— По машинам видно, что поработали основательно. На Юго-Западном были?
— Ты спроси — где не были?
— Под Харьковом были?
— Под Харьковом? А ты что — был там?
— Был.
— Непокрытую, Терновую — знаешь?
— Еще бы! Мы там в наступление шли.
— Тоже шли… Из-за вас, пехтуры, и Харьков прозевали. Мы в Тракторном уже были… Зайца нет больше?
— Весь. Шкура только осталась.
— Жаль. А то спирт у нас есть.
— А мы сообразим что-нибудь.
Посылаю Валегу к Чумаку.
— Скажи, чтоб приходил. И закуску тащил с собой. У вас сколько спирту?
— Хватит. Не беспокойся.
Валега уходит. Сержант тоже.
— А вы, как боги, живете, — говорит лейтенант со шрамами, указывая глазами на толстого амурчика на зеркале, — как паны…
— Да, на жилплощадь пожаловаться не можем.
— И книжечки почитываете?
— Бывает…
Он перелистывает «Мартина Идена».
— Я уж не помню, когда читал. В Перемышле, что ли? В субботу перед войной. Читать, вероятно, уже разучился, — и смеется. — После войны придется заново учиться…
Приходит Чумак. Заспанный, почесывающийся, в волосах — пух.
— Инженер называется… Посреди ночи водку пить… Придет же в голову. На, бери.
Он вынимает из-под бушлата два круга колбасы и буханку хлеба.
— Валега твой пошел за моим старшиной. Тушонки притащит.
Смотрит на танкистов.
— Ваши коробки на берегу?
— А чьи же?
— Я бы и сесть на них постыдился. До передовой не доберутся — рассыплются.
Бородатый обижается:
— А это уж наше дело.
— Конечно, не мое. Мое дело водку пить и танкистов ругать, что воюют плохо.
— А ты кто?
— Я? А ты инженера спроси. Он тебе скажет.
— Разведчик, должно быть. По морде видать.
— По какой такой морде?.. — Чумак сжимает кулак.
— Поосторожнее, малый. Спирт-то чей будешь пить?
— А что? Ваш?
— Наш.
— Тогда все. Молчу. И про танки беру обратно. Возьмете завтра баки. На таких машинах — и не взять?..
Танкисты смеются. Чумак потягивается, хрустит пальцами. Бородатый смотрит на часы.
— Куда ж это Приходько запропастился?
— Бачки отвязывает, должно быть. Или посуду ищет. А вода у тебя есть, инженер? А то крепкий — девяносто шесть…
— За водой остановки не будет. Волга — под боком.
— Вы что, завтра в атаку? — спрашивает Чумак.
— Велено стать на исходные, а там посмотрим.
— Навряд ли завтра. Нам ничего еще не говорили.
— Скажут еще.
— Если не завтра, — задумчиво ковыряя ножом стол, говорит Чумак, — фрицы вас за день прямой наводочкой, знаешь, как разделают?..
— Там, говорят, склон — не видно будто.
— Говорят, говорят… А «мессера» зачем?
— А противотанковой артиллерии много у них, у фрицев? — настораживается бородатый.
— На вас хватит.
В коридоре что-то с грохотом летит. Кто-то ругается. Потом вваливается сержант, нагруженный фляжками.
— Кой чорт у вас там лопаты раскидал! Чуть все фляжки не пококал.
Он кладет фляжки на койку. Поворачивается — сияющий, веселый.
— Что. за новость будет?
— Какую новость?
— Мировую. Скажите, что будет, — расскажу.
— Сто граммов лишних, — морщится Чумак, пробуя спирт на язык. — Силён, чорт…
— Мало.
— Тогда держи при себе. Все равно после первой стопки разболтаешь. Давай кружки, инженер.
Я подаю кружки. Их всего две. Придется по очереди. Чумак разливает. Льет воду из чайника.
— Ну, что за новость? — спрашивает лейтенант со шрамами.
