— Второй токарный станок мой, и стану к нему я, — услышал Алексей её звенящий голос.
Солодухин стал спорить, он, видимо, предпочитал поставить к станку мужчину, а может быть, подобрал более опытного и умелого рабочего.
— Это несправедливо, — звонко сказала Лиза. — Спорить во время работы я не буду, но я вам говорю — это несправедливо. И я вас предупреждаю — я своего добьюсь.
Она вернулась, гордо вскинув голову с развевающимися локонами, и молча прыгнула внутрь танка.
— Что, там работа легче? — спросил Алексей, желая поговорить с нею.
— Нет, труднее, — зло ответила Лиза и отвернулась.
Вечером Кораблёв начал разбирать мотор, и Алексей допоздна помогал ему. Лиза тоже долго копошилась в танке, потом ушла. Когда Алексей освободился, уже не имело смысла тащиться по морозу в общежитие, где устроили экипажи прибывших танков. Алексей в поисках-тёплого угла забрёл в цеховую конторку, где обычно грелся кипяток. В конторке было темно, только красноватые отблески догорающего в печурке огня падали на пол из приоткрытой дверцы.
Алексей присел возле печки, поддел щепкой уголёк и закурил. Кто-то зашевелился в темноте на скамье и вздохнул. Алексей быстро вскинул голову, вглядываясь в темноту.
— Это я, Лиза, — сказал девичий голос. — Работаю на вашем танке.
Он сильно затянулся, пытаясь в скудном свете вспыхнувшей папиросы увидеть её лицо.
— На заводе и спите?
— А где же?
— У вас никого нет в городе?
— Есть, да ходить далеко. Я в центре живу.
— Д-да… — протянул он. — Мне вот тоже надо бы в центр смотаться до утра, сестру навестить. Да итти неохота. Тьма, мороз. А главное — глядеть страшно. Страшнее, чем на фронте, вы тут живете.
Лиза знала фамилию танкиста и давно догадывалась, что это двоюродный брат Марии Смолиной, но ей не хотелось завязывать знакомство. Ни к чему.
— Какая жизнь! — вяло откликнулась она.
— Это скоро кончится, — виновато сказал он. — Вот увидите. Сейчас на Ладоге с каждым днем грузооборот увеличивается…
— Не утешайте, — оборвала Лиза. — У меня там сестра. Знаю.
— Починимся, — смущённо сказал он, — опять воевать пойдём. И ваше требование выполним. Хотите я в вашу честь в первый бой пойду?
Она не ответила.
— Я всё хочу вас развеселить немного, — ещё смущённее пробормотал он. — Кончится это всё. Вы ещё молодая…
— Ну, и что? — со злостью спросила Лиза.
— Поправитесь. Отдохнете. Будете булку с маслом есть.
— Было бы хлеба вволю, — отмахнулась Лиза.
Он помедлил, прежде чем нашарить в кармане завтрашний хлебный паек. Потом вытащил легкий, плоский сверток, переломил хлеб пополам, половину сунул обратно, а половину переломил еще на две неровные части и больший кусок протянул Лизе.
— Кушайте.
Девушка не шевельнулась и не ответила.
— Ну, берите, — сказал он грубовато и наугад ткнул ломать хлеба туда, где должны быть её руки.
Рука высвободилась из-под пальто и приняла хлеб. Алексей слышал, как медленно жевала девушка, тяжело дыша.
— Вот и веселее на душе, — сказал он, улыбаясь в темноту, легкомысленно разом проглотил свою долю.
— Спасибо, — наконец, сказала она. — Вы теперь сами без хлеба остались.
— Ничего подобного, — возразил он и щедро вытащил оставшийся хлеб. — У меня, видите, с запасом. Тяните!
Он протянул хлеб, рассчитывая, что Лиза отломит половинку, но Лиза не поняла и взяла весь. Взяв, застыдилась:
— А у вас, честное слово, назавтра ещё есть?
— Говорю же я вам, вот какая! — рассердился он и отвернулся, стараясь не слышать, как она снова медленно, с наслаждением двигает челюстями. Теперь его мутила злость — расчувствовался, а завтра работай голодным. Идиот!
