ь из расположения было совершенно невозможно (выше я о них уже рассказывал). К сожалению, при случайном наборе личного состава, по принципу «набрать 100 % любой ценой», и невозможности применения каких бы то ни было дисциплинарных мер к проштрафившимся (что всё вместе представляет собой полный нонсенс), влияние этой небольшой горстки вредителей было строго как в народной пословице — «Капля дёгтя портит бочку мёда». В любом случае, всем медикам, которые честно выполняли свой долг в боевой обстановке, я хотел бы от всей души поклониться и выразить свою искреннюю благодарность: их роль в спасении жизней наших ребят невозможно переоценить.
Бои за овладение городом уже подходили к концу, когда произошёл ещё один яркий случай. Однажды ночью мы вывозили двух раненых на «Скорой помощи» из Углегорска. Дорога простреливалась, шли как всегда — без света. И когда буквально в десятке метров перед капотом нашего автомобиля, буквально на уровне наших глаз, вспыхнули огромные фары «Урала» — махины рядом с букашкой нашей «Скорой», летевшего на полном ходу и выскочившего на встречную полосу, я только успел подумать: «Конец». В следующий момент раздался треск столкновения.
Мы вылетели из машины, искренне не веря тому, что живы. Однако это было именно так: отделались лёгкими ушибами. Каким образом так получилось при столкновении «лоб в лоб» с летевшим на полной скорости «Уралом» — для меня до сих пор неразрешимая загадка. Скорее всего, даже «Пежо» был разбит отнюдь не так сильно, как должен был при таких обстоятельствах.
Бои за Углегорск окончились. И в тот же день вечером, поедая тушёнку, я почувствовал в еде что-то твёрдое. Посмотрел — осколки зуба. Пощупал пальцем — минус один, раскрошился в ноль. Как позже мне расскажут классные стоматологи, потеря зубов — норма для боевого стресса, они разрушаются очень часто.
Второй у меня рассыплется сразу же после того, как мы возьмём Логвиново.
И много позже, когда любимая доченька спросила меня: «Папа, куда делись твои два зуба?», я с улыбкой ответил ей, показывая пальцем на пустоту:
И на груди его светилась
Медаль за город Углегорск.
Это две мои награды — за Углегорск и Логвиново. Я не получил ни одной награды за войну. Полгода командуя медицинской службой бригады, остался в первоначальном военно-медицинском звании — нонсенс? Да, но только для непосвященных в истинные закулисные картины этой войны. Которая была организована исключительно для того, чтобы возвысить недостойных и их руками перебить достойных. Мой друг, командир одного очень достойного подразделения, так мне сказал: «Мне всё равно, что у меня нет наград. Лишь бы ребята были живы». Я с ним целиком согласен. И ещё я горжусь крошечным осколочным ранением кисти. Ведь это и вправду честь — пролить кровь за свой народ.
В короткий период затишья после взятия Углегорска наш названый сын, боевой разведчик, лихой механик-водитель, скромный и беззаветно храбрый боец рассказал нам один, но зато беспредельно яркий (и по-своему — чудовищный в своей яркости) эпизод своего боевого пути.
«…Мы не знаем, с какого хрена наводчик этого укропид…кого танка решил распиз…вать девятиэтажку с мирняком. Никто не стрелял из неё, в окнах горел свет, — издалека было видно, что это обычное жилое здание. Там было полно местных. В том числе и семья с одним грудным ребёночком. Их мы запомнили на всю жизнь…
…Я люблю свою мамочку. Она такая ласковая всегда. И добрая, и очень большая — она для меня весь мир. На её ручках тепло и безопасно. Когда она берёт меня и начинает покачивать, всё вокруг плывёт и я так уютно засыпаю… И во сне ощущаю её тепло. Мне так уютно… И безопасно.
— Агу-агу-агу!
— Маленький, ну что ты кричишь так? Зубки вроде не режутся. Кормила только что, пелёнки сухие. Эх, жаль памперсы закончились — а на новые денег нет. Ну, ничего, вон в пелёнках все наши деды выросли — и ничего.
Мамочка, мне страшно! Неужели ты не чувствуешь, что сейчас прямо сюда ползёт дракон? Он огромный и страшный, и воняет мерзко-мерзко. Сам он грязно-зелёный, у него тусклые, блестящие, выпачканные глиной лапы, низкая твёрдая башка и хищное, длинное жало. И ещё он плюётся огнём! Мамочка, мне страшно, я боюсь, любимая мамочка!
— Сынок, не кричи. Мы тут, рядом с тобой, и всё в порядке!
Это папа. Он худой и всегда колючий. Ему некогда бриться — он всё время «зарабатывает», чтобы нам было что «кушать». Я не знаю пока, что значит «зарабатывать» — но «кормить» знаю точно. Мамочка меня постоянно кормит — от неё так вкусно пахнет молочком… Папа мой жилистый, худой и тоже меня очень любит. Когда он берёт меня на ручки, я чувствую себя таким защищённым. Но сейчас и он не может меня защитить: дракон такой сильный, такой хищный. Он уже убил множество людей. Я чувствую, как под его весом дрожит земля! Мамочка, папочка, неужели не слышите?
