бу испытываете? По снайперам соскучились? — И улыбнулся строго нахмуренному Алешину. — Чуете, Витя?
Интендант подошел, спотыкаясь от поспешности.
— Товарищ капитан, я пришел, чтобы получить свое оружие. Я прошу оружие, оно записано под номером, — повторил он, глядя Новикову в грудь.
— Присядьте, — посоветовал Новиков.
Интендант присел, отпыхиваясь, вытер платком толстую шею, пылавшее лицо, подбородок. Делая это, поднимал и опускал руку, было видно, как тесный китель жестко давил ему под мышки. Новиков сказал полусерьезно:
— Ну, вот что, если хотите, я могу извиниться. Что было, то прошло. Берите из особняка все, что необходимо для медсанбата: простыни, белье, вино, продукты, — и счастливого вам пути! От орудий, советую, ползком, иначе, не вы нас, а нам вас придется отправлять в медсанбат. Кажется, все.
Интендант молчал.
Он справлялся с одышкой, пот струями катился по лицу его, подворотничок врезался в шею, влажно потемнел, веки набрякли.
— У вас мое… оружие. Системы «наган», — сказал он негромко. — Прошу вас, мое оружие. Офицеру без оружия нельзя… Оно записано под номером. В документе…
— Младший лейтенант Алешин, отдайте оружие, — сказал Новиков. — Наган! Достали бы пистолет или парабеллум, наконец. Алешин, что вы медлите? Отдайте оружие…
Алешин неприязненно перевел взгляд на интенданта, нехотя вынул из сумки массивный наган, повертел в руке и, внезапно краснея, сказал презрительно:
— Товарищ капитан, если каждый тыловик…
— Отдайте, — оборвал его Новиков.
— Спасибо. Я сам погорячился, — сдерживая одышку, выговорил интендант. — Я рад, что познакомился с вами, капитан. Если что будет нужно…
— Я не умею говорить любезности, — вежливо ответил Новиков.
— Ладно, пусть так.
Вталкивая наган в кобуру, интендант повернулся тучной спиной, пошел по окопу, пригнув голову, косясь влево на поле, где вились дымки над танками.
— А по высоте — ползком! Ползком! — гневным голосом крикнул Алешин. — Быстро!.. Приласкали, товарищ капитан, дикобраза какого-то! — возмущенно сказал он. — Тыловой комод эдакий!
Новиков в это время, сильным ударом руки вщелк-нув полный диск в зажимы пулемета, внимательно глядел в сторону города. Там, пульсируя тяжким громом, росла огромная, зловещая, кипящая чернота, надвигалась, заслоняя небо, все приближаясь, повисла над высотой. И то, что было несколько минут назад, казалось ничтожно маленьким, ненужно пустячным, мелким по сравнению с тем, что надвигалось на них и что понимал, чувствовал Новиков.
— Товарищ капитан, чеха ранило. В пехоту шел с термосом! Вон смотрите, в грудь его снайпер саданул!
— Где он?
— На огневой.
— Пошли.
Возле орудия сидел молоденький чех в новом, как бы еще хрустящем от свежести обмундировании, влажные, испуганные глаза пытались улыбнуться Новикову, белый пушок, покрывавший верхнюю пухлую губу, в капельках пота; юношески худые пальцы прижаты к груди, будто поймал что-то и не выпускал он. Рядом у ног стоял термос. Ремешков сидел возле на корточках, разрывал индивидуальный пакет, жалостливо вглядывался в ребячье лицо чеха, вздыхая по-бабьи, повторял скороговоркой:
— Куда ж это тебя, куда? Эх, милый человек, неосторожно ты, они тут все пристреляли. В пехоту шел, землячок, к своим? Понимаешь, понимаешь по-русски?
— Добрий ден… — прошептал чех, закивал быстробыстро, на секунду отнял руки от груди, снова молитвенно прижал их. — Рота… обед… Я — тр-р, катушка, связист… Шеста рота…
Он ясно смотрел Ремешкову в лицо, как бы умоляя понять его. Темное пятно расплывалось на гимнастерке, окрашивало худые пальцы чеха.
— Снимайте с него гимнастерку! Быстро! — приказал Новиков Ремешкбву, взял у него индивидуальный пакет, повернулся к молча глядевшему на чеха Степанову. — Отнесите термос в шестую роту чехов. И передайте — ранен связист.
— Марице, Марине, повстани, — серыми губами шептал чех, когда Новиков при помощи Ремешкова стал перебинтовывать его, и все смотрел туда, за озеро, где лежала Чехословакия.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
А вечером стало ясно, что немцы прочно заняли центр города. Никто из дивизиона не сообщил Новикову, что на улицах идут бои, — связь была прервана. Телефонисты, раз восемь пытаясь восстановить линию, в сумерки вернулись из города с воспаленными лицами, опустошенными глазами. Сообщили, что нарвались на немецкие танки, город горит, ничего не понять и нет возможности восстановить линию — она перерезана. Два часа спустя из парка, где стоял хозвзвод, прибежал, дрожа от возбуждения, ездовой, доложил, что особняк и парк обстреляли автоматчики неизвестно откуда, лошадь убита, один повозочный ранен. А доложив это, спросил неуверенно: «Может, место сменить куда подальше?» Новиков знал, что такого неопасного места, куда можно было передвинуть тыл, сейчас нет, приказал окопаться хозвзводу — всем, от повозочного до повара — на юго-западной окраине парка.
