плывущей в черном небе ослепительно дрожащей звездой.
— Ну, где будем?
Навалившись на меня плечом, сержант дышит мне в самое ухо. После яркого света ничего не видно. Даже лица не видно. Только теплое, пахнущее семечками дыхание.
— Как вспыхнет ракета, смотрите налево… — От напряжения голос у меня слегка дрожит. — Увидишь бочку железную… Начнешь от нее… И вправо метров на пятьдесят… В три ряда. В шахматном. Как говорили..
Слова выдавливаются с трудом.
Гаркуша ничего не отвечает. Отползает в сторону. Я это только слышу, но не вижу. Через минуту опять чувствую на своем лице его дыхание.
— Товарищ лейтенант.
— Что?
— Я немножко выше возьму. А то замерзнет вода, и тогда…
Опять ракета. Гаркуша наваливается прямо на меня. Вдавливаюсь лицом в землю. Стараюсь не дышать. Рот, нос, уши полны воды и грязи. Ракета гаснет. Подымаю голову и говорю:
— Хорошо.
За минное поле я уже спокоен.
Вытираю рукавом лицо..
Собачья работа все-таки саперская. Темнота, грязь, в тридцати шагах немцы, а свои где-то там, наверху… И каждой мине. надо выкопать ямку, вложить МУВ, — трубочка такая с пружинкой, острым, как гвоздь, бойком и капсюлем, — проверить, положить в ямку, засыпать землей, замаскировать… И все время прислушивайся, не лезут ли немцы, и в грязь бултыхайся, и не шевелись при каждой ракете…
Слышно, как бойцы осторожно вываливают мины из мешков.
За час они, по-моему, управятся.
А мне сейчас же, на свежую память, за формуляры и отчетные карточки на минные поля браться надо. Будет у меня этой писанины каждую ночь. В трех экземплярах да еще схему с азимутами и привязками, а вдобавок, и бланков нет — все сам, от руки…
Взбираюсь на гору. Два или три раза чуть не обрываюсь. Ни черта не видно — хоть глаз выколи. Все руки исколол о какой-то колючий кустарник.
Бойцы молча копают. Слышно только, как ударяют лопатой о землю. Кто-то, совсем рядом со мной, — в темноте ничего не видно, — хрипло, вполголоса, точно упрямую лошадь, ругает твердую, каменную землю.
— Хоть бы несколько кирок на батальон дали! А то лопаты называются… Масло ими резать…
Кирки… Чорт знает, где их достать! Чего бы только я не дал за два десятка кирок. Кажется, никогда в жизни ни о чем так не мечтал, как сейчас о них. А сколько их в Морозовской, на станции, валялось! Горы! И никто смотреть не хотел.
А так и за месяц не окопаемся…
В начале первого появляется луна. Косощекая, оранжевая, выползает откуда-то со стороны Волги. Заглядывает в овраг. Через полчаса там нельзя уже будет работать. А их всего четверо — и сто мин…
А луна ползет, ползет, становится желтой, потом белой. На все ей наплевать. По-моему, она даже быстрее обычного сегодня подымается, точно спешит куда-то или с выходом опоздала. И, как на зло, немецкая сторона в тени, а наша с каждой минутой все светлее и светлее… Последние остатки тени медленно, точно нехотя, сползают вниз, один за другим оставляя кусты.
Кто-то ищет меня. Молодой, почти детский, срывающийся голос. Кажется, связной Карнаухова…
— Лейтенанта, комбата, не видали?
— Это якого? Що з биноклем ходить? — отвечает чей-то голос откуда-то снизу, верно из щели.
— Да нет. Не с биноклем. Комбата. Командира батальона. В пилотке синей…
. — A-а, в пилотш сишй… Ну, так бы i сказав, шо в пилотш. А то — комбат… Xi6a Bcix ix за день, начальниюв, запямьятаешь…
— Ну, так где ж он?
— А я не бачив, — добродушно отвечает голос. — Не було його. Ий-богу, не бачив…
— Фу ты, дура какая!
— Може, Фесенко бачив… Фесенко, а, Фесенко…
Я направляюсь в сторону разговора. Фесенко из другой щели так же добродушно и неторопливо отвечает что «якиись тут був з начальниюв, на командира роти ще й кричав, що не так копаемось, але куди вш подавсь — бис його знае»…
— Кто меня ищет?
— Это вы, товарищ лейтенант? — вытягивается передо мной маленькая, тоненькая фигурка.
— Я… И не вытягивайся, ложись!
Фигурка садится на корточки.
— Ну? В чем дело?
— С КП вашего звонили, чтоб шли туда срочно.
— Меня? Срочно? Кто звонил?
— А не знаю… Полковник какой-то.
Какой полковник? Откуда взялся? Ничего не по нимаю.
— И срочно сказали, в три минуты чтобы…
Не доходя до карнауховского подвала, наталкиваюсь на Валегу. Бежит, сломя голову. Запы-хался..
— Полковник ждут вас. Командир дивизии, что ли. С орденом. И еще какие-то с ним. Харламов, младший лейтенант, чего-то путают там. А они ругаются…
Вечно этот Харламов, будь он проклят! Навязался на мою шею. Адъютант старший, называется, — начальник штаба. На кухне ему, а не в штабе работать.
Немцы вдруг поднимают стрельбу, и мы добрых пятнадцать минут лежим, уткнувшись в землю носами.
7
Полковник, совсем маленький, щупленький, точно мальчик, с ввалившимися, как будто нарочно втянутыми щеками и вертикальными, напряженными морщинами между бровями, сидит, опершись рукой о стол. Шинель с золотыми пуговицами расстегнута. Рядом наш майор. Между колен — палочка. Еще двое каких-то.