— Сказал, что мировая… В шестнадцатой машине передачу только что слушал…
— Гитлер сдох, что ли?
— Почище…
— Война кончилась?
— Наоборот… началась только… — и, выдержав паузу: — Наши Калач заняли! Потом эту, как ее, Кривую:.. Кривую…
— Кривую Музгу?
— Музгу… Музгу. И еще что-то… На Г…
— Неужто Абганерово?
— Вот, вот… Абганерово…
— А ты не врешь?
— Зачем врать! Тринадцать тысяч пленных… Четырнадцать тысяч убитых!
— Здорово!.
— Когда же это?
— Да вот за эти три дня… Калач, Абганерово и еще что-то. Целая куча названий.
— Ну, все. Фрицам — капут!
Чумак так ударяет меня ладонью промеж лопаток, что я чуть не проглатываю язык.
— За капут, хлопцы!
И мы пьем все сразу — из кружек, из фляжек, запивая водой прямо из носика чайника.
— Вот дела! Вино хлещут!..
В дверях — Лисагор. Даже рот раскрыл от удивления.
— Я там вагоны рву, а они водку дуют…
Протягиваю ему кружку; Он залпом выпивает. Закрывает глаза, крякает. Ощупью берет корку хлеба. Нюхает.
— Разлагаетесь, а в пять — наступление… Знаете? Батальонам уже завтрак повезли.
— Ч-чо-орт…
— Посмотрите, что на берегу делается.
Танкисты срываются, не дожевав колбасу.
— Ширяев уже ругался, что с проходами задерживаем.
— Какой Ширяев?
— Как какой? Начальник штаба. Старший лейтенант.
— Господи… Откуда ж он взялся?
— Всю войну так прозеваете, — смеется Лисагор. — Из медсанбата прибежал. Разоряется уже там на берегу.
Чумак выбегает за дверь.
Я натягиваю сапоги. Ищу пистолет. Смотрю на часы. Без четверти три.
— Проходы сделал?
— Сделал..
— На всю ширину?
— На всю. Как миленькие, проедут…
Танкисты уже заводят моторы, суетятся. Весь берег — белый. Опять снег пошел. Откуда-то слева доносится голос Ширяева. Кричит на кого-то.
— Чтоб через пять минут пришел и доложил. Понятно? Раз-два…
Пробегает Чумак, застегивая на ходу бушлат.
— Дает дрозда новый начальник штаба. Держись только, инженер…
Ширяев стоит у входа в штабную землянку. Рука забинтована, — в косынке. Белеет бинт из-под ушанки. Увидев меня, машет здоровой рукой.
— Галопом на передовую, Юрка! Танкистам помогать… Никто не знает, где там ваши проходы.
— Как рука? — спрашиваю.
— Потом, потом… Двигай… Два часа осталось.
— Есть, товарищ старший лейтенант. Разрешите итти?
— Двигай, чорт полосатый… А Лисагора — ко мне…
Я козыряю, поворачиваюсь через левое плечо, прищелкиваю каблуком, руку от козырька отрываю с первым шагом.
— Отставить! Два часа строевой…
Холодный, крепкий снежок влепляется прямо в затылок. Рассыпается, забирается за шиворот.
Я вскакиваю на переднюю машину. Валега уже там, — прицепляет фляжку к поясу.
Один за другим вытягиваются танки вдоль берега. Минуют шлагбаум, взорванные платформы. Выезжают на брусчатку. Сейчас немцы огонь откроют — танки неистово громыхают…
Медленно кружась в воздухе, падают снежинки.
Громадной тяжелой глыбой белеет впереди Мамаев курган.
До наступления остается час сорок минут.
27
Атака назначена на пять. Без двадцати пять прибегает запыхавшийся Гаркуша.
— Товарищ лейтенант…
— Ну, чего еще?
Он тяжело дышит, вытирает взмокший, лоб ладонью.
— Разведчики вернулись…
— Ну?
— На мины напоролись…
— Какие мины?
