– Насчет школы я серьезно.
– А я вот нет.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что все не имеет смысла… Ну, закончу я школу – что я буду делать дальше? Учиться на юриста, экономиста, политолога?
Тео поджал губы.
– Ты поступишь в любую школу искусств. Франция и Италия… Париж, Флоренция. Выбирай любую.
Я грустно улыбнулась:
– Буду изучать эпохи и затем работать гидом, а быть может, устраивать аукционы и стучать молотком с криком «продано!».
Тео подошел ко мне и обхватил щеки ладонями. Его пальцы нежно погладили мою кожу.
– Ты будешь писать картины, устраивать свои выставки, добьешься признания и станешь знаменитой, если захочешь.
Я резко вырвалась из его объятий, едва ли не проливая кипяток на его белоснежную рубашку.
– Нет, я ничего больше не напишу… Все, что я могла создать, походит на гору мусора и поедет на завод по переработке макулатуры.
Я сделала глоток кофе и нахмурилась от неприятного привкуса. Крепкий, слишком крепкий. Тео молчал.
– Я знаю, что тебе нечего мне ответить. Но что есть, то есть.
– Сядь перед мольбертом и попробуй, – тихо произнес он, – подави тревогу, нервозность и заткни перфекциониста, который не дает тебе насладиться процессом. Просто пиши первое, что придет в голову.
Я поставила чашку на столешницу. Дело было отнюдь не в перфекционизме.
– Внутри пусто, Тео, – прошептала я и вышла из кухни.
У меня в душе зияла дыра размером с бездну, и я не знала, как заполнить ее. Слезы скопились в глазах, но я сдерживала их. Забежала в ванную и включила душ. Ничто так не успокаивало, как теплые струи воды. Они смывали с меня весь страх и злость. Жаль, что ненадолго.
Когда я вернулась в кухню, Тео уже не было. Рядом с моей чашкой кофе лежала записка: «Молоко и сливки в холодильнике». Я открыла дверцу и не смогла подавить улыбку. Рядом с белыми пластиковыми бутылками лежало несколько шоколадных плиток. Я вспомнила, как в детстве объясняла ему, что холодный шоколад в разы вкуснее, чем комнатной температуры. Тео запомнил… Я взяла ту плитку, что была с орехами и изюмом, села за столешницу. Глупая улыбка все еще играла на моих губах. Его внимание окрыляло и дарило тепло.
Я взяла в руки набор с фенечками и от нечего делать начала читать инструкцию. Хотелось занять себя и не думать о плохом. Неожиданно для самой себя я стала плести. Время пролетало незаметно. Из-за тишины вокруг казалось, что оно остановилось. Я кропотливо плела, запутывая узлы и делая кривые линии. Но все же у меня получилось довольно сносно. Я сплела черную фенечку, на внутренней стороне которой белыми корявыми буквами было выведено «Ниса». Она оказалась мне велика. «Слишком увлеклась процессом», – подумала я, но знала, что это самообман. Я отчетливо понимала, для кого именно плету ее. Также осознавала всю детскую глупость собственного порыва, ведь мне казалось, что он никогда не будет ее носить. Потянувшись, я размяла спину и отложила сделанный собственными руками браслетик. Мне хотелось пойти в студию. Мысли невольно возвращались к совету Тео. Быть может, он прав и я все усложняю, подумала я и, не давая себе возможности передумать, стремительным шагом прошла в комнату, быстро села на табуретку перед мольбертом.
Я взяла в руки уголь для рисования и сделала одну линию, затем вторую. Рука тряслась. И вместе с ней полосы моего эскиза. Набросок получился неряшливым и бесформенным. Я пыталась по памяти воспроизвести тело Тео. Плечи, линию ключиц, мужскую шею и адамово яблоко. Все получалось размытым и нечетким, но я упорно продолжала. Внутри меня томилось желание прикоснуться к нему. Провести ладонью по его коже. Вдохнуть его запах. Почувствовать его вкус. Мне хотелось близости с ним, и это единственная возможность получить ее. Но у меня не получалось раствориться в этих чувствах и позволить им вдохнуть в меня прекрасное. Мне хотелось плакать при виде результата моих стараний. Чувство страха оказалось сильнее.
– Ты любишь изображать тело.
Я резко повернула голову и встретилась с задумчивым взглядом. Он стоял в дверном проеме, без пиджака. Рукава рубашки были закатаны до локтя, верхние пуговицы расстегнуты.
– Ты быстро вернулся, – вырвалось у меня.
– Не хотел надолго оставлять тебя одну, – признался он и, глядя мне в глаза, спросил: – Почему именно тело?
Я не знала, как ответить на этот вопрос. Мне было неловко. Отвернувшись, я вернулась к наброску.
– Как видишь, у меня ничего не получается… Тео подошел ближе и внимательно изучил эскиз.
– Что для тебя символизирует тело, Ниса? – Допытываясь, он задал еще один вопрос: – Что именно ты вкладываешь в набросок?
Я замялась. Он не отступал.
– А что оно может символизировать?
Тео потянул вторую табуретку и сел за моей спиной. Я почувствовала его дыхание у себя над ухом. Он был слишком близко, нарушая все личные границы. И мне так нравилась эта близость…
– В наше время нагота ассоциируется с сексом… Как думаешь, почему женский сосок запрещен?
