крошками. Видимо, ел и писал письмо. Новиков взглянул на листок, невольно усмехнулся этому аккуратному школьному почерку: «Ты меня не ревнуй, потому что у нас тут женщин нет, только одна сестра, да и то больно некрасивая…»
Он хотел спросить связиста, звонил ли командир дивизиона, но будить было жалко. Вокруг с тревожным всхлипыванием, бредовым бормотанием спали солдаты. Новиков, не раздеваясь, лег на спину, сбоку нар, на обычное свое место. Закрыл глаза и будто погрузился в горячий, парной воздух, полный разлетающихся искр, в хаос несвязных людских голосов, и мутно среди них колыхались лица Лены, лейтенанта Овчинникова — обычный, непонятный мгновенный сон.
Он проснулся от глухого гула, давящего на голову, вскочил, пьяный от сна.
— Что? Позывные? — спросил хрипло. — К телефону?..
— Дальнобойная высоту накрыла… — ответил кто-то.
Вся землянка была наполнена запахом тола, желтоватой мутью дыма. В нем вздрагивающими тенями копошились вскочившие солдаты — все глядели отяжелевшими от сна глазами на крупно трясущийся потолок землянки. Сухо трещали бревна накатов, шевелились, перемещались над головой. А там, вверху, что-то гигантски огромное, душащее, тяжкое, с хрустом, разламываясь грохотом, рушилось на высоту, сотрясало ее. Не стало слышно стонущего шума ветра, покрытого железной толщей разрывов.
— Дальнобойная… накрыла, — шепотом выдавил связист Гусев, бледнея. — Воронки… с дом…
Старший сержант Ладья, командир орудия, неловко прыгая на одной ноге, торопливо вталкивал другую ногу в штанину галифе, кричал Гусеву:
— Спишь, тютя? А ну, что там, на передовой? Узнай!.. — И, застегиваясь, взглянув на Новикова, добавил иным тоном: — Вроде началось, товарищ капитан. Слышите? Не похоже на артналет. Ишь ты, заваруха!
И тотчас повысил сочный, зазвеневший командными переливами голос:
— По места-ам! Вылетай к орудию!
— Отставить, — остановил Новиков, шагнул к Гусеву, надсадно кричавшему позывные в трубку, и, медленно разделяя слова, спросил: — Команда была от Резеды?
— Никак нет, — бормотал Гусев, обеими руками прижимая трубку к уху, и сейчас же пригнулся к аппарату. Куски земли оторвались от потолка, ударили по аппарату, по плечам Гусева. — Никак нет, — повторил он слабым движением губ, испуганно потирая круглую стриженую голову.
— Дайте трубку! Связист называется! Вы должны все знать! — сказал Новиков и не взял, а вырвал из рук Гусева мокрую от пота, нагретую трубку. — Резеда! Резеда! Какого дьявола! Что там? Резеда! Питания, что ли, у вас нет? — Покосился на связиста. — Проверяли связь?
— Я Резеда, я Резеда, — внезапно послышался в трубке слабый, как комариный писк, голос и сейчас же зачастил: — Кто у телефона? Шестого к аппарату, Шестого к аппарату! Шестого немедленно к Резеде, немедленно к Резеде!.. Немедленно!
— Я Шестой, — объявил отрывисто Новиков, глядя в стоявший на снарядном ящике котелок, полный бурой жижи. — Что случилось? Иду! Сейчас иду.
Он положил трубку, надел отлично сшитую, но уже обтрепанную шинель, застегнул ремень, оттянутый кобурой пистолета; потом, сдвинув брови над тонкой переносицей, вынул из кобуры ТТ и легким щелчком выдвинул, проверил кассету и вновь втолкнул в рукоятку пистолета. Он сделал все это молча, неторопливо, и солдаты, так же молча, смотрели то на капитана, то на вибрирующий потолок землянки, прислушиваясь напряженно к нарастающему реву снарядов. Новиков же ни разу не взглянул вверх, все хмурясь отчего-то, и тем своим обычным грубоватым тоном, который так не шел к его мальчишески юному, всегда бледному лицу, коротко приказал:
— Ремешков, пойдете со мной!
Подносчик снарядов Ремешков, парень лет двадцати шести, молчаливый, замкнутый, солдат-счастливец, недавно побывавший после тяжелого ранения в шестимесячном отпуске дома, на Рязани, повернул к Новикову, сидя на нарах, свое крепкое белобровое лицо — в расширенных глазах толкнулась мольба. Проговорил еле слышным шепотом:
— Нога у меня… нога… — и, жалко кривя губы, потер колено, низко опустив голову. — По горам ведь… нога у меня, товарищ капитан. Другого бы кого, пока нога-то…
— Другого? — переспросил Новиков, заученным движением сунув пистолет в кобуру. — Другого, говорите?
Он знал, куда надо идти сейчас, и выбрал Ремешкова, потому что гот отлеживался шесть месяцев дома, в то время как солдаты его, Новикова, батареи без отдыха находились в боях, дошли то Карпат. Выбрал, потому что считал это суровой необходимостью, тем более что Ремешков был новым человеком на батарее.
— Другого, говорите?
Ремешков молчал. Молчали и солдаты.
Блиндаж сотрясало мелкой дрожью, пол туго ходил под ногами, в короткие промежутки между разрывами, как из-под воды, вливался отдаленный пулеметный треск. Теперь уже всем было ясно, что это не обычный артналет, не обычная перестрелка дежурных орудий и пулеметов после недавних тяжелых боев при взятии города Касно, на границе Чехословакии.