Укропидар нажал своим грязным копытом на педаль спуска. Хобот ствола плюнул пламенем, и тяжёлый грохот выстрела докатился до нас почти одновременно с гулом разрыва. Первый фугасный врезался в стену, и здание содрогнулось. Мы всем взводом ломанулись к дому со своей стороны. На хера? А не знаю. Их с той стороны — рота, бэтээры, миномёты, танк опять же. Нас — взвод, автоматы не у всех, и на всех — один РПГ. Танк тем временем пиз…нул ещё раз, и ещё, и ещё. Фугасы лупили в стены, и дом раскачивался, как живой, как студень, который трясут в решете, как обезумевший плот из тонких жёрдочек на океанской двенадцатибалльной волне. И, почти заглушая звук выстрелов, из стен дома нёсся истошный вой обезумевших от перепуга местных жителей. Первым нескольким этажам относительно повезло — кого не разорвало в клочья горячей волной разрывов, выносившей двери и окна, проплавляющей в стекло несущие конструкции, — те попрыгали в окна, ломая кости, но оставаясь живыми. Всем остальным повезло гораздо меньше — пролёты лестниц рухнули и ходу сверху вниз не было.
Гу-гух! Гу-гух! Гу-Гух! — работал механизм заряжания, и летели фугасные снаряды. Панельная девятиэтажка раскачивалась всё сильнее. И было ясно, что этномутант, обкумаренный пиндостанской боевой наркотой «свидомый украинэць» за прицелом будет жать педаль спуска до тех пор, пока дом не рухнет. На балконах метались крошечные фигурки жильцов — сдерживаемые инстинктом самосохранения, понимающие остатками рассудка, что прыгать нельзя. И подгоняемые всё страшнее, всё неистовее раскачиваемыми толчками разрывом стенами и полом. И всех ужаснее метался на седьмом этаже молодой худой парень — отец семейства, с ребёночком на руках, раздираемый страхом не за себя, но за своё дитя.
— Агу! Агу! Папочка! Мне страшно! Моя бедная мамочка! Я её чувствую, как часть себя. Я же совсем маленький! Я не успел отделиться от неё ещё. Почему ей так больно? Почему она лежит в комнате? Почему вокруг неё всё красное? Мамочка! Мне страшно, мамочка! Папочка, не прыгай!..
— Твою мать! Не прыгай! — хором орали мы подбегая. — Стой! Ё…ый в рот, куда?
И громче наших криков, гораздо громче, громче всего вокруг хлопала на ветру куртка молодого отца те несколько бесконечных секунд, пока он и дитя летели вниз. А потом раз: хрясь-чавк! — и два двухсотых. Отец и сын. Прямо об асфальт. Прямо перед нами. Метрах в десяти…
Мы молча повернулись. Все как один. Все одновременно — туда, где пиз…вал фугасными танк и сидели укропидары. Дом раскачивался всё сильнее.
Вперёд! Бесконечное голое поле. Колючие иглы трассеров — всюду, как в фейерверк, как искры из точильного колеса, прямо в глаза. Ветер в лицо, гулкие фонтаны разрывов — частоколом, повсюду. Мы не спецназ, мы не военспецы — мы ополчение, мужики от станка, от сохи, из забоев, кое-кто из зон, мы и стрелять-то толком не умеем. Мы не увешанные железом «рэмбы» — у нас автоматы с парой рожков и то не у всех. Их — рота с тяжёлым, нас — полтора взвода. У нас нет ни единого шанса в атаке, — но надо спасти весь этот мирняк в девятиэтажке. Надо! Пошли, б…! Мы не «супермены» — мы обычная русская пехота. Как наши прадеды против Наполеона — под Смоленском, как наши деды против Гитлера — под Севастополем. Атакует русская пехота! В лоб, без крика, не ложась — на пулемёты.
Они — обкумаренные боевой наркотой до полной утраты инстинкта самосохранения. Напичканные ненавистью ко всему русскому, к своему собственному народу до утраты человеческих чувств. Увешанные бронежилетами и касками, спрятавшиеся за броню танков и перекрытия блиндажей. Настоящие зомби западного мира — бывшие русские люди, с переформатированным сознанием, ставшие вурдалаками, пожирающими плоть своего собственного народа. Безумно ржёт и выкрикивает проклятия «москалям» командир танка, и наводчик вторит ему, вгоняя новый фугасный в угол девятиэтажки.
Мы — в рваной форме и трениках, с автоматами без ремней, в кроссовках и кедах, горсточкой идущие на них через бескрайнее поле — молча, не ложась.
У них стреляет всё, что только может. От трассеров светло как днём, но с нами Бог, а с ними — их отец, дьявол, лжец от века и человекоубийца. А Бог поругаем не бывает! И на последней сотне метров до их окопов, когда автоматный и пулемётный огонь должен скосить нашу пехоту, у проклятых этномутантов не выдерживают нервы. Они выскакивают из окопов — сначала один, потом двое, и вот уже целая рота драпает сломя голову. Карать, карать проклятых! Упокоить нечисть, очистить родную землю, спасти мирняк! Стальные спицы тульских бронебойных сердечников протыкают тяжёлые плиты вражеских броников и рикошетят внутри их. Некоторые падают сразу — тем повезло. Некоторое, уже не раз простреленные, несутся дальше — наширянные БНВ до полной утраты болевой чувствительности, живучие не как люди, но как нечисть. Позже, лёжа под кустами по всему полю, они будут доходить долго и мучительно, днями, расплачиваясь предсмертной мукой за иудин грех предательства своего собственного народа. Впереди всех несётся танк — далеко и быстро, хрен догонишь.
— А вот хуй тебе! Не уйдёшь!
Это Хохол — худой, высокий, с бешеным блеском стальных глаз.