В конце концов взяли все-таки танк. Вырыли туннель в двадцать два метра длиной, заложили толу килограммов сто и ахнули! В атаку через воронку полезли. Вот какие мы! Я Тугиева, Агнивцева (он сейчас в медсанбате — ранен) и твоего Валегу к «звездочке» представил — молодцы хлопцы, а остальных — к «отваге». Сейчас под танком фарберовский пулемет — сечет фрицев напропалую. Баки пока еще у них. Врылись в землю, как кроты, ни с какой стороны не подлезешь… Артиллерией, в основном, воюем. Ее всю, кроме тяжелой, на правый берег перетянули. Около нашей землянки батарею дивизионок поставили спать не дает. Родимцева и 92-ю правее нас перекинули — в район Трамвайной улицы. А 39-я молодцом — «Красный Октябрь» почти полностью очистила.
Во взводе нас сейчас трое: я, Гаркуша и Валета. Тугиев с лошадьми на левом берегу, вместо Кулешова. Проворовался Кулешов с овсом и угодил в штрафную. Чепурного, Тимошку и того маленького, что все время жевал, — забыл его фамилию, — потеряли на Мамаевом. Мы недели две держали там оборону с химиками и разведчиками. Двоих похоронили, а от Тимошки только ушанку нашли. Жалко парнишку. И баян его без дела валяется. Уразов подорвался на мине — оторвало ступню. И троих еще отправил в медсанбат — из новеньких, ты их не знаешь. Из штабников накрылся начхим Турин и переводчик. «Любимцу» твоему, Астафьеву, фрицы влепили осколок прямо в зад (как он его поймал, никак не пойму, — из землянки не вылезал), лежит теперь на животе и архив свой перебирает.
А мы сейчас все НП строим. Каждый день новый. Штук пять уже сделали — все не нравится майору: ты ведь знаешь его. Один в трубе фабричной сделали — около химзавода, где синьки много. Другой — на крыше, как голубятня. Видно хорошо, но майор говорит — «холодно, сквозит», велел под домиком сделать в поселке, что около выемки, где паровоз ФД стоит. А — артиллеристы 270-го приперли туда свои пушки и фрицевский огонь притягивают. Снаряды рвутся совсем рядом — куда ж майора туда тянуть.
А в общем, приезжай скорей — вместе подыщем хорошее местечко. Да и копать поможешь (ха-ха!), а то у меня уж такие волдыри на ладонях, что лопаты в руки не возьмешь. Устинов твой — дивинженер — плотно поселился в моих печенках: все схемы да схемы требует, а для меня это, сам знаешь, гроб. Ширяев передает поклон, рука его совсем прошла.
Да… Во втором батальоне новый военфельдшер. Вместо Бурлюка, он на курсы поехал. Придешь — увидишь. Чумак целыми днями там околачивается — пряжку свою каждый день мелом чистит. А в общем — приезжай скорей. Ждем.
Твой А. Лисагор.
Р. S. Нашел, наконец, взрыватель LZZ, обрывно-натяжной, о котором ты все мечтал. Без тебя не разбираю. Теперь у нас уже совсем неплохая трофейная коллекция. Мина «S» и «ТМ-43», есть совсем новенькие пять типов взрывателей в мировых коробочках (на порттабачницы пойдут) и замечательные фрицевские зажигательные трубки с терочным взрывателем.
А. Л.».
На оборотной стороне — приписка большими кривыми, ползущими вниз буквами:
«Добрый день или вечер, товарищ лийтинант. Сообщаю вам, что я пока живой и здоровый, чего и вам жилаю. Товарищ лийтинант книги ваши в порядке я их в чимодан положил. Товарищ командир взвода достали два окумулятыря и у нас в землянке теперь свет. Старший лийтинант Шыряев хотят отобрать для штаба. Товарищ лийтинант приезжайте скорей. Все вам низко кланяются и я тоже.
Ваш ординарец А. Волегов».
Засовываю письмо в сумку, натягиваю халат и иду к начмеду, — он малый хороший, договориться всегда можно. И к завскладу, чтоб новую гимнастерку дал. У моей весь рукав разодран…
Наутро в скрипучих сапогах, в новой солдатской шинели и с кучей писем в карманах — в Сталинград. Прощаюсь с ребятами.
Они провожают меня до ворот.
— Паулюсу там кланяйся!
— Обязательно.
— Мое поручение не забудь, слышишь?
— Слышу, слышу.
— Это совсем рядом. Второй овраг от вашего. Где «катюша» подбитая стоит.
— Если увидишь Марусю, скажи, что при встрече расскажу. что-то интересное. В письме нельзя.
— Ладно… Всего… «Следопыт» в шестую палату отдайте. И физкультурнице привет.
— Есть — привет.
— Ну, бувайте.
— Пиши… Не забывай…
Шофер уже помахивает рукой.
— Кончай там, лейтенант.
Я жму руки и бегу к машине.
29
До хутора Бурковского добираемся к вечеру. В Бурковском — тылы дивизии и Лазарь, начфин. У него и ночую, в маленькой, населенной старухами, детьми и какими-то писарями хибарке.
— Ну, как там в тылу? — спрашивают.
— Обыкновенно.
— Ты в Ленинске лежал?
— В Ленинске. Незавидный госпиталишко. С моей землянкой на берегу не сравнишь.
Лазарь смеется.
— Ты и не узнаешь теперь свою землянку — электричество, патефон, пластинок с полсотни, стены фрицевскими одеялами завешаны. Красота.
— А ты давно оттуда?
— Вчера только вернулся. Жалованье платил.
— Сидят еще фрицы?