Мохнатое зарево, прорезав небо километра на два, раздвинулось над городом. Там, в накаленном тумане, мелькая, проносились цепочки автоматных очередей, с длинным, воющим гулом били по окраине танковые болванки. Порой все эти звуки покрывали глухие и частые разрывы бомб — где-то в поднебесных этажах гудели наши тяжелые бомбардировщики. Ненужные осветительные «фонари» желтыми медузами покойно и плавно опускались с темных высот к горящему городу.
Отблеск зарева, как и в прошлую ночь, лежал на высоте, где стояли орудия, и слева на озере, на прибрежной полосе кустов, на обугленных остовах танков, сгоревших в котловине. Впереди из пехотных траншей чехословаков беспрестанно взлетали ракеты, освещая за котловиной минное поле, — за ним в лесу затаенно молчали немцы. Рассыпчатый свет ракет сникал, тускло мерк в отблесках зарева, и мерк в дыму далекий блеск раскаленно-красного месяца, восходившего над вершинами Лесистых Карпат. Горьким запахом пепла, нагретым воздухом несло от пожаров города, и Новиков, казалось, чувствовал на губах привкус горелого железа.
В девятом часу вечера он собрал людей на огневой позиции, сел на станину, держа в пальцах незажженную самокрутку. Курить было нельзя — снайперы били на огонек, даже на громкий звук голоса. Медленно оглядел медные от зарева настороженные лица солдат. Безмолвно и неподвижно сидели они, в ожидании глядя на Новикова. Он сказал:
— Ждать нельзя, пора идти к орудиям Овчинникова. — ‘Раздумчиво помолчал и повторил: — Идти к орудиям и вынести раненых. Там их трое: один ходячий — сержант Сапрыкин, двоих надо нести. — Он пососал незажженную самокрутку, сплюнул табак, попавший на губы. — Немцы ждут и наверняка предпримут последнюю атаку сегодня ночью, это ясно. Всем это ясно? — Он чуть поднял голос, снова оглядел неподвижные лица солдат. — Поэтому на всю операцию — час. Взять побольше запасных дисков. У тех, которые останутся здесь. Со мной пойдут Порохонько и Ремешков. Мы пойдем к орудиям по проходу в минном поле, по берегу озера. Вокруг огневых Овчинникова могут быть немцы. Но какой бы перестрелки у нас ни случилось, ни орудийного, ни пулеметного огня не открывать! Чехословацкую пехоту я предупредил. Это все. — Новиков бросил под ноги незакуренную самокрутку, повернулся к Степанову: — Сержант, дайте-ка мне ваш автомат! Как он у вас? Хорошо работает?
Молчаливый Степанов закивал как-то очень уж поспешно круглым, как блин, задумчиво-добрым лицом своим, потом, насупясь, положил автомат на колени, тщательно проверил ход затвора, провел большой ладонью по стволу, будто пыль стирал: не говоря ни Слова протянул его Новикову.
Все молчали, оглядываясь на зарево, на розовеющее минное поле.
Новиков встал, повесил автомат на грудь, и это движение, которое словно отрезало его, Новикова, Порохонько и Ремешкова от солдат, кто оставался здесь, заставило всех непроизвольно вскочить с легким шумом.
Порохонько, пристегивая к ремню автоматные диски в чехлах, подошел к Новикову, в зрачках играли красноватые хмельные огоньки. Произнес вдруг отчаянно-насмешливо:
— Ну, покурим на дорожку, щоб дома не журылись. Кто, хлопцы, даст на закрутку, тому жменю табаку дам! — И спросил негромко и серьезно Новикова: — Разрешите, товарищ капитан?
Новиков кивнул. Кто-то из разведчиков сунул Порохонько тайно обсосанный в рукаве шинели недокурок. Порохонько, крякнув, присел, будто сложился вдвое, торопливо, наслаждаясь, сделал несколько глубоких затяжек и сейчас же растоптал, растер окурок каблуком, выпрямился, говоря:
— Ось, полегчало, аж продрало, — и, покончив с этим простым житейским удовольствием, чиркнул взглядом по фигуре Ремешкова. — А ты що ковыряешься, як дедок в подсолнухах? Ты-то некурящий?.
— Я не… Я не курю, я ведь некурящий, — забормотал Ремешков заикающимся голосом.
Он торопясь вставлял диск в автомат, руки тряслись, напряженная шея наклонена, тень падала на лицо, и Новиков, вспомнив его вещмешок — горб на спине, недавний ужас в глазах, его унизительные жалобы на ногу, подумал, что в течение суток он беспощадно испытывал этого парня риском, близостью смерти, жестоко и сразу приучал к ощущению прочности человеческой жизни на войне, от которой Ремешков отвык за шесть тыловых месяцев, как, возможно, отвык бы и сам Новиков. И, подавляя в себе чувство жалости, Новиков спросил, готовый на мягкость:
— Нога болит?
Ремешков молчал, повесив автомат через шею, так же молча скачущими пальцами застегивал шинель, оглядываясь на город, на близко фыркающие звуки танковых болванок. Он будто знал, что никакая болезнь ноги в этой обстановке теперь уже не поможет, как не помогла прежде, и словно торопился, обрывая все, к тому страшному, что ждало его, что в течение суток видел, пережил несколько раз.
Новиков скомандовал вполголоса:
— Все по местам! Порохонько и Ремешков за мной, — и двинулся по ходу сообщения.
— Товарищ капитан!..
Его остановил неуверенный оклик Алешина. Пропуская вперед солдат, Новиков задержался, увидел в темноте неясно белеющее лицо младшего лейтенанта, услышал его голос, преувеличенно равнодушный: