23
К четырем часам иду на передовую. Немцы, точно предчувствуя. что-то, почти беспрерывно строчат из пулеметов, освещая передний край.
Обхожу батальоны. Агнивцев и Гаркуша кончили с проходами, греются в блиндажах, курят. Иду на НП. Еще издали слышу матерный шопот Лисагора. Сидя верхом на блиндаже, он вместе со здоровенным татарином Тугиевым укладывает рельсы перекрытия. Оба кряхтят, ругаются. Немецкие пули свистят почти над самыми их головами. Пулемет стоит метрах в пятидесяти, поэтому пули перелетают и ударяются где-то далеко позади.
Я забираюсь в блиндаж. Там уже связисты и адъютант командира полка. Амбразура заткнута одеялом, чтоб не было видно света. Коптящая гильза стоит прямо на полу. Один из связистов дополнительными минометными зарядами растапливает печку. Ему, повидимому, доставляет удовольствие смотреть, как вспыхивает порох — маленькими горсточками он все время подбрасывает его в печку.
Минут через десять вваливается Лисагор. Все лицо в росинках пота. Руки красные от ржавчины и глины.
— Смотри на часы, инженер.
— Двадцать минут пятого.
— Видал темпы: тютелька в тютельку к началу артподготовки. Табак есть?
Я даю ему закурить. Он вытирает рукавом лицо. Оно становится полосатым, как тюфяк.
— Ну, и медведь этот Тугиев. Взвалит полрельса на плечо и хоть бы хны… Знаешь, откуда таскали? Почти от самого Мясокомбината. Порвали их толом на части — и на собственных плечиках. На, пощупай, как подушка стало. Курортик что надо — Сочи, Мацеста…
— Накатов сколько положил?
— Рельсов — два да старый еще, деревянный, был.
— Бугор получился?
— Да тут их, знаешь, сколько бугров? Что ни шаг, то землянка, а что ни землянка, то бугор.
— Раненых нет?
— Тугиевская шинель… Три дырочки. А парень золото. Отметить надо. Точно огород дома копает. Постой… Началось, что ли?
Мы прислушиваемся. Из-за Волги доносятся первые залпы. Смотрю на часы. Четыре тридцать.
— Па-а-а щелям! — кричит Лисагор. — «Прицел ноль пять, по своим опять…» Крикни там, связист, саперам, чтоб сюда залезали.
Саперы втискиваются в блиндаж. Закуривают, цепляются друг за друга винтовками и лопатами.
— А где Тугиев?
— Там еще. Наверху.
— Видал? Песочком посыпает. Красоту наводит. Давай его сюда, Седельников. Снарядом голову еще сорвет.
Канонада усиливается. Сквозь плохо пригнанную дверь слышно, как шуршат снаряды над блиндажом. Гул разрывов заглушает выстрелы. Землянка дрожит. С потолка сыплется земля.
Лисагор толкает меня в бок.
— Что? Людей домой пошлем? Пока не поздно. — А то придет Абросимов — тогда точка. Всех в атаку погонит.
Людей, пожалуй, действительно надо отсылать, пока идет подготовка и немцы молчат. Так и делаем.
Не успевают они уйти, как являются майор, Абросимов и начальник разведки. Майор тяжело дышит — сердце, вероятно, не в порядке.
— Ну как, инженер, не угробит нас здесь? — . добродушно, собрав морщинки вокруг глаз, спрашивает юн. Лезет уже за своей трубкой.
— Думаю, нет, товарищ майор.
— Опять — думаю… Штрафовать буду. По пятерке за каждое «думаю». Рельсы положил?
— Положил. В два ряда.
Подходит Абросимов. Губы сжаты. Глаза сощурены.
— А где Лисагор?
.— Отдыхать пошел. С людьми.
— Отдыхать? Надо было здесь оставить. Нашли время отдыхать…
Я ничего не отвечаю. Хорошо, что я их во-время на берег отправил.
— А остальные где?
— По батальонам.
— Что делают?
— Проходы.
— Проверял?
— Проверял.
— А дивизионные что делают?
— В разведке.
— Почему вчера не разведали?
— Потому что сегодня приказ получили.
Абросимов жует губами. Глаза его, холодные и острые, смотрят неприветливо. Левый уголок рта слегка подергивается.
— Смотри, инженер, подорвутся — плохо тебе будет.
Мне не нравится его тон. Я отвечаю, что проходы отмечаются колышками и комбаты поставлены. в известность. Абросимов больше ничего не говорит. Звонит по телефону в первый батальон.
Пушки грохочут все сильнее и сильнее. Разрывы и выстрелы сливаются в сплошной, ни на минуту не прекращающийся гул. Дверь поминутно хлопает. Ее привязывают проволокой.
— Хорошо работают, — говорит майор.
Где-то, совсем рядом, разрывается снаряд. С потолка сыплется земля. Лампа. чуть не гаснет.
— Что и говорить. — хорошо… — принужденно улыбается начальник разведки. — Вчера один стадвадцатидвух чуть к самому Пожарскому — начальнику артиллерии — в блиндаж не залетел.
Майор улыбается. Я — тоже. Но ощущение вообще не из приятных. Немецкая передовая метрах в пятидесяти от нас — для дальнобойной артиллерии радиус рассеивания довольно обычный.
Мы сидим и курим. В такие минуты трудно не курить.
Потом приходит дивизионный сапер-разведчик. Обнаружили и сняли восемнадцать мин — «эсок». Вывинтили взрыватели. Мины оставили на месте. Уходит.
Абросимов не отрывается от трубки.
Неужели немцы удержатся после такой подготовки? Становится жарко. Бока у печки оранжево-красные.