— Какое там! С Мамаева уже драпанули — за Долгим оврагом окопались. На ладан дышат. Жрать нечего, боеприпасов нет, в землянках обглоданные лошадиные кости валяются. Капут, в общем…
Ночью долго не могу заснуть — ворочаюсь с боку на бок.
Рано утром на штабном газике еду дальше.
К Волге подъезжаем без всякой маскировки, прямо к берегу. Широченная, белая, ослепительно-яркая. На том берегу чернеет что-то. КПП, должно быть. Красный флажок на белом фоне. Фу ты, чорт, как время летит… Совсем недавно, ну вот вчера как будто бы была она, эта самая Волга, черно-красной от дыма и пожарищ, всклокоченной от разрывов, рябой от плывущих досок и обломков. А сейчас! Обсаженная вехами ледовая дорога стрелой вонзается в противоположный берег. Снуют машины туда-сюда — грузовики, виллисы, пестренькие, камуфлированные эмочки. Кое-где редкие, на сотни метров друг от друга, пятна минных разрывов. Старые еще следы. Рыжеусый регулировщик с желтым флажком говорит, что недели две уже не бьют по переправе — выдохлись.
Проезжаем КПП.
.— Ваши документы?
— А без них нельзя?
— Нельзя, товарищ лейтенант… Порядочек нужен.
Чудеса… Вокруг штаба Чуйкова проволочный забор у калиток часовые по стойке «смирно», дорожки посыпаны, над каждой землянкой номер — добротный, черный, на специальной дощечке.
Указатель на полосатом столбике — «Хоз-во Бородина — 300 метров», и красным карандашом приписано: «Первый переулок налево». Переехали, значит. Переулок налево, повидимому, овраг, где штадив был.
Волнуюсь, ей-богу, волнуюсь. Так всегда бывает, когда домой возвращаешься. Приедешь из отпуска или еще откуда-нибудь, и чем ближе к дому, тем скорее шаги. И все замечаешь на ходу, каждую мелочь, каждое новшество. Заасфальтировали тротуар, новый папиросный киоск на углу появился, перенесли трамвайную остановку ближе к аптеке, на двадцать шестом номере надстроили этаж. Все видишь, все замечаешь…
Вот здесь мы высаживались в то памятное сентябрьское утро. Вот дорога, по которой пушку тащили. Вот белая водокачка. В нее угодила бомба и убила тридцать лежавших в ней раненых бойцов. Ее отстроили, какая-то кузница теперь в ней. А здесь была щель — мы в ней как-то с Валегой от бомбежки прятались. Закопали, что ли, никакого следа нет. А тут кто-то лестницу построил — не надо уже по откосам лазить. Совсем культура — даже перила тесаные.
Над головой проплывает партия наших «Петляковых». Спокойно, уверенно. Как когда-то «хейнкели». Торжественно, один за другим, пикируют…
Вот это — да — чорт возьми!
В овраге пусто. Куча немецких мин на снегу. Мотки проволоки, покосившийся станок для спирали Бруно. Наш станок — узнаю: Гаркуша делал. Около уборной человек двадцать фрицев — грязных, небритых, обмотанных какими-то тряпками и полотенцами. При виде меня встают.
— Вы кого ищете, товарищ лейтенант? — раздается откуда-то сверху.
Что-то вихреподобное, окруженное облаком снега налетает на меня, чуть не сбивает с ног.
— Живы-здоровы, товарищ лейтенант?
Веселая румяная морда. Смеющиеся, совсем детские глаза!
Седых! Провалиться на этом месте… Седых…
— Откуда ты взялся… чорт полосатый!
Он ничего не отвечает. Сияет. Весь сияет — с головы до ног. И я сияю. И мы стоим друг перед другом и трясем друг другу руки. Мне кажется, что я немного пьян.
— Все тут смешалось, товарищ лейтенант. Немца гоним — пух летит. Наш КП тут, в овраге. Все на передовой. А меня царапнуло. Здесь оставили. Фрицев стеречь…
— А Игорь?
— Жив-здоров.
— Слава богу!
— Приходите сегодня водку пить. Целая бочка есть. Ох, и рады же будут! А вы из госпиталя? Да! Ребята мне говорили.
— Из госпиталя, из госпиталя. Да ты не вертись, дай рассмотреть тебя.
Ей богу, он ничуть не изменился. Нет, возмужал все-таки. Колючие волосики на подбородке. Чуть-чуть запали щеки. Но такой же румяный, крепкий, как и прежде, и глаза прежние — веселые, озорные, с длинными, закручивающимися, как у девушки, ресницами.
— Стой, стой! А что это у тебя там под телогрейкой блестит?
Седых смущается. Начинает ковырять мозоль на ладони — старая привычка.
— Ну и негодяй! И молчит… Дай лапу… За что получил?
Еще пуще краснеет. Пальцы мои трещат в его могучей ладони.
— Не стыдно теперь в колхоз возвращаться?
— Да чего ж стыдиться-то… — И все ковыряет, ковыряет ладонь. — А вы этот самый… портсигарчик мой сохранили или…
— Как же, как же! Вот он, закуривай.
— Огонь есть?
— Ганс, огня лейтенанту! Живо! Фейер, фейер… Или как там по-вашему.
Щупленький немец в роговых очках, должно быть из офицеров, моментально подскакивает и щелкает зажигалкой-пистолетиком.
— Битте, камрад.
Седых перехватывает зажигалку.
— Ладно, битый, сами справимся, — и подносит огонь. — Ох, и барахольщики! Все карманы барахлом забиты. В плен сдаются и сейчас же зажигалку. У меня уже штук двадцать их… Дать парочку?
— Ладно, успею еще. Расскажи-ка лучше… Как-никак — четыре месяца, кусочек порядочный.