— Немецкие. Как раз против левого прохода. Метров за пятьдесят. Какие-то незнакомые…
— Тьфу ты чорт… Чего ж они вчера смотрели?
— Говорят, не было вчера.
— Не было… Где этот Бухвостов?
— В пэтээровской землянке сидит.
— Ширяев! Позвони в штаб, чтоб сигнал задержали. Я сейчас…
Бухвостов — страшно рябой, щупленький командир разведвзвода саперного батальона — разводит руками.
— Сегодня ночью фрицы поставили. Ей-богу, сегодня ночью. Вчера собственными руками все обшарил — ничего не было. Ей-богу…
— Ей-богу, ей-богу… Чего раньше не доложил? Всегда в последнюю минуту. Много их там?
— Да штук десять будет. И какие-то незнакомые, первый раз вижу. Вроде наших помзов, но не совсем. Взрыватель где-то сбоку…
— Гаркуша, тащи маскхалаты. А ты поведешь.
На наше счастье, луны нет. Ползем через танковый проход, отмеченный колышками. Рябой сержант, Гаркуша, я. Мелькают перед носом подбитые подковами гаркушинские каблуки. Проползаем 39 линию наших минных полей. Кругом белым-бело. Темнеет впереди линия немецких траншей. Сержант останавливается. Молча указывает рукавицей на что-то чернеющее в снегу… Помза. Самая обыкновенная помза — насеченная болванка, взрыватель и шнурок. А сбоку — добавочный колышек, чтоб крепче стояла. А он его за взрыватель принял. Шляпа, а не разведчик…
Гаркуша, лежа на животе, ловко, один за другим, выкручивает взрыватели. У меня замерзли руки, и я — с трудом отвинчиваю только два. — Сержант сопит.
Пш-ш-ш-ш… Ракета…
Замираем. Моментально пересыхает во рту. Сердце начинает биться, как бешеное. Увидят, сволочи…
Пш-ш-ш-ш. Вторая. Уголком глаза вижу, что сержант уже отполз от меня метров на десять. Что за человек! Сейчас увидят немцы.
Короткая очередь из пулемета-.
Увидели.
Опять очередь…
Что-то со страшной силой ударяет меня в левую руку, потом в ногу. Зарываю голову в снег. Он холодный, приятный, забивается в рот, в нос, в уши… Как приятно… Хрустит в зубах. А он говорил, что не помзы… Самые обыкновенные помзы. Только колышек сбоку. Чудак сержант, больше ничего. Только снег на зубах.
28
«Ну, что же ты делаешь, Юрка? После записки из медсанбата два месяца — ни слова. Просто хамство. Если бы еще в правую руку был ранен, тогда была б отговорка, а то ведь в левую. Нехорошо, ей-богу, нехорошо. Меня тут каждый день о тебе спрашивают, а я так и отвечаю — разжирел, мол, на госпитальных харчах, с санитарками романы заводит, куда уж о боевых друзьях вспоминать! А они, нестоящая ты душа, не забывают. Чумак специально для тебя замечательный какой-то коньяк трофейный бережет (шесть звездочек!), никому пробовать не дает, Я уже подбирался, подбирался — ни в какую.
А вообще — надоело. Сиденье надоело. До портиков надоело. Другие наступают, на запад прут, а мы все в тех же окопах, в тех же землянках. Фриц, правда, не тот, что раньше. Но прошлый месяц все-таки туговато пришлось. После того как тебя кокнуло, еще раз ходили в танковую атаку, но баков так и не взяли, а танки потом на другой участок перебросили. Один фрицы подбили, и мы из-за него добрый месяц воевали. Комдив велел под ним огневую точку сделать. И фрицевский комдив, вероятно, то же самое решил — вот и дрались из-за этого танка… В лоб не вы-ходило — в батальонах по пять-семь активных штыков. Пришлось подкопаться. А грунт, как камень, и взрывчатки нет. Волга недели две никак стать не могла. Сухари и концентрат «кукурузники» сбрасывали.