Фронт был рядом, бои шли в дачных пригородах, артиллерийская канонада была отчётливо слышна в центре города. Газеты говорили языком первых лет революции: «Ленинград в опасности! Враг у ворот!»
Расклеенное повсюду воззвание руководителей ленинградской обороны Ворошилова и Жданова призывало горожан: «Встанем как один на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы!» Со всех концов страны — из Горького, из Баку, от ветеранов Красной Пресни и от шахтёров Донбасса приходили в Ленинград письма, рождённые гневом на врага, тревогою за судьбу Ленинграда и уверенностью, что не дрогнут, не отступят, во что бы то ни стало выстоят и победят ленинградцы.
— Нынче все взгляды — на нас, — говорила Григорьева, медленно и прочувствованно читая эти письма. — Не город мы, а Ленин-град.
Соня кричала:
— Будьте покойны! За нас краснеть никому не придётся!
Мария повторяла про себя запомнившиеся ей слова воззвания: будем неукротимы в борьбе, будем беспощадны к трусам… Значит, я права. Я была беспощадна. Надо быть беспощадной и к себе, и к своей слабости. Не пожалеть ничего. Ничего? Если погибну я, погибнет и Андрюша…
— Ну что, Маша, не сдрейфим? — спросил однажды Сизов, с трубочкой подсаживаясь к Марии.
— Постараемся не сдрейфить, — ответила Мария и вдруг просто, без подробностей, сообщила, что Трубников сдрейфил. Уехал.
— Д-да… — протянул Сизов и уткнулся в кисет, выскрёбывая со дна остатки табака. — Ну, и плюнь, — сказал он через минуту. — Он, видишь, нервный. А мы с тобой, видно, покрепче. Ты не сокрушайся.
— Обидно.
— Это конечно… Но знаешь, золото моё, время сейчас страшное. Мы даже не отдаём себе отчёта, какое страшное. И человек проверяется в нём, как под микроскопом, все потроха видны. Разве ты могла знать? Можно было всю жизнь вместе прожить и не узнать. Он и сам: не думал, что сдрейфит в тяжёлый час. А вот сдрейфил.
Больше об этом не говорили, но теперь Марии стало ещё лучше на строительстве баррикад — не надо было прятать глаза от дружеских глаз Сизова. И с каждым днём всё реже набегали тоскливые мысли. Горе отодвигалось, тускнело перед угрозой крушения всей жизни, всего, что дорого.
Немцы хозяйничают в Луге… бои на улицах Пушкина, под Гатчиной, под Колпином… последняя железная дорога перерезана у Мги… финны в Белоострове… немцы рвутся к Петергофу и Стрельне… они прорвались к Пулкову…
— Как раз к нашим баррикадам лезут, — сказал Сизов. — Что ж, бабоньки, придётся нам испытать в деле качество нашей работы? А?
— Качество подходящее, — откликнулась Соня.
— Да отсюда я один подобью десяток танков! — заявил Сашок, прищуривая глаз, как будто уже сию минуту собирался бросить связку гранат. — Становясь в очередь, фрицы, кому на тот свет охота!
Лиза недовольно покачала головой:
— А если они тебя?
— Ну, да! Я уже стреляный. Я знаю, как надо. И укрытие здоровое.
— Вот мы так шутим, шутим, — сказала Люба, расширив глаза, — а ведь, наверное, на самом деле придётся…
Все смолкли.
— Я только мин боюсь, — тихо сказала Лиза. — Брр, как они воют… И осколки от них…
Сизов усмехнулся:
— От чего бы ни было, помирать всё равно противно. Только зачем же помирать? Я две войны отвоевал, а живой! Человека даже на войне убить трудно.
— Почему? — в один голос воскликнули девушки.
— А потому, золотые мои, что он сопротивляется, не хочет, чтобы его убили.
— Факт! — подтвердил Сашок. — На кой чорт!
Мария улыбалась и чуть-чуть, не затягиваясь, дымила папиросой. Сейчас ей не верилось ни в смерть, ни в поражение. Она вдруг поняла, что не боится, что ей удивительно привольно дышится в необычайном мире баррикад, бойниц, готовых к бою людей и улиц. Душа её как бы распахнулась навстречу приближающимся боям, и всё, что с детства накапливалось в ней без применения — готовность к самопожертвованию во имя родины и революции, зависть к подвигам героев, комсомольская боевая страстность, — всё теперь ожило и требовало действия. Ведь недаром её поколение научилось петь: «Это будет последний и решительный бой» ещё до того, как могло понять подлинный смысл этих слов.
И вот он настал — её час.
Однажды утром, когда бригада разбирала инструменты, раздался оглушительный грохот. Грязный фонтан взметнулся над баррикадой. Тонко зазвенели стёкла, разбиваясь о мостовую. Люди упали, кто где стоял, пряча лица.
— Дальнобойный, — сказал Сизов, первым поднимаясь и отряхиваясь.
— Однако в городе страшнее, чем на воле, — признался он немного погодя.
Тогда все разом заговорили. Мироша уверяла, что её ударило в спину — «вроде кто толкнул со всей силы». Все объясняли, что упали от неожиданности. Соня ругалась, ощупывая себя дрожащими руками.
— А я испугалась, — тряхнув головой, сказала Мария и пошла к месту разрыва.
Часть недостроенной баррикады разметало снарядом, воздушной волной выбило несколько окон в соседних домах.