– Потому что мы живем в идиотском патриархальном обществе.
Он хмыкнул:
– Голая женская грудь – чуть ли не символ всей существующей порнографии, Ниса. Не думаешь?
Я нахмурилась и недовольно поджала губы.
– Мужская грудь точно так же сексуальна.
– Женская возбуждает. Причем и мужчин, и женщин, – отозвался он.
Мне было сложно сосредоточиться. Он был так близко, его запах окутывал меня. Моя спина была прижата к его груди.
– В античные времена в людях все же присутствовал здравый смысл. Представь статуи Афродиты без сосков? – пробормотала я.
Тео испустил тихий смешок.
– В античные времена голое тело не ассоциировалось с порнушкой, вот и все.
– То есть не было сексуального подтекста? – скептически спросила я. – Это невозможно, в эстетике тела нас привлекает сексуальная энергетика. Мягкость форм, нежность кожи, сила мышц.
Тео взял мою правую руку и поднес ее к холсту. Так родители учат детей писать и вырисовывать линии. Его теплая кожа поверх моей. Его твердая рука на моей, полной сомнений и тревог. Уверенным движением он вывел вертикальную волну.
– В эпоху Античности голое тело было отражением божественной сущности. – Он продолжил вырисовывать плавные линии женских форм. – Статуи античных мастеров не изображают реальных людей. Идеализированные тела – воплощение божеств.
Я сглотнула нервный ком. Спиной чувствуя, как перекатываются мышцы его груди, я ощущала, как возбуждение во мне растет. Но я пыталась изо всех сил сосредоточиться и вести диалог.
– Разве в древние времена не существовал культ здорового, мускулистого тела? Бравые воины были защитниками и приносили славу своей родине, нет?
– Все так и было… Но женщины оставались символом божественного. Афродита – богиня любви, и она априори должна быть…
Тео поставил точку на месте пупка и растушевал рядом тень, оживляя силуэт.
– Манящей и сексуальной, – прошептал он мне на ухо, растирая линии под грудью на эскизе.
– А когда именно все изменилось? Почему человеческое тело перешло в категорию табу?
Я слегка отпрянула от него и нервным движением свободной руки спрятала непослушную прядь за ухо. Щеки пылали, и я боялась обернуться и показать ему, до какой степени он сводит меня с ума.
– Все изменилось в Средневековье, – как ни в чем не бывало продолжил он свой рассказ, вырисовывая новые детали. – Искусство в первую очередь стало религиозным. Католическая церковь ассоциировала наготу с первородным грехом. Художники изображали обнаженное тело как символ бедности, мученичества либо же, наоборот, невинности. В основном обнаженные фигуры покрывали тканью либо оставляли нагими некоторых святых, подчеркивая их страдания. Но культ сексуальности и силы тела канул в Лету. – Он вывел ключицы и придвинулся ближе, вновь сокращая расстояние между нами, припечатывая мою спину к своей груди.
По линии моего позвоночника пробежала нервная дрожь.
– Но эпоха Ренессанса возродила забытое. Микеланджело, Боттичелли, Тициан, Караваджо изображали своих героинь без одежды. Они тайно изучали анатомию, воплощая в своих работах реальное тело человека, – тихо произнес он, выводя возбужденный, стоящий сосок.
– Получается, что они освободили нас от гнета церкви? Освободили искусство? – делая глубокий вдох, сипло спросила я.
– Не совсем, – потянул Тео. – Даже в наше время люди с легкостью воспринимают одно течение и считают бесстыдным что-то выходящее за его рамки.
– Это как?
– Например, написанные в одном и том же году «Завтрак на траве» Эдуарда Мане и «Рождение Венеры» Александра Кабанеля произвели абсолютно разное впечатление. Первая повергла народ в шок и спровоцировала небывалую критику, а вторая пользовалась большим успехом. – Угольком Тео вырисовывал тоненькие кисти рук.
– Я видела обе картины… они обе прекрасны… Как мог «Завтрак на траве» повергнуть кого-то в шок, при этом «Рождение Венеры» – нет?
– Потому что изображение нагого тела приветствовалось, но лишь в определенных обстоятельствах. – Тео потянул мою ладонь вверх, чертя на полотне хрупкую женскую шею. – Фигура должна была изображать божество, аллегорию либо другую глубокую философскую мысль. Кабанель изображает богиню любви Венеру, а Мане – нагую самозванку, бесстыже глядящую на зрителя… Ее прямой взгляд многие восприняли как вызов, пощечину светскому обществу, и это разбудило праведный гнев в моралистах. Но Эдуарду было не впервой встречаться с подобной критикой. Тремя годами ранее его «Олимпия» вызвала точно такой же резонанс. Голая женщина, восседающая на простынях, черный кот у нее в ногах – символ разврата… Он изобразил проститутку, а не богиню, и многие не могли простить ему подобной вольности.
– Как думаешь, почему он изобразил ее? Она была его источником вдохновения?
– Отчасти… источником возбуждения, наслаждения и… – запнулся Тео, – разрядки.
– Разрядки? – переспросила я, не понимая, что он имеет в виду.
Он тем временем перешел на ноги. Уголек слегка скрипел, пока Тео выводил новые линии на бумаге. При виде того, что именно он изображает, мое сердце забилось чаще.