— Бегом!
«Что это с ним? Спокойный ведь был парень! Нервы сдали, что ли?» — подумал Новиков досадливо и удивленно, видя, как побежал к орудию толстоватый в пояснице Степанов, как при взрывах нырял он большой головой, так что уши врезались в воротник шинели.
Новиков два раза пригнулся, когда бежал следом за Степановым к орудию. Осколки рваными даже на слух краями резали воздух над бруствером, звенели тонко и нежно. И этот противоестественно ласкающий звук смерти по-новому, до отвращений ощущал Новиков.
На огневой позиции, возбужденно торопясь возле орудия, солдаты с помятыми, се, ро-землистыми от бессонницы лицами суетливо подправляли брусья под сошники. Порохонько сидел на земле без шинели, сильно и жестко обрубал топором края канавки в конце станин; нетерпеливо перекашивая злые губы, кричал что-то Ремешкову, вталкивающему брус под сошники. У быстро повернувшего лицо Порохонько острые глаза налиты жгучей радостью мстительного облегчения. Взгляд его коротко скользнул навстречу Новикову — будто он, Порохонько, ждал своего часа и дождался. Сразу стало горячо Новикову от этого взгляда. И, рывком сбрасывая, кинув на бруствер отяжелевшую шинель, он крикнул:
— По места-ам! Заряжа-ай!
Заметил у бросившегося к казеннику Ремешкова следы снарядной смазки на небритых скулах, на подбородке, а в полуоткрытых губах выражение слепой торопливости. Скользкий снаряд колыхнулся в руках его, сочно вщелкнулся в казенник, мгновенно закрытый затвором. И снова волчком метнулся Ремешков к раскрытому ящику, выхватил оттуда, родственно прижал к животу снаряд, переступая крепкими ногами, будто земля жгла его.
«С этим парнем кончено, — удовлетворенно мелькнуло у Новикова. — Кажется, солдат родился». И не осудил себя за ту жесткость, которую проявлял в эти дни к Ремешкову.
— Вы к панораме или я? Вы или я, товарищ капитан? Может, Порохонько?.. Товарищ капитан!.. — не говорил, а просяще выкрикивал Степанов, неуверенно, боком пятясь к панораме.
Досиня бледный, весь огрузший, потеряв прежнюю деловитость в движениях, был он будто смят чем-то, подавлен, разбит. Неприятно отталкивали Новикова его опустошенно-светлые дергающиеся глаза — в них исчезло внимание, появилась бессмысленная рыскающая быстрота. И Новиков понял. Это была подавленность страхом, рожденная после нестерпимого ожидания ночью тем чувством самосохранения, что, как болезнь, возникло у некоторых солдат в конце войны.
— Вы что раскисли? — Новиков взял за плечи Степанова, повернул к себе. — Возьмите себя в руки! Выбросьте блажь из головы! Забьете чушь в голову — убьет первым же снарядом! К панораме!
И уже с решимостью, с силой подтолкнул наводчика к щиту орудия.
Степанов присел к панораме, потянулся судорожно-поспешно к маховикам механизмов, а они будто ускользали из рук его. Схватил их, широкая ссутуленная спина напружилась, по этой спине чувствовал Новиков дрожащее в Степанове напряжение, неточно рыскающие сдвиги прицела.
— Мне бы к прицелу, товарищ капитан! Разрешите? — выплыл из-за спины голос Порохонько и исчез, стертый, раздробленный вздыбившими высоту позади орудия танковыми разрывами.
Живая танковая дуга, все увеличиваясь, все разгибаясь по фронту, охватывала высоту, левый край ее продвигался к озеру, но не туда, где вчера немцы наводили переправу, а мимо бывших позиций Овчинникова — в направлении котловины, через которую ночью прорывался Новиков к орудиям за ранеными и где встретил немцев. Орудия Овчинникова не задерживали теперь танки на нейтральной полосе. Центр дуги, приближаясь, вытягивался к высоте, а правый край дуги пересекал прямую линию шоссе, — было видно, как танки угрюмо-черными тенями переползали через нее, двигаясь фланговым обходом на город.
Перемигиваясь, вспыхивали и затухали ракеты на разных концах дуги.
Низина наливалась катящимся гулом, но мутно различимые квадраты танков еще не вели массированный огонь, — стреляли по флангам, как бы еще выжидательно нащупывая цели. И это тоже казалось необычным Новикову.
— К телефону Алешина! Быстро! — приказал он телефонисту и спрыгнул в ровик, — белое лицо связиста задвигалось у аппарата.
«Если бы были орудия Овчинникова, если бы… — подумал Новиков, в эту минуту ничего не прощая Овчинникову. — Там, у озера, свободный, не прикрытый ничем проход…»
— Алешин, ты? — Он сжал трубку. — Алешин…
Ответа не услышал — тотчас ворвались в уши звуки артиллерийской стрельбы: выстрелы — разрывы, разрывы — выстрелы. Быстро поднял голову: справа от высоты взлетало и падало рваное зарево. С неуловимой частотой сплетались там багровые выплески, — открыли огонь по танкам соседние батареи. Рядом бегло гремели врытые в землю тяжелые самоходки. У Новикова не было связи с соседями, он не знал об их потерях в утреннем бою, и внезапная радость оттого, что соседние орудия жили, зажглась в нем пьянящим азартом. Он улыбнулся жаркой улыбкой, испугавшей и удивившей связиста, крикнул в трубку, прикрывая ее ладонью:
— Видишь, Алешин, справа огонь? Соседи живут! По правым танкам не стреляй! Огонь по левым! Не подпускай к озеру! Снаряды не жалей! Все!