Я расстегиваюсь.
— Брось подкидывать, — говорит связисту майор. — Рассветает — по дыму стрелять будут.
Связист отползает в свой угол.
К шести канонада утихает. Каждую минуту смотрим на часы. Без четверти… Без десяти… Без пяти…
Абросимов прилип к трубке.
— Приготовиться!
Последние, разрозненные выстрелы. Затем — тишина. Страшная и неестественная тишина. Наши кончили. Немцы еще не начали.
— Пошли! — кричит в трубку Абросимов.
Я прилипаю к амбразуре. На сером предрассветном небе смутно выделяются водонапорные баки, какие-то трубы, немецкие траншеи, подбитый танк. Правее — кусок наших окопов. Птица летит, медленно взмахивая крыльями. Говорят, птицы не боятся войны.
— Пошли! — орет в телефон Абросимов. Он бледен, и уголок его рта все время подергивается.
Левее меня майор. Тоже у амбразуры. Сопит трубкой. Меня почему-то знобит. Трясутся руки, и мурашки бегут по спине. От волнения, должно быть. Отсутствие дела страшнее всего.
Над нашими окопами появляются фигуры. Бегут… Ура-а-а-а… Прямо на баки… А-а-а-а…
Я даже не слышу, как начинает работать немецкий пулемет. Вижу только, как падают фигуры. Белые дымки минных разрывов. Еще один пулемет. Левее.
Разрывов все больше и больше. Белый, как вата, дым стелется по земле. Постепенно рассеивается. На серой обглоданной земле — люди. Их много. Одни ползут, другие лежат. Бегущих больше нет.
Майор сопит трубкой. Покашливает.
— Ни черта не подавили… Ни черта…
Абросимов звонит во второй, в третий батальон. Та же картина. Залегли. Пулеметы и минометы не дают головы поднять.
Майор отходит от амбразуры. Лицо у него какое-то отекшее, усталое.
— Полтора часа громыхали — и не взять… Так их, в корень… Живучие, черти…
Абросимов стоит с трубкой у уха, нога на ящике, перебирает нервными, сухими пальцами провод.
— Глянь-ка в амбразуру, инженер… Убитых много? Или по воронкам устроились?
Смотрю. Человек двенадцать лежат. Должно быть, убитые. Руки, ноги раскинуты. Остальных не видно. Пулемет сечет прямо по брустверу — только пыль клубится. Дело дрянь.
— Керженцев, — совсем тихо говорит майор.
— Я вас слушаю.
— Нечего тебе тут делать. Иди-ка в свой бывший батальон, к Ширяеву. Помоги… — И, посопев трубкой — Там у вас ходы сообщения немецкие. Ширяев придумал, как их захватить. Ставьте пулеметы и секите во фланг фрицам…
Я поворачиваюсь.
— Вы что, к Ширяеву его посылаете? — спрашивает Абросимов, не отходя от телефона.
— Пускай идет. Нечего ему тут делать. В лоб все равно не возьмем.
— Возьмем! — как-то неестественно взвизгивает Абросимов и бросает трубку. Связист ловко хватает ее на лету и пристраивает к голове. — Ив лоб возьмем, если по ямкам не будут прятаться. Вот, давай, Керженцев, во второй батальон — организуй там. А то думают-гадают, а толку никакого… «Огонь, видишь ли, сильный, подняться не дает…»
Обычно спокойные холодные глаза его сейчас круглы, налиты кровью. Губа все дрожит.
— Подыми их, подыми! Залежались. Задницу оторвать не могут…
— Да ты не кипятись, Абросимов, — спокойно говорит майор и машет рукой: «иди, мол».
Я ухожу. До ширяевского КП бегу стремглав, лавируя между разрывами. Немцы озлились, стреляют без разбора, лишь бы побольше. Ширяева нет, — на передовой. Бегу туда. Нос к носу сталкиваюсь с ним у входа в землянку — ту самую, где сидели тогда в окружении.
— Как дела?
— Дела!.. Половины батальона уже нет.
— Перебили?
— А чорт его знает… Лежат… С Абросимовым повоюешь.
— А что?
У Ширяева на шее надуваются жилы.
— А то, что майор свое, а Абросимов свое… Договорились как будто с майором… Объяснил ему все честь честью. Так, мол, и так. Ходы сообщения у меня с немцами общие.
— Знаю. Ну?
— Ну, и подготовил все ночью. Заложил заряды, чтобы проходы проделать… Те самые, что ты еще заделал. Расставил саперов. И — бац! Звонит Абросимов — никаких проходов, в атаку веди… Объясняю, что там пулеметы. «Плевать — артиллерия подавит, а немцы штыка боятся…» Вот…
— А у тебя сколько народу?
— Стрелков — шестьдесят с чем-то. Тридцать послал в атаку, тридцать оставил. Еще будет ругаться Абросимов. «Ты, говорит, массированный удар нанеси. Пулеметчиков и минометчиков только оставь. Саперов тоже гони…»
— А майор в курсе дела?
— А я знаю…
Ширяев с размаху плюхается на табуретку. Она — трещит.
— Ну, что теперь делать? До вечера люди проваляются — не даст им фриц подняться. А этот опять сейчас начнет в телефон…
Я объясняю Ширяеву, что мне сказал майор. У Ширяева даже глаза загораются. Вскакивает, хватает меня за плечи, трясет, как грушу.
— Мирово! Ты тут посиди, а я сейчас с Карнауховым и Фарбером… Эх… как бы людей из воронок выковырять!..
Хватает шапку.
— Если звонить будет — молчи! Пускай связист отвечает. Лешка, скажешь, — на передовой. Понял? Это, если Абросимов позвонит.