Харламов — навытяжку, застегнутый и подтянутый. Впервые его таким вижу. Моргает глазами.
Прикладываю руку к козырьку. Докладываю: батальон окапывается, ставим мины. Два больших черных глаза, не мигая, смотрят на меня с худого, чахоточного лица. Сухие, тонкие пальцы слегка постукивают по столу.
Все молчат.
Я опускаю руку.
Пауза несколько затягивается. Слышу, как Валега учащенно дышит за моей спиной.
Черные глаза становятся вдруг меньше, сужаются, и бескровные, в ниточку, губы как будто улыбаются.
— Вы что? Дрались с кем-нибудь? А?
Молчу.
— Дайте-ка ему зеркало. Пускай полюбуется.
Кто-то подает толстый облупившийся осколок. С трудом узнаю себя. Кроме глаз и зубов, ничего разобрать нельзя. Руки, телогрейка, сапоги — все в грязи.
— Ладно, — смеется полковник, и смех у него неожиданно веселый и молодой. — Все случается… Я однажды командующему округом в трусах докладывал, и ничего, сошло. Десять суток только получил — к пустой башке руку приложил…
Улыбка исчезает, точно ее кто-то стирает с лиц Черные большие глаза опять устремляются на меня.
Умные, немного усталые, с треугольными мешками.
— Ну что ж, комбат, похвастай, что сделал за сутки. Если на передовой то же самое, что в бумагах, — не завидую тебе.
— Мало сделано, товарищ полковник.
— Мало? Почему? — Глаза не мигают.
— Людей жидковато и с инструментом плохо.
— Сколько у тебя людей?
— Активных тридцать шесть.
— А бездельников, связных и тому подобное?
— Всего около семидесяти.
— А знаешь, сколько в сорок третьем полку? По пятнадцать-двадцать человек, и ничего — воюют.
— Я тоже воюю, товарищ полковник.
— Он «Метиз» держал, товарищ полковник, — вставляет майор. — Прошлой ночью мы его передвинули вправо.
— А ты не защищай, Бородин. Он сейчас не на «Метизе» сидит, и немцы его не с «Метиза» выгонять будут… — И опять ко мне: — Окопы есть?
— Копают, товарищ полковник.
— А ну, покажи…
Я не успеваю ответить. Он стоит уже в дверях и быстрыми, нервными движениями застегивает пуговицы.
Я пытаюсь сказать, что там сильно стреляют и что, пожалуй, не стоит ему…
— А ты не учи. Сам знаю.
Бородин, тяжело опираясь на палку, тоже приподнимается.
— Нечего тебе с нами ходить. Последнюю ногу потеряешь. Что я буду тогда делать? Пошли, комбат.
Мы — я, Валега и адъютант комдива, молодой парень с невероятно круглым и плоским лицом, — еле поспеваем за ним. Мелким, совсем не военным шагом, слегка покачиваясь, он идет быстро и уверенно, будто не раз уже ходил здесь.
У карнауховского подвала останавливаюсь. Полковник нетерпеливо оборачивается:
— Чего стал?
— КП ротный здесь.
— Ну и пускай зддсь… Гдд ооооы?
— Дальше. Вот за теми трубами.
— Веди!
Оооыы сейчас хорошо видны — и наши, и немецкие. Луна светит во-всю.
— Ложитесь.
Ложимся. Полковник лежит рядом, ыодыерев голову руками. Объясняю, где раньше были оооыы и где я рою их сейчас. Он ничего не говорит. Спрашивает, где ыулеметы. Показываю. Где минометы. Показываю. Молчит, изредка сдержанно, стараясь ыодавить, ыокашливает.
— А где мины ставишь?
— Вон там, левее, в овраге.
— Прекрати. Людей назад.
Я ничего не понимаю.
— Ты слыхал, что я сказал? Назад людей…
Посылаю Валегу вниз. Пускай отметят колышком ыравый фланг и возвращаются. Валега беззвучно, на брюхе, сыолзает вниз.
Молчим. Слышно, как тяжело дышат коыающие бойцы. Где-то за курганом ыротивно скрежещет «ишак. — шестиствольный миномет. Шесть красных хвостатых мин, точно кометы, медленно ыроылывают над головой и с оглушительным треском расстаются где-то ыозади, в районе Мясокомбината. Воздушная волна даже до нас доходит. Полковник и головы не ыодымает. Покашливает.
— Видишь его ыулеметы? На соыое.
— Вижу.
— Нравятся они тебе?
— Нет.
— И мне тоже.
Пауза. Не ыонимаю, к чему он клонит.
— Очень они мне не нравятся, комбат… Совсем не нравятся.
Я ничего не отвечаю. Мне они тоже не нравятся. Но артиллерии-то у меня нет. Чем я их ыодавлю?
— Так вот… Завтра чтоб ты был там.
— Где… там?
— Там, где эти пулеметы. Ясно?
— Ясно, — отвечаю я, но мне совсем не ясно, как я могу там оказаться.
Полковник легко, по-мальчишески, вскакивает, опершись рукой о землю.
— Пошли.
Так же легко, быстро, ни за что не зацепляясь и не спотыкаясь, идет через развалины назад. На КП закуривает толстую ароматную папиросу, «Нашу марку» по-моему, перелистывает лежащего на столе «Мартина Идена». Заглядывает в конец. Недовольно морщит брови.
— Дурак… Ей-богу, дурак…
И, подняв глаза на меня:
— Твоя?
— Командира четвертой роты.
— Прочел?
— Времени нет, товарищ полковник.
— Прочтешь — дашь мне. Читал когда-то, да забыл. Помню только, что упорный был парень. Конец вот только не нравится. Плохой конец. А, Бородин?