Сквозь боль Пегов всё-таки заметил, что Левитин начал собрание по всей форме, с выборов президиума, хотя за несколько минут до того они договорились провести собрание по-военному коротко. Что ж, пожалуй, Левитин и прав — привычная форма помогает людям подтянуться, войти в деловую колею… Больше месяца люди лежали по домам или в стационаре, бродили по опустевшему заводу, некоторые возились с доморощенной «электростанцией» или сносили деревянные постройки на топливо — лишь бы получить немного тепла и света. А завтра им предстоит выйти на работу и работать столько, сколько потребуется — то-есть очень много.
Видимо, все уже знали об этом. Сообщение директора выслушали спокойно и даже как будто равнодушно. Но как только Владимир Иванович кончил свою трёхминутную речь, посыпались вопросы, а затем слова попросил Кораблёв. Пегов знал, что у Кораблёва очень тяжёлое истощение организма, дистрофия второй степени, и что после ранения его мучают головные боли — он и на собрании сидел согнувшись, морщился и потирал виски. Но, попросив слова, Кораблёв встал с места и неожиданно звучным голосом заговорил о том, что в цехах найдётся много заготовок и запасных частей к танкам, так что ремонт машин не представит непреодолимых трудностей и можно обойтись заменою частей.
После речи Кораблёва обсуждение продолжалось так же деловито и даже сухо — коммунисты вносили предложения, почти не прибегая к доказательствам. Все хорошо понимали друг друга. Трудность задачи была ясна, и поэтому о ней даже не упоминали. Говорили о расселении рабочих на заводе, потому что уходить домой с работы и некогда будет, и сил не хватит. Говорили о питании, о бане, об электрической энергии для цехов, о наборе подсобной рабочей силы и даже о том, что новых рабочих надо немедленно обучать ещё в ходе ремонта танков, так как позднее, когда завод заработает во-всю, обученных рабочих будет не хватать…
Начальник сборочного цеха Курбатов вышел вперёд, к столу президиума. На его худом, очень бледном лице большие азартные глаза казались особенно яркими.
— В предстоящей работе главная ответственность падает на мой цех, — начал он требовательно. — Поэтому мне кажутся необходимыми следующие неотложные меры по его восстановлению и обеспечению…
И он стал перечислять свои требования, намеченные не без запроса.
Солодухин тяжело заворочался на диване, роняя подушки.
— Этот своё не упустит, — буркнул он, спуская ноги с дивана.
Курбатов сверкнул глазами и продолжал говорить ещё самоувереннее и настойчивее.
После него голос Солодухина звучал совсем елейно.
— Очень, очень верно говорил здесь товарищ Курбатов, он только упустил из виду, что без моего цеха и ему делать нечего, поэтому все его толковые, верные предложения надо распространить и на мой цех. А так — что ж тут добавлять! Всё правильно… прямо в точку!
Коммунисты смеялись и перешёптывались. Пегов тоже смеялся, совершенно забыв о своём первом тягостном впечатлении. Собрание уже не казалось ему горсточкой еле живых людей. Это была сила, и этой силе можно было доверить любое дело.
Он сообщил собранию, что Военный Совет обеспечит рабочих питанием по фронтовой норме, и обещал мобилизовать по району дополнительную рабочую силу для завода. После собрания он ещё посидел со знакомыми рабочими, потом побеседовал отдельно с Владимиром Ивановичем и Левитиным. Левитин был в приподнятом настроении, а Владимир Иванович ворчал и всё старался выговорить заводу ещё какие-нибудь льготы и блага.
— Ты прямо, как Курбатов с Солодухиным, вперёд заработать хочешь, — посмеялся Пегов, уезжая, но постарался запомнить все пожелания директора, чтобы добиться кое-чего в Военном Совете.
Рано утром он позвонил на танковый завод:
— Пришли?
Владимир Иванович проворчал в трубку, что «они» уже пришли и надо быть сумасшедшими, чтобы обещать «склеить такие черепки» в такой срок. Затем он начал сердито перечислять, что сделано за ночь и за первые два часа после прибытия танков, и Пегов почувствовал, что Владимир Иванович обязательно «склеит черепки» в срок и что он, несмотря на воркотню, оживлён и доволен заданием.
На вопрос об объёме работ Владимир Иванович только крякнул:
— Я ж тебе говорю — черепки! Достаточно взглянуть, чтоб понять, в каких переплётах они побывали!
— Откуда они, не знаешь? — чужим от напряжения голосом спросил Пегов.
Иносказательно, как полагалось по законам военного времени, Владимир Иванович назвал участок фронта.
— Так… — процедил Пегов, бледнея и всеми силами стараясь вернуть себе ясность мысли и самообладание, чтобы докончить деловой и очень важный разговор. Никто ведь не обязан выяснять, не служил ли на одном из этих танков башенный стрелок Серёжа Пегов…
— Что — машины пришли с экипажами?..
— Скорее с остатками их.. — Владимир Иванович вдруг закашлялся и другим, виноватым голосом сказал — Я сейчас же выясню, чей там народ. Ты извини, я тут закрутился, ошалел малость. Сейчас же выясню.
— А насчёт рабочих ты скажи Левитину, пусть заедет, — справившись с собою, сказал Пегов. — Подкинем людей, можешь не беспокоиться.
