настойчивый ветер. Холодный дождь падал не отвесно, а летел прямо в глаза, параллельно пенистым бесконечным волнам. Вечером море было нежно-зеленым, гладким, как шлифованный малахит, а сейчас, куда ни бросишь взгляд, расстилаются хребты серых, закипающих пеной волн.
На вершине доковой башни сигнальщик, прикрыв глаза козырьком ладони, всматривался вперед, читал вспышки на мостике ледокола.
- Из-за чего шум? - спросил молодой лейтенант Степанов. Он был в одном кителе, жмурился под бьющим в лицо дождем.
- Входим в Зундский пролив! - сказал вахтенный офицер. Ветер хлопал длинными полами его резинового плаща. Вода стекала по надвинутому на лицо капюшону.
Ветер рванул вздувшийся капюшон, сдергивал его с головы. Вахтенный офицер встал спиной к ветру.