Он прикуривает, придерживая пальцами мою цыгарку. Глубоко затягивается. Выпускает дым толстой, сильной струей.
— В общем, Максимов сказал — разыскать вас и итти на соединение с ним.
Ширяев вытаскивает карту.
— На соединение с ним? В каком месте?
— Со штадивом связь потеряли. — Игорь скребет затылок мундштуком. — Максимов сам принял решение. Повидимому, штадив от нас отрезан. Последнее место его было километров двадцать от Ново-Беленькой. Но до Ново-Беленькой мы так и не дошли.
— А где сейчас немцы?
— Немцы? Яичницу жрут километрах в десяти-двенадцати отсюда. И шнапсом запивают.
— Много их?
— Хватит! Машин сорок насчитали. Все пятитонки, трехосные. Считай по шестнадцать человек — уже шестьсот пятьдесят.
— А куда движутся?
— Не докладывали. Оттуда две дороги. Одна сюда, другая — вроде грейдера — на юг.
— А Максимов куда приказал?
Игорь тычет пальцем в карту.
— На Кантемировку. Вернее, до села Хуторки. Если там не застанем, тогда строго на юг, на Старобельск.
Мы подымаем бойцов. С большой дороги сворачиваем. Идем проселком. Кругом, насколько хватает глаз, высокие, сгибающиеся под тяжестью зерен, хлеба. Бойцы срывают колосья, растирают в ладонях, жуют спелые, золотистые зерна. Высоко в небе поют жаворонки. Идем в одних майках, в гимнастерках жарко.
Оказывается, все произошло совершенно неожиданно. Пришли в какое-то село. Расположились. Игорь был с третьим батальоном. Второй где-то впереди, километрах в пяти. Стали готовить обед. Проходящие через село раненые бойцы говорили, что немец далеко— километрах в сорока: сдержали как будто.
И вдруг оттуда, из села, где расположился второй батальон, — танки. Штук десять-двенадцать. Никто ничего не понял. Поднялась стрельба, суматоха. Откуда-то появились немецкие автоматчики. Во время перестрелки убило майора и комиссара. Три танка подбили. Автоматчиков из села выгнали. Заняли круговую оборону. Тут-то Максимов и послал Игоря за нами. Как раз, когда он выезжал из села, немцы перешли в атаку — десятка два танков и мотопехота, машин с полсотни. По пути Игоря обстреляли. Ранили лошадь. Откуда у него царапина на щеке, он и сам не знает. Ничего не чувствовал.
Пересекаем противотанковый ров. Громадными зигзагами тянется он по полю, теряясь где-то за горизонтом. Земля еще свежая, — видно, недавно работали. Траншеи чистенькие, аккуратные, растрассированные по всем правилам, старательно замаскированные травой. Трава зеленая, сочная, не успела еще высохнуть.
Все это остается позади — громадное, ненужное, никем не использованное.
Так идем целый день. Иногда присаживаемся где-нибудь в тени под дубом. Потом опять подымаемся, шагаем по сухой, серой дороге. Воздух дрожит от жары. Одолевает пыль. Проведешь рукой по лбу — рука черная. Тело чешется от пота. Гимнастерки у бойцов мокрые насквозь. Портянки — тоже. Даже курить не хочется. Неистово звенят кузнечики.
В каком-то селе бабы говорят, что час тому назад проехали немцы, машин двадцать. А вечером мотоциклистов видимо-невидимо. И все туда — за лес…
Положение осложняется. С повозками приходился расстаться. Снимаем пулеметы, патроны раздаем бойцам на руки. Часть продуктов тоже оставляем —.ничего не поделаешь.
Ноью идет дождь — мелкий, настойчивый, противный.:
6
На рассвете наталкиваемся на полуразрушенные сараи. Невидимому, здесь была птицеферма — кругом полно куриного помета. День начинается пасмурный, сырой. Мы. озябли, в сапогах хлюпает, губы синие. Но костров разжигать нельзя, — сараи просматриваются издалека.
Я не успеваю заснуть под натянутой плащ-палаткой, как кто-то носком сапога толкает меня в ноги.
— Занимай оборону, инженер. Фрицы.
Из-под палатки видны сапоги Ширяева — собранные в гармошку, рыжие от грязи. Моросит дождь. Сквозь стропила видно серое, скучное небо.
— Какие фрицы?
—: Посмотри — увидишь.
Ширяев протягивает бинокль. Цепочка каких-то людей движется параллельно нашим сараям километрах в полутора от нас. Их немного —< человек двадцать. Без пулеметов. Должно быть, разведка..
Ширяев кутается в плащ-палатку.
— И чего их сюда несет? Дороги им мало, что ли? Вот увидишь, сюда попрут, к сараям.
Подходит Игорь.
— Будем жесткую оборону занимать? А, комбат?
Он тоже, повидимому, спал, — одна щека красная, вся в полосках. Ширяев, не поворачивая головы, смотрит в бинокль.
— Уже… Подумали, пока вы изволили дрыхнуть. Люди разложены, пулеметы расставлены. Так и есть… Остановились.
Беру бинокль. Стекла замокли, видно плохо, приходится все время протирать. Немцы о чем-то совещаются. Поворачивают в нашу сторону. Один за другим спускаются в балочку. Возможно, решили итти по балке. Некоторое время никого не видно. Потом фигуры появляются ближе. Вылезают из оврага, идут. прямо по полю.