— Вот тебе и здоровое укрытие, — буркнула Лиза, косясь на побледневшего Сашка.
Бригада молча заложила брешь камнями и землёй и продолжала строить баррикаду, невольно прислушиваясь. Но в этот день немцы больше не стреляли.
Перед вечером где-то очень близко, как будто за спиной, ахнул выстрел. Потом другой, третий, четвёртый. Снаряды, гудя, проносились над головами.
— Это в Благодатном переулке, — объяснил Андрей Андреич. — Гаубичная батарея стоит.
Батарея в Благодатном переулке! Все растерянно улыбнулись. Как ни как, не сразу привыкнешь к тому что через твою голову стреляют пушки.
— Вот мы и на фронте, — сказал Сизов.
Глава втораяНа последних рубежах
1
Гудимов лежал на мшистой земле, в стороне от товарищей. Иногда он прикладывал ухо к земле и улавливал идущий издалека грозный, рокочущий шум. По шоссе шли немецкие танки.
Три часа назад, когда он вывел своих людей в лес, передовые танки уже ворвались на станцию и в город. Бой шёл у кирпичного завода. Противотанковая засада ждала немцев возле санатория «Сосновый бор»… Что произошло за эти три часа? Танки не задержались в городе и несутся по шоссе вперёд, на Ленинград…
Здесь, в чаще леса, было тихо и полутемно. Наверху по-летнему пекло солнце, обжигая верхушки деревьев, но внизу, под сплетающимися ветвями, царила душная сырость вечной тени.
Семнадцать человек деловито суетились возле землянок, чистили винтовки, некоторые переобувались, обучая друг друга несложному искусству обращения с портянками. Переговаривались тихо, будто их могли услышать. Когда неподалеку упала шишка, прошумев среди ветвей, все подняли головы и некоторое время молча всматривались в сумрак.
— Василь, — громко позвал Гудимов.
Акимов подбежал, обрадованный тем, что Гудимов нарушил молчание.
Гудимов внимательно и критически оглядел своего секретаря. Ладный охотничий костюм его (и ведь охотником был никудышным, просто но хотел отставать от райкомовской компании!) казался сейчас слишком нарядным, оперным. И сумка на боку — для форсу — из жёлтой блестящей кожи. Чем он так набил её? Наверное, половину вещей и брать не стоило. А полотенце, должно быть, забыл.
— Возьмёшь Трофимова, — приказал Гудимов, — выйдете к шоссе, к развилке дорог, определите, куда идёт движение. Понял?
— Ладно, — нехотя сказал Акимов.
— Ты боец или кто? Повтори приказание.
— Взять Трофимова, выйти к шоссе и определить, куда идёт движение.
— Трусишь?
— Алексей Григорьевич, — горячо зашептал Акимов. — Я не трушу, но вы же понимаете, я никогда не ходил в разведку и не знаю…
— А ты не думай «разведка», а просто выйди на опушку и погляди. Ну, ступай.
Акимов и Трофимов ушли. Гудимов глядел им вслед, невесело усмехаясь. Кто скажет, что это умелые разведчики, ловкие партизаны? Управдел райкома и районный судья… Но когда-нибудь ведь всем приходится начинать.
К Гудимову несмело приближалась Ольга Трубникова. Она тоже казалась ряженой в мужских бриджах и сапогах, в кожанке поверх белой блузки, с рассыпающимися светлыми волосами, подстриженными по-мальчишечьи коротко. Когда ж это она постриглась? Хорошая у неё была коса, золотая, а на конце — почти белая и пушистая. И сама Ольга всегда казалась свежей, как утренний холодок; всё в ней было привлекательно и недоступно — девичий мир, к которому и тянет, и страшно подойти… Но сейчас Ольга напомнила своего брата, Бориса Трубникова, и это воспоминание было Гудимову неприятно.
— Ну что? — спросил он сухо.
— Разрешите поговорить с вами, товарищ командир, — опустив глаза, сказала Ольга.
— Садись, — он показал ей на траву рядом с собой.
— Алексей Григорьевич. . — Она умоляюще дотронулась до руки Гудимова, и губы её дрогнули. — Вы ничего мне не говорите. Что Борис?
— Я ж тебе сказал. Он эвакуирует оборудование завода и мастерских.
— Я не о том спрашиваю вас. Вы мне не доверяете?
— Как ты думаешь, я бы принял тебя в отряд, если бы не доверял?
— Алексей Григорьевич… он себя позорно вёл, да? Я чувствую, что он не так себя вёл. Все молчат, но я ведь понимаю… Я себе места не нахожу.
— Слушай, Ольга, — Гудимов сжал её руку и сразу отпустил. — Я любил Бориса и был дружен с ним. Но я перестал любить его и перестал считать его другом. Он поступил допустимо, но я ждал, что он поступит иначе. Вот и всё. А то, что он забыл о тебе и не увёз тебя с собою, это ещё штрих.
— Я бы всё равно не уехала!
— Ну, и не будем говорить об этом. Только запомни: моё отношение к тебе совершенно не зависит от моего отношения к твоему брату.
Ольга молчала, сурово сжав губы.
— Как у вас дела с землянкой?
Ольга оживилась, в глазах затеплилась ещё несмелая улыбка.
— Очень хорошо получилось. Вы зайдите поглядеть. Совсем просторно. И самовар мы почистили. Коля воды принёс. Чуть начнёт смеркаться, поставим самовар.
— Как на даче.
— А что же? Мы ведь надолго здесь, надо устраиваться.