Опустив трубку на рычаг, Пегов несколько минут сидел в бездействии, рассчитывая, сколько времени может пройти, пока Владимир Иванович пойдёт или пошлёт кого-нибудь в цех разыскать танкистов и расспросить их о Серёже. Анна Петровна просунула голову в дверь и доложила, что в приёмной дожидается Смолина, по вызову.
— Пусть заходит.
Анкета Смолиной заинтересовала его ещё несколько дней назад потому, что Смолина была однофамилицей (а может быть и родственницей) серёжиного командира, и потому, что её профессию — архитектора-строителя — мечтал избрать Серёжа после окончания военной службы. Кроме того, Смолину рекомендовал Сизов, а его рекомендациям Пегов особенно доверял.
— Садитесь, товарищ Смолина. Вы работаете начальником объекта?
Он вглядывался в её лицо — похудевшее, с начинающимися отёками под глазами, и всё-таки привлекательное, с чистым и трогательно-доверчивым выражением бледных губ.
— Официально я начальник штаба и заведую общежитием, — сказала Мария, силясь говорить громко и деловито.
Всю эту ночь она очень хотела и не могла уснуть. Короткое забытьё сменялось одуряющей бессонницей. К утру у неё сильно распухли ноги, и она с трудом натянула валенки. Она шла до райкома сорок минут, хотя обычного ходу было минут десять. В приёмной у неё закружилась голова, и она вынуждена была посидеть в кресле, прежде чем подойти к секретарше и назвать себя. И сейчас собственный голос казался ей далёким, посторонним, и лицо Пегова расплывалось перед глазами.
— Но ведь нас с вами интересует фактическая сторона дела, — добродушно сказал Пегов, — Сизов всё время за городом…
— Он сейчас болен.
— Да, знаю. Вы навещаете его?
Мария вскинула утомлённые глаза, с усилием сказала:
— Я была два раза. Второй раз ходила за рекомендацией. Он сам просил меня не приходить, пока… он живёт далеко, и…
— Понимаю. Ну, как дела у вас на объекте?
Мария помолчала и вдруг с полным доверием перегнулась через стол и шопотом сказала:
— Плохо.
Он не осудил её отчаяния и не стал расспрашивать — он ясно представлял себе обстановку, в которой ежедневно бьётся эта женщина: скученность в холодных тёмных комнатах, больные и умирающие люди, с их жалобами и невыполнимыми требованиями. Он понимал, как ей трудно сохранять порядок и чистоту, сколько усилий нужно, чтобы поддержать дух людей и заставить их встать, пойти на работу, выйти на пост во время обстрела…
— Так. Но что же скажут другие, милый вы мой товарищ, если мы с вами скажем: «плохо»?
— Я же говорю это только вам.
Он слегка усмехнулся и вздохнул — десятки людей ежедневно приходили к нему и говорили ему то, что не стали бы говорить другим, уверенные, что он сильнее их, что он подбодрит, успокоит, поможет. Но в том, что они приходили именно сюда и жаловались только ему, сказывалась сила. Сила партии. И его сила…
— Знаете, товарищ Смолина, мы с вами всё-таки победим, и сотни людей вытянем, и ещё построим жизнь так, чтобы отвечать только: «хорошо!» Можете вы поверить в это сейчас, сегодня, как в самое настоящее, реальное завтра?
Мария посмотрела прямо в глаза Пегову и твёрдо ответила:
— Могу. Многие из нас не доживут, но это будет.
— Но то, что вы вступаете сейчас в партию, доказывает, что вы чувствуете в себе силы вести других… более слабых? Ведь не случайно вы пришли к нам сейчас, в самое трудное время?
— Не знаю, — чистосердечно ответила Мария. — Сейчас победа для меня яснее, чем, скажем, осенью, когда ждали баррикадных боёв. Но тогда всё было проще.
— Тогда тоже было непросто. Насколько я знаю, даже из ваших близких не все решили вопрос о своём месте в войне с такой гражданской честностью, как вы.
Так как Мария молчала, он сказал после паузы:
— Принимая вас в партию, мы возлагаем на вас огромную и, — я не боюсь громких слов, — страшную ответственность, потому, что отныне вы должны быть сильнее окружающих вас, здоровее их, бодрее их, неутомимее… Понимаете вы это?
— Да, конечно, — просто ответила Мария. — Мы об этом говорили с Иваном Ивановичем… с Сизовым. Я сначала думала, что сейчас не время… Поскольку я всё равно работаю, как только могу.
— В одиночку, товарищ Смолина, тянуть такую ношу слишком трудно! Партия ведь и помогает, и поддерживает. Вот у меня тяжело на сердце, я поговорю с вами, с другим, с третьим — мне и легче. Мы требуем многого, но мы и помогаем друг Другу выполнять эти требования.
Мария кивнула. Ей и вправду стало легче, и даже странным казалось, что вчера и сегодня утром она дала волю слабости и малодушию. Признаться в этом Пегову? Наверное, надо признаться.
— А всё-таки, пожалуй, будет правильнее вас эвакуировать, — вдруг сказал Пегов. — У вас маленький ребёнок. И профессия такая — для тыла более подходит, чем для фронта. И вид у вас такой… слабенький.
Мария вспыхнула.