И то, что Ремешков робко отказывался идти на передовую, в то время как за неделю от батареи осталось двадцать человек старых солдат, а Ремешков прибыл в батарею днями, прибыл отъевшийся, раздобревший, со здоровым молочным цветом лица после домашнего хлеба и сала, особенно было неприятно Новикову.
— У нас в батарее приказание два раза не повторяют! — проговорил он жестко и, более не обращая внимания на Ремешкова, пошел к двери.
— Товарищ капитан!..
Ремешков просительно шагнул следом, вдруг нагнувшись так, что стала видна красная, крепкая шея, со стоном потер колено, прошептал:
— Товарищ капитан, разве я… Жалости нет? А?
— Нет! — сказал Новиков и вышел.
Дверь открылась, впустив грохот разрывов, и захлопнулась. Ремешков стоял, сильно побледнев, искательно оглядываясь на солдат, и, потирая грудь, прошептал умоляюще:
— Эх, звери вы!.. Нога ведь… Жалости нет?!
— Жалости? Тютя пшенная! Он еще думает, калган рязанский! — звонким, озорным голосом воскликнул старший сержант Ладья, надвигая пилотку на выпуклый лоб. — Морду нажевал в тылу и думает, все в порядке! Еще ему приказ повторять! Воевать приехал или сало жрать?
Было командиру орудия Ладье лет двадцать. Сильный, светловолосый, он по-особому ладно носил пилотку, сдвигая ее на лоб и набок. Весь подогнанный, в немецких, не по уставу, новых сапожках, с немецким тесаком на крепко стянутом ремне, он казался мальчишкой, ради игры носившим военную форму, трофейное оружие.
— Ну? — крикнул он. — Думать потом будешь!
— Озверели, прямо озверели… — жалко и затравленно бормотал Ремешков, озираясь.
Командир второго орудия сержант Сапрыкин, неуклюже грузный, пожилой, двигая непомерно широкими квадратными плечами, в тесной, облитой по круглой спине гимнастерке, старательно кряхтя, наматывал портянку. Подмигнул Ремешкову почти ласково затеплившимися глазами и сказал доброжелательно:
— А ты лучше бери, землячок, автомат, да и дуй во все лопатки. Так оно вернее. Раньше-то ведь воевал? Понял или нет? Вот автомат возьми. — И, обращаясь к Ладье, прибавил ворчливо: — Оно верно, после теплой печки да жены под боком умирать неохота. Сам небось так бы, Ладья?
— А я бы и в отпуск не поехал! На кой леший он мне! — сказал Ладья решительно. Потом взял лежавший на нарах, крепко набитый вещмешок Ремешкова, взвесил его в воздухе с насмешливой улыбкой, говоря:
— Давай, давай катись колбасой, тютя, — и подтолкнул Ремешкова в будто окаменевшую спину.
Оглушенные грохотом снарядов, рвущихся по всей высоте, они некоторое время стояли в ходе сообщения. Взлеты огня беспорядочно выхватывали из тьмы ощипанные стволы сосен. С острым звоном полосовали воздух осколки, бритвенно срезали землю на брустверах. Она сыпалась на фуражку Новикова. Отплевывая хрустевшую на зубах землю, он ощупью нашел холодный телефонный провод, ведущий от орудий на передовую, и, подняв голову, посмотрел в сторону города Касно. Все пространство за высотой — километра на два — было освещено как днем. Гроздья ракет торопливо повисали там, пышно иллюминируя низкие облака. В них взвивались наискось красные трассы. Небо за высотой все время меняло окраску, наливалось плотной багровостью, — что-то горело в городе.
— Пойдете по проводу! Я за вами! — приказал Новиков Ремешкову. — Берите провод, он в моей руке! Вот!
— Провод? — едва слышно переспросил Ремешков.
И тотчас Новиков почувствовал прикосновение чужих потных пальцев к своей руке, услышал рев над головой — будто огненный шар, ослепив, разорвался в небе. Сверху ударило жарким воздухом, бросило Новикова на землю. Снаряд лопнул, задев о ствол сосны.
«Разобьет орудия», — беспокойно подумал Новиков и сейчас же услышал стонущий голос Ремешкова:
— Ударило… по голове ударило… товарищ капитан… Всего ударило!
— Э, черт! — с досадой сказал Новиков, подымаясь. — Ранило, что ли? Где вы тут… ползаете?
В бледном отблеске расцвеченного ракетами неба он увидел у стены траншеи скорчившуюся фигуру Ремешкова. Охватив руками голову, он глядел на Новикова опустошенными, рыскающими глазами, и это выражение успокоило Новикова, — раненые смотрели иначе.
— Крови нет? — спросил он и добавил насмешливо: — Еще до передовой не дошли, а вы… Как воевать будете? Ну, пошли, берите провод.
Ремешков поднес к глазам белые ладони и, странно всхлипнув, пробормотал облегченно:
— Взрывной волной меня…
— Не взрывной волной, а страхом.
Новиков пошел вперед, продвигаясь по ходу сообщения к орудиям.
В трех шагах от землянки Овчинникова почти натолкнулся на высокую человеческую фигуру, стоявшую в рост.
— Кто тут? Стой! — грозно рявкнул в лицо человек, и автомат тупо уперся Новикову в грудь. По голосу узнал часового первого орудия Порохонько; отведя рукой ствол автомата, сказал:
— Свои. Близко подпускаете! — И, сразу же заметив возле Порохонько освещенную слабым заревом тонкую фигуру Лены (стояла неподвижно, прислонясь спиной к траншее), спросил ненужно: — И вы тут? Вы же к разведчикам хотели идти?