…Через час мы уходим. Люся молчит и крепко, двумя руками, держится за меня, и я чувствую, как-бьется ее сердце, и руки у нее теплые и мягкие, и вся она какая-то уютная и — трогательная.
12
Нам дают работу — мне, Игорю и еще двум лейтенантам из резерва. Именуемся группой особого назначения. Наш начальник — майор Гольдштаб — страшно интеллигентный, лысый и близорукий. Руководитель группы — угрюмый, дергающий носом капитан Самойленко, тоже из резерва.
Работа несложная. Промышленные объекты города на всякий случай подготавливаются к взрыву. Надо составить схему распределения зарядов, подсчитать необходимое количество их, определить способ взрыва и проинструктировать специально выделенные на заводах команды подрывников. — И это — все.
На мою долю выпадают Мясокомбинат, холодильник, 4-я мельница и хлебозавод. Игорю — достается пивозавод, другая — мельница и завод «Метаз».
Поселяемся в новой квартире — большой, пустой — и неуютной, с балконом, выходящим на Привокзальную площадь. Обстановки почти никакой. Стол, четыре стула, три продавленных-кровати и кем-то забытая электрическая спиралька-кипятилка.
Мы с Игорем захватываем две койки — кладем — на них свои шинели. Третью — занимает старший — лейтенант со странной фамилией — Пенгаунис, должно — быть, — латыш. Четвертый — Шапиро располагается на — стульях. Валега и Седых — в соседней комнате, на полу. Угрюмый капиита— где-то на частной квартире. Раз в день он приходит, дергает носом, спрашивает, — что мы сделали, выкуривает — папиросу — и уходит.
На заводах мнутся директора, — разводят — руками, говорят, что не из кого составлять команды, одни женщины остались. Рабочие косятся: что это военные зачастили? Разыгрываю пожарного специалиста — щупаю огнетушители.
На холодильнике угощают мороженым в больших тарелках. В Мясокомбинате — колбасой и охотничьими сосисками.
Дни стоят ясные, жаркие, ночи — душные.
Марья Кузьминична жалуется, что на базаре все дорожает, молока и масла совсем уже достать нельзя. Николай Николаевич вздыхает около своей карты. Сводки мало утешительны. Майкоп и Краснодар сданы.
В городе много раненых. С каждым днем их все больше и больше. Обросшие, бледные, движутся они вереницами к Волге, сверкая бинтами на пыльном окровавленном обмундировании. Госпитали эвакуируются. По городу и квартирам ходят патрули — проверяют документы. Дороги на Калач и Котельниково забиты машинами. Во всех дворах усиленно роют щели и какие-то большие, глубокие ямы, — говорят, бассейны для воды на случай пожара. Изредка прилетают фрицы — роняют две-три бомбы где-нибудь на окраине и улетают. Зениток в городе много.
В Москву прилетает Черчилль. Коммюнике весьма неопределенное.
Где идут бои, точно не знаем. В сводках: «северовосточнее Котельниково», «излучина Дона»… Говорят, Абганерово уже у немцев. Это шестьдесят пять километров отсюда. Марья Кузьминична слыхала, что наши оставили Калач и отошли к Карповке. Раненые в основном из Калача. Разводят руками: «Танки… авиация… что поделаешь…»
Приказа об эвакуации еще нет, но Люсины соседи — зубной врач с женой и двумя детьми — вчера выехали в Ленинск… погостить к сестре.
А в оперетте — «Сильва», «Марица», «Роз-Мари». В буфетах, кроме волжской воды — пять копеек баночка, — пустота. На сцене — цилиндры, манишки, обольстительные улыбки, сомнительные каламбуры.
В зоопарке попрежнему грустит слон, неистовствуют мартышки, толстый, ленивый удав дремлет в углу своей клетки, на старой соломе.
У Дома Красной Армии, в витринах, затянутых металлической сеткой, регулярно вывешиваются «Известия» и «Сталинградская правда».
В городской библиотеке, с балконом прямо на Волгу, симпатичная старушка в прическе восьмидесятых годов выдает Бальзака и просит не загибать страницы.
Мальчишки стреляют из рогаток по воробьям, воюют в «фрицев и наших». Девочки играют в «классы», прыгая на одной ножке.
Так ползет август — душный, безоблачный, пыльный.
Как-то встречаю Калужского — в новенькой гимнастерке, в фуражке со сверкающим околышем. Он устроился в одном из эвакогоспиталей начпродом. Сейчас госпиталь эвакуируется в Астрахань, и у него по горло работы — раненых миллион, транспорта нет, одним словом, ей-богу, на фронте лучше… Кстати, если мне нужно сахару, он может уступить с десяток кило — все равно вывезти не удастся, придется сдавать фронту.
Я знаю, что Валета будет меня ругать, но говорю, что у меня нет времени. Разговор кончается. Бодро махнув ручкой, он укатывает на груженном доверху бараньими тушами «газике» куда-то в сторону Волги. Я провожаю его взглядом и захожу на почту, авось есть что-нибудь «до востребования».
13
В воскресенье просыпаюсь раньше обычного. Откуда-то появились блохи, и я никак не могу уснуть. Игорь и другие еще спят.
Встаю, иду на кухню. Седых готовит на примусе оладьи. Валега ковыряется в репродукторе — он давно мечтает о радио.
Сквозь окно ослепительно сверкает залитая солнцем стена противоположного дома и кусок бледного, точно выцветшего от жары неба.
На заводы сегодня не пойду — схемы сделаны, — количество взрывчатки подсчитано, инструктаж со дня на день откладывается — до сих пор не составлены еще группы подрывников.
Сдергиваю с Игоря шинель.
— Вставай! Идем купаться.
Он недовольно морщится, пытается натянуть шинель на лицо, ворчит, но все-таки встает; Моргает сонными глазами.
Седых вносит шипящие на сковородке оладьи.
— Сегодня утром фрица сбили. — Он ставит сковородку на кирпич. — Сам видел. Сначала задымился — длинный такой черный хвост пустил, потом стал крениться— больше, больше, и свалился куда-то за город. Должно быть, в мотор попали.
— В городе много зениток, — говорит Шапиро, слезая со своих стульев, — батарей двадцать пять будет.
Он очень любит цифры и всякие подсчеты.
— Если они одновременно откроют огонь, то за минуту выпустят по меньшей мере семьсот пятьдесят снарядов.
— А сколько у немцев самолетов? — спрашивает Игорь. Он всегда над ним посмеивается, но Шапиро не обращает внимания.
— К началу войны было около десяти тысяч. Сейчас, вероятно, больше.
— Почему?
— Простая арифметика. Если считать, что у них сто авиазаводов и каждый выпускает по одному самолету в день, — я беру невероятный минимум, — то выходит ТРИ тысячи в месяц. Потерь у них таких быть не может. Значит…
— Ты на пляж пойдешь? — перебивает Игорь.
— Нет. У меня чирей выскочил. Шестой чирей за этот месяц. И на самом неудачном — месте, приходится на одной половинке сидеть…
Пляжа в Сталинграде нет. Прыгаем прямо е плотов в жирные, радужные от нефти волны. Вода теплая, точно подогретая.
Потом — лежим на бревнах и, сощурившись, смотрим на Волгу. Она ослепительно блестит. Она не похожа на Днепр. Совсем не похожа. Последний раз я видел его за несколько дней до войны. Он легкомысленнее и веселее. Громадная дуга пляжа, заваленного голыми, черными от солнца телами, какие-то грибки, киоски, кокетливо-ажурные водные станции. И бесконечное количество лодок, — байдарок, шлюпок, полутригеров, стройных гоночных скифов, дубов. и плоскодонок, белоснежных стремительных яхт. Все это снует, шевелится, мелькает белым, желтым. и синим, дрожит в раскаленном полуденном солнце.
Здесь — не то. Здесь деловитее и серьезнее. Закопченные плоты и баржи, озабоченные катеры, простуженно. гудящие, хлопающие по воде тросами буксиры. До — войны тоже, вероятно, были и яхты и шлюпки, но до войны я здесь не был. А сейчас это широкое, сияющее, затянутое плотами, обсаженное по берегам кранами и. сараями обилие воды напоминает цех какого-то особого, не похожего на другие, завода.
И все-таки это Волга. Можно часами лежать вот так на животе и смотреть, как плывут куда-то вниз плоты, как блестят и переливаются нефтяные разводы, как пыхтит против течения допотопный пароходик, шлепая колесами. И. я лежу и смотрю, а Игорь говорит о. том, что ему надоело это безделье, надоел Шапиро со своими чирьями, Пенгаунис, каждый день стирающий и. развешивающий на балконе подворотнички, надоели заводские директора и вся эта бумажная во-локита.
Я слушаю. его одним ухом, смотрю на. пыхтящий катерок, пристающий к тому берегу, и стараюсь не думать о том, что, может быть, через неделю или две здесь будет фронт, и здесь, где мы сейчас лежим, будут немцы, а там, в кудрявой зелени, на том берегу — мы, и бомбы. будут вздымать белые фонтаны воды, и вздувшиеся тела поплывут по этой сверкающей поверхности куда-то вниз, к Астрахани, к Каспию.
Игорь с размаху хлопает меня между лопаток.
— Полезли в воду… Вон пароход плывет.
С. разгону, оттолкнувшись ногами от скользкого толстого бревна, он. вонзается в воду. Несколько секунд его не видно. Потом фыркающая голова его появляется. далеко от. берега. Сильными, короткими взмахами — почти вся спина наружу — плывет он наперерез пароходу. Он хорошо плавает. Люся тоже так плавала. Не так сильно и резко, но тоже хорошо.
Этот стиль называется кроль. У меня он пока еще не получается. С дыханием что-то не выходит и ноги устают. Они должны все время работать, быстро и ровно, как ножницы.
Пароход проходит — приземистый, с длинной трубой и целым хвостом барж позади. Игорь возвращается запыхавшийся.
— Сердце что-то качает. Старею. И вообще не река, а нефтехранилище какое-то. — Он весь блестит и переливается от нефти. — Идем-ка лучше в библиотеку.
Не возражаю. От лежания на бревнах болит спина.
В библиотеке Игорь наслаждается «Аполлоном» за 1911 год. Я — какими-то новеллами перуанского происхождения в «Интернациональной литературе». Плетеные кресла удобны. В комнате тихо, уютно. Портреты Тургенева, Тютчева и еще кого-то, с усами и булавкой в галстуке. Большие стенные часы мелодично бьют каждые четверть часа. Двое ребятишек давятся от смеха над иллюстрациями Дорэ к Мюнхгаузену. У меня тоже когда-то была эта книга в красном с зо-лотом переплете и такими же рисунками. Я мог ее рассматривать раз по двадцать на день. Особенно нравилось мне, как барон сам себя за косу из болота тащит. Нравилась и другая картинка: ворота разрезали коня пополам, а он стоит, спокойно пьет воду из фонтана, а сзади хлещет целый водопад.