И, бросив трубку, повернулся к орудиям, высоким, звонким голосом подал команду:
— Внимание!.. Наводить по левым танкам… по головному!
Ракеты уже не сигналили больше, танки подтянулись из леса, атака началась одновременно на всем протяжении вытянутой дуги. Новиков видел это без бинокля.
Левая оконечность дуги вдруг закруглилась — три крайних танка, набирая скорость, с вибрирующим воем моторов вырвались вперед, тяжело катились по возвышенности, где низкими буграми лиловели бывшие позиции Овчинникова. Передний танк взрыл широкими гусеницами бруствер, грузно вполз на огневую, железно взревев мотором, развернулся там, давя остатки орудия, и, когда кроваво мелькнул его бок, тронутый зарей, Новиков успел выкрикнуть первую команду:
— По левому… огонь!
Но как только, взорвав воздух на высоте, ударило орудие и вслед, почти слитно, ударило орудие Алешина, что-то высокое и огненное взвилось перед глазами Новикова, земля упала под ногами, острой болью кольнуло в ушах. Его смяло, притиснуло в окопе, душным ветром сорвало фуражку, бросило волосы на глаза. Не подымая фуражки (только заметил: как будто иззябшими руками потянулся к ней на дне окопа связист с мертвенно-стылым лицом), Новиков тряхнул как-то сразу заболевшей головой, встал. Дымились воронки на бруствере, тягуче звенело в ушах. Частые рывки огня скачуще сверкали в глаза Новикову над приближающейся танковой дугой, — непрерывно, били танки.
А высота уже перестала быть возвышенностью. Дым, вставший над ней, будто сровнял ее. Смутные очертания орудия проступали и тотчас тонули во мгле. И не увидел Новиков ни фигур снующих там солдат, ни Степанова возле щита — ничего не увидел, кроме этой, клубами валящей темноты, пронизанной трассами танковых снарядов.
— Степанов! — позвал Новиков так нетерпеливо и громко, что болью отдалось в висках, но ответа не было.
Когда подбежал он к орудию, то увидел расширенные, мутные глаза Ремешкова, упорно ползущего к орудию между станинами со снарядом, одной рукой прижатым к груди. Он задыхался от гари, указывал взглядом на Степанова, стоящего на коленях возле щита, а его тормошил, дергал за хлястик, кричал что-то весь закопченный дымом Порохонько.
— Что? Почему прекратили огонь? — крикнул Новиков. — Степанов!..
Но никто не ответил. Он наклонился и, еще не веря, увидел, что Степанов стоял на коленях, обессиленно ткнувшись лбом в щит орудия, съеженным плечом упираясь в казенник. Пилотка держалась на его большой голове, прижатая ко лбу щитом, складка шеи с еще не исчезнувшим загаром, как у живого, лежала на воротнике, но то липкое, густое на вид, что выползало из-под разорванной пилотки, объяснило Новикову это странное несоответствие позы с тем, что произошло. Воронки зияли слева и чуть позади Степанова — следы снарядов на бруствере, убивших его.
— Отнесите в нишу, похороним потом, — сказал Новиков, почти не слыша своего голоса, и, задохнувшись, вспомнил, что как-то не так говорил он со Степановым в последние его часы. Но не было времени, душевных сил возобновить в памяти, где был прав и виноват он. Новиков чувствовал темное кружение в голове, позывало на тошноту, — видимо, контузило его в ровике.
— Отнесите в нишу, похороним потом, — повторил Новиков глухо и сейчас же поднял голос до командных, отрезвляющих нот: — По места-ам!..
И сразу будто ушло из сознания все, что было несколько секунд назад. Веря в свою прежнюю счастливую звезду, он стал на колени к прицелу, припал к резиновой наглазнице панорамы — резина хранила еще живую теплоту и скользкость пота Степанова.
Он увидел в панораме уже как бы разжатую и разбившуюся на две части дугу атаки: тяжелые танки, с ходу ведя огонь, сползались от центра к левому и правому краям поля, скапливались черными косяками. Три первых танка миновали уже позицию Овчинникова, неуклюже и круто ныряя, скатывались в котловину.
— А-а, — только и произнес Новиков, машинально тиснув ладонью ручной спуск. Его била внутренняя дрожь нетерпения, азарта и злобы, и то, что делали его руки, глаза, будто отделилось от сознания, а оно говорило ему: «Не торопись, не торопись, ты никогда не торопился!» И все будто исчезло: на перекрестке прицела в упор надвинулся широкий, подымающийся из котловины покатый лоб танка, качнулся; дрогнул его длинный ствол, слепя, заслонил огнем прицел и выпал из перекрестия — с громом рвануло землю слева от Новикова. И в то же мгновение, чувствуя солоноватый привкус крови на закушенной губе, Новиков поймал его снова, выстрелил и уже не смотрел, куда впилась трасса. Лишь синяя точка спичкой чиркнула там по широкой груди танка.
— Товарищ капитан! Быстрей! Быстрей!.. «Мессера» идут! Товарищ капитан, миленький!.. Быстрей!..
«Чей это голос, Ремешкова? Зачем он кричит? Не кричать, спокойно, Ремешков! Ни одного звука. Я не тороплюсь потому, что так надо, так вернее…»
Сколько он сделал выстрелов? Шесть? Десять? Двадцать? Нет, только девять… Но дуга все распрямлялась — где следы выстрелов? Танки идут… Снова крик разбух за спиной его, накаленный опасностью, а может быть, бешеной радостью, животный крик, он никогда не слышал этот неестественный голос Ремешкова: