кажется, мост есть, — отсюда не видно. А у нас только четыре противотанковых ружья и десятка два гранат. Куда делась пушка? Я совсем забыл о ней. Неужели опять убежали? Вся надежда теперь на железо. Может, и не перелезут танки?
Рядом со мной загорелый бронебойщик, с русыми закрученными усиками, придающими ему молодцеватый вид. Ему, повидимому, жарко. Он поочередно сбрасывает с себя все — телогрейку, гимнастерку, рубашку. Остается голый, сверкая невероятно белой, гладкой спиной.
В траншее тесно и неудобно. Все время переползают, ударяют коленями, чертыхаются.
Танки идут прямо на нас.
Плохо, что нет телефона. Трудно понять, что где делается.
Танки, остановившись у железа, открывают огонь. Снаряды ложатся сзади. Вероятно, болванки — разрывов не слышно. Откуда-то справа доносится голос Чумака — резкий и гортанный. Кричит какому-то Ванюшке, чтоб ему дали противотанковых гранат.
— В подвале… В углу… Где чайник стоит…
Один танк перебирается все-таки через железо. Лязгает гусеницами. Переваливаясь с боку на бок, ползет прямо на нас. Хорошо виден черный противный крест. Полуголый бронебойщик целится, расставив ноги и упершись задом в стенку траншеи. Пилотка свалилась — на голове светится белый, незагоревший кружок.
Подобьет или не подобьет?.
Крест все приближается…
Кто-то кричит мне в самое ухо. Ни черта не могу разобрать.
— Что такое?
— Немцы обходят слева. Пехота их левей паровоза пошла.
— Почему же пулеметы молчат? Ведь там два пулемета.
Бегу вдоль траншеи. У пулемета — Петров и еще кто-то. Заело. Не пролезает лента.
— Почему второй пулемет молчит?.
Голубые детские глаза готовы заплакать.
— Ей-богу, не знаю… Пять минут тому назад…
— Гранаты! Давай гранаты!
Пули свистят над самой головой.
Я бросаю гранаты, одну за другой. Немецкие, с длинными ручками. Дергаю за шнур и бросаю через бруствер. Немцы уже у самых окопов. Кричат…
Почему пулемет не работает?
«А-а-а-а-а-а!»
Что-то валится на меня. Я отскакиваю, с размаху ударяю гранатой. Больше у меня ничего нет в руках. Что-то грузное оседает на дно траншеи. Бросаю еще четыре гранаты. Это последние — больше нет. Где автомат, чорт возьми?
Хочу выдернуть из. кобуры пистолет, — ремешок зацепился. Никак не вылезает. Чорт!
И.вдруг… тишина!.
У ног моих кто-то в серой шинели. Уткнулся лицом в угол траншеи. Перед окопом — никого. Неужели отбили?
Я бегу по траншее назад. Бойцы щелкают затворами. Петров у пулемета.
— Все в порядке, товарищ лейтенант. Работает!
Голубые глаза смеются весело, по-детски.
— Видали, как отсекли? Сразу побежали…
Повернувшись к пулемету, дает очередь. Шейка его трясется… Какая она тоненькая! И глубокая впадина сзади, и воротник широкий…
Таким вот, вероятно, совсем недавно еще стоял он у доски и моргал добрыми голубыми глазами, не зная, что ответить учителю.
— А почему тот не работает? Он, по-моему, к вам тоже имеет какое-то отношение.
Голубые глаза смущенно опускаются вниз.
— Я сейчас пойду узнаю, товарищ лейтенант…
Опершись о ствол пулемета, он подымается. Руки у него гоже тоненькие, детские, с веснушками.
— Мне кажется…
Глаза его вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычно интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно.
Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб, между бровями.
Его оттаскивают. Беспомощно подпрыгивают по земле ноги — тоненькие, в широких, болтающихся сапогах. На пулемете уже другой. Шея у него толстая и красная. Командиром роты назначаю политрука. Иду к белой будке.
Немцы молчат. Повидимому, готовятся к — следующей атаке.
По траншее волокут убитых. Они мешают сейчас живым. Их складывают в боковую щель. Двое бойцов, согнувшись, несут кого-то. Я сторонюсь. Белые, гладкие руки с загорелыми, точно перчатки, кистями волочатся по земле. Лица не видно. Оно в крови. Голова мотается. На макушке белый кружок от пилотки. Узнаю бронебойщика с усиками. Тоже кладут в щель, на кого-то в замазанных кровью штанах с выглядывающей из-за обмотки алюминиевой ложкой.
Не успеваю дойти до белой будки. Немцы опять атакуют. Отбиваем… Потом — снова…
Так длится до обеда. Двадцать-тридцать минут отдыха — перекур, набивка патронов, кусок хлеба за щеку — и опять серые фигуры, крик, трескотня, неразбериха…
Один раз «хейнкели» высоко, из поднебесья, — мы даже их не замечаем, — бомбят нас. Но бомбы падают на немцев. Бойцы смеются.
Сидорко все еще нет. И двух других, посланных позже, тоже нет. Возможно, попали под бомбежку. В воздухе ни на минуту не прекращается гуденье моторов. С вышки хорошо видно, как стелется белое облако над берегом.
После обеда откуда-то начинает стрелять наша артиллерия. Бьет по насыпи. Несколько шальных снарядов попадает и в наши окопы. Немцы не унимаются. Но танки не проходят. Тот, с крестом, так и застрял на железе — подбит. Одолевают минометы. У нас много убитых и раненых. «Легких» отправляем на берег. «Тяжелых» переносим в подвал будки, просторный, с же-лезобетонным перекрытием.