— Огня не открывать, пока не скажу, — вполголоса говорит Ширяев. — Два пулемета я в соседнем сарае. Поставил, Оттуда тоже хорошо.
Бойцы лежат вдоль стены сарая, у окон и дверей. Кто-то без гимнастерки, в голубой майке и накинутой плащ-палатке взгромоздился на стропила.
Цепочка идет прямо на нас. Можно уже без бинокля различить отдельные фигуры. Автоматы у всех за плечами. Впереди — высокий, худой, в очках, должно быть, командир. У него нет автомата, — на левом боку пистолет. У немцев он всегда на левом боку. Слегка переваливается при ходьбе — видно, устал. Рядом — маленький, с большим ранцем за спиной. Засунув руки за лямки, курит коротенькую трубку и в такт походке кивает головой, точно клюет. Двое отстали. Наклонившись, что-то рассматривают.
Игорь толкает — меня. в бок.
— Смотри… видишь?
В том месте, где появилась первая партия немцев, опять, что-то движется. Но пока трудно разобрать — мешает дождь.
И вдруг над самым ухом:
— Огонь!
Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник — тоже. И еще несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять подымаются, сталкиваются друг с другом.
— Прекратить!
Ширяев опускает автомат. Щелкают затворы. Один немец пытается переползти. Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут.
Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку.
— Закурим?
Игорь ищет в кармане табак.
— Сейчас опять полезут.
Он вытягивает рыжую круглую коробку с табаком. Немцы в таких носят масло и повидло.
— Ничего, перекурить успеем. Все-таки веселее. — Ширяев скручивает толстенную, как палец, цыгарку.
— Интересно, есть ли у них минометы. Если есть, тогда…
Разорвавшаяся в двух — шагах от сарая, мина, не — дает окончить фразу. Вторая разрывается где-то за стеной. Третья бьет прямо в сарай.
Обстрел длится минут пять. Ширяев сидит на корточках, опершись спиной о стенку. Игоря не видно. Мины летят сериями, по пять-шесть штук. Потом — перерыв несколько секунд и снова пять-шесть штук. Рядом кто-то стонет высоким, почти женским голосом. Потом сразу — тишина.
Приподымаюсь на руках, выглядываю в окно. Немцы бегут по полю, прямо на нас.
— Слушай мою команду!
Ширяев вскакивает и одним прыжком оказывается у пулемета.
Три коротких очереди. Потом одна длинная.
Немцы исчезают в овраге. Мы выводим бойцов из сараев. Они окапываются по ту сторону — задней стенки. В сараях оставляем только два пулемета — пока достаточно. У нас уже четверо раненых и шестеро убитых.
Опять начинается обстрел. Под прикрытием минометов немцы вылезают из оврага. Они успевают пробежать метров двадцать, не больше. Местность совершенно ровная, укрыться негде. Поодиночке убегают в овраг. Большинство так и остается на месте. На глинистой, поросшей бурьяном земле одиноко зеленеют бугорки тел.
После третьего раза немцы прекращают атаки. Ширяев вытирает рукавом мокрый от дождя и пота лоб.
— Сейчас окружать начнут. Я их уже знаю.
В окно влезает Саврасов. Он страшно бледен. Мне даже кажется, что у него трясутся колени.
— В том сарае почти всех перебило… — Он с трудом переводит дыхание. — Осколком повредило пулемет. По-моему… — Саврасов растерянно переводит глаза с комбата на меня и опять на комбата.
— Что по-моему? — резко спрашивает Ширяев.
— Надо что-То… это самое… решать…
— Решать! Решать! И без тебя знаю, что решать. Сколько человек вышло из строя?
— Я еще… не того… не считал..
—. Не считал…. -.
Ширяев встает. Подходит к задней стене сарая. Сквозь разрушенное окно видно ровное, однообразное поле без единого — кустика.
— Ну что ж. Двигаться будем, а? Здесь не даст житья.
Поворачивается. Он несколько бледнее обычного.
— Который час? У меня часы стали.
Игорь смотрит на часы.
— Двадцать минут двенадцатого.
— Давайте тогда. — Ширяев жует губами. — Только пулеметом одним придется пожертвовать. Прикрывать нас надо.
Оказывается, из пулеметчиков остался один Филатов. Кругликов убит, Севастьянов ранен. Ширяев обводит глазами сарай.
— А Седых? Где Седых?
— Вон, на стропилах сидит.
— Давай сюда!
Парень в майке, ловко повиснув на руках, легко спрыгивает на землю.
— Пулемет знаешь?
— Знаю, — тихо отвечает парень, почти не. шевеля губами.
Он смотрит прямо на Ширяева, не мигая.
Лицо у него розовое, с золотистым пушком на щеках. Глаза совсем детские, — веселые, голубые, чуть-чуть раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. С таким лицом голубей гонять да с соседскими мальчишками драться! И совсем не вяжутся с его детскостью, — точно спутал кто-то, — крепкая шея, широкие плечи, тугие, вздрагивающие от каждого движения бицепсы. Он без гимнастерки. Ветхая, бесцветная майка так и трещит под напором молодых мускулов.
— А где гимнастерка? — Ширяев сдерживает улыбку, но спрашивает все-таки по-комбатски, грозно.
— Вшей бил, товарищ комбат. А тут как раз эти… фрицы. Вот она, за пулеметом. — И он смущенно ковыряет мозоль на широкой, загрубелой ладони.