Часам к девяти немцы выдыхаются. В десять все успокаивается. Изредка только пофыркивают пулеметы.
20
В подвале невыносимо накурено. Дым стоит пластами. Коптит фитиль в тарелочке. Раненые, — ими забит весь подвал, — просят воды. Воды нет. Приходится носить с Волги, а по дороге все распивают.
Валега дает кусок хлеба и сала. Ем без всякого аппетита.
Чумак приходит в разодранной тельняшке, растрепанный. Садится на стол. На меня не смотрит. Стягивает через голову тельняшку. На груди его, мускулистой и загорелой, синий орел с женщиной в когтях. Под левым соском — сердце, проткнутое кинжалом, на плече — череп и кости. Ниже локтя — маленькая сквозная дырочка, почти без крови. Кость, повидимому, цела, кисть работает, Маруся — санинструктор, страшно румяная, толстощекая, с двумя завязанными сзади тоненькими. косичками — перевязывает рану.
Разведчики сегодня подбили два танка. Один — Чумак, другой — тот самый угреватый разведчик, из-за которого у нас произошла стычка.
Я спрашиваю его, почему он ни о чем не докладывает.
— А о чем докладывать?
— О сегодняшнем дне. О потерях. Существует в армии такой порядок — докладывать после боя.
Чумак медленно поворачивается. Я не вижу его лица. Блестит потная, с глубокой ложбиной вдоль позвоночника спина.
— День — сами видели — солнечный, а потери — ну, какие же потери? Бескозырку потерял — вот й все. Будут еще вопросы?
. — Будут. Только не здесь. Выйдем на минутку.
— А там пули. Убить может.
Я проглатываю ПИЛЮЛЮ И направляюсь к выходу, он — тоже.
Опершись плечом о косяк двери, жует папиросу.
— Знаете что, товарищ лейтенант? Давайте по-мирному. Не трогайте разведчиков. Ей-богу, лучше будет.
— Лучше ИЛИ хуже — другой вопрос. Сколько у вас людей?
— Двадцать четыре. Сколько было, столько и осталось. А разведчиков, советую…
— Танк кто подбил?
— А кто бы ни подбил — не все ли равно?
— Вы подбили?
— Ну, я… Не вы же…
— Расскажите, как вы его подбили.
— Ей-богу, спать охота. После войны о танках поговорим…
— Рекомендую вам запомнить, что я сейчас за комбата.
—. А я откуда знаю?
— Вот я вам говорю.
— Комбат — Клишенцев. Кроме того, я подчиняюсь только командиру полка и начальнику разведки.
— Их сейчас нет, поэтому вы должны подчиняться мне. Я заместитель командира полка по инженерной части.
Чумак искоса смотрит острым глазом.
— Вместо Цыгейкина, что ли?
— Да, вместо Цыгейкина.
Пауза. Плевок через губу.
— Что ж… Мы с саперами обычно душа в душу.
— Надеюсь, что и впредь так будет.
— Надеюсь..
— Как фамилия того, второго, который подбил?
. — Корф.
— Рядовой?
. — Рядовой.
— Это его первый танк?
— Нет, четвертый. Первые три у Касторной.
. — Награжден?
— Нет.
— Почему?
— А дядя знает, почему. Материал подавали…
— Через час дадите мне новый материал. О нем и о других тоже. Ясно?
На этом разговор кончается. Идет он в самых сдержанных тонах.
— Разрешите итти, товарищ заместитель командира полка по инженерной части?
Я ничего не отвечаю и спускаюсь вниз. Все тело ломит. Режет глаза. Вероятно, от дыма — страшно все-таки накурено.
Составляю донесение. Рядом, положив голову на руки, спит Фарбер. Он забежал на минутку за табаком и доложить о потерях. И так заснул над раскрытым портсигаром с недокуренной цыгаркой в руке. В углу кто-то тихо разговаривает, попыхивая папиросой. Доносятся только отдельные фразы:
— А у меня как раз заело… Каблуком пришлось отбивать. Прошу у Павленко патронов… А он лежит, уткнувшись лицом в землю, и серое что-то течет…
Потом вдруг появляется Игорь. Стоит передо мной и смеется. Усики у него уж не маленькие, а как у того бронебойщика — залихватски закрученные по углам рта. Спрашиваю, как он сюда попал. Он ничего не отвечает и только смеется. И на груди у него — синий орел с женщиной в когтях. Прямо на гимнастерке. А у орла прищуренные глаза, и он тоже смеется. Надо, чтобы он перестал смеяться. Надо сорвать его с гимнастерки. Я протягиваю руку, но меня кто-то держит за плечо. Держит и трясет.
— Лейтенант… А, лейтенант…
Я открываю глаза.
Небритое лицо. Серые холодные глаза. Прямой костистый нос. Волосы зачесаны под пилотку. Самое обыкновенное усталое лицо. Слишком холодные глаза.
— Проснись, лейтенант, волосы сожжешь.
Тарелка с фитилем у самой моей головы, невыносимо коптит.
— Что вам надо?
Человек с серыми глазами снимает пилотку и кладет ее рядом на стол.
— Моя фамилия Абросимов. Я начальник штаба полка.
Я встаю..
— Сидите. — Он переходит на вы. — Вы лейтенант Керженцев? Новый инженер — вместо Цыгейкина, так я понял из вашего донесения.