— Боже мой, — вдруг сказала Лиза, — боже мой!..
— Чего вы? — хмуро спросил он.
— До чего мы все дошли… — прошептала она. — Жалкие стали…
Злость его мгновенно прошла. Ему стало жаль девушку, — в темноте не видно, но она, наверное, покраснела от стыда. Конечно, она не ошиблась, а сознательно взяла вместо половинки весь хлеб.
— Ну что теперь каяться, — буркнул он. — Насытились хоть немного?
— А я не знаю, можно когда-нибудь насытиться или нет, — всё тем же вялым тоном ответила Лиза. — Кажется, всё ела бы и ела. А зачем — неизвестно.
— Да что вы в таком упадочном настроении? — возмутился Алексей. — Днём гляжу на вас — молодец, за себя постоит. И девушка — как девушка, даже локончики завиты, верно? А послушать вас — как будто панихиду служите.
После паузы Лиза строго сказала:
— Вы лучше то поймите, что меня на заводе уже два года с локонами видят. Привыкли. Я других заставляю — мойтесь, брейтесь… Если они меня увидят нечёсаной — нехорошо. Вот и всё насчёт локончиков.
Так как он не отвечал, она резко спросила:
— Понятно?
— Ага, — добродушно ответил он. — Только я ведь всей душой за локончики и прочее. Я к тому говорил, что всё пройдёт. Поправитесь… повеселеете… дружка заведете… или уже есть?
Она перестала дышать, потом отрезала:
— Был, да убили.
Приподнялась, уронив на пол пальто, с исступлением выкрикнула:
— А вам так просто кажется рассуждать!
Он поднял пальто, помог ей снова закутаться, подбросил в топку две щепки и подул, чтоб они разгорелись.
— Где-нибудь поблизости есть ещё щепки или дрова какие-нибудь?
— Поищите, — коротко ответила Лиза.
Он долго бродил по холодному цеху, обшаривая все углы лучом ручного фонарика. Фонарик уныло жужжал. «Неладно вышло… И правда, со стороны легко рассуждать. А ещё подумал, что она нарочно взяла весь хлеб! Ей, может быть, и не до того было, чтобы глядеть…»
Разыскав грязную обледенелую доску, он расколол её и притащил дрова к печке. Пламя разгоралось медленно, неохотно, лёд таял и шипел.
— Была на фронте девушка, — тихо заговорил он, не глядя на белеющее в темноте лицо Лизы. — Собственно говоря, не на фронте, а на заводе, где стал фронт. Она с отцом была в рабочем отряде. Они здорово дрались и сами отбили первые атаки немцев, мы уж потом подошли. Её звали Шура…
Он умолк. Слёзы вдруг обожгли глаза, и стало трудно дышать.
— Да? — подождав, сказала Лиза.
— Она стреляла из винтовки и нескольких немцев убила. А призналась мне, что война ей противна… Очень мне понравилось тогда, что не хвастается. Не притворяется…
Так как он умолк, она чуть слышно поторопила:
— Ну?
— Тоже убили…
Лиза уткнулась лицом в ладони, ничего больше не спрашивала. Прошло очень много времени, прежде чем он окликнул её, но Лиза не отозвалась. Должно быть, её сморили усталость и тепло от разогревшейся печурки. Тогда Алексей раскинул кожанку на столе и лёг. «Надо подкинуть ещё дров, чтобы ей было теплее», — подумал он, но это была его последняя мысль.
Мороз, просачиваясь в щели, быстро выстуживал комнату и ползком подбирался к спящим.
Когда Алексей проснулся, Лизы уже не было. В сером утреннем свете все предметы казались тронутыми пеплом. Из цеха доносились постукивания молотков и шипение автогена.
Окоченевший и голодный, Алексей поспешил к своему танку. Он поискал глазами Лизу, но её не было, вместо неё работал худенький парнишка, которого все в цехе звали Сашок.
— А молодец Лиза, — сказал Сашок другой девушке. — Настояла на своём!
Значит, Лиза вернулась на станок в цех Солодухина. Алексей одобрил её настойчивость, но испытал лёгкий укол досады, что она ушла с его танка.
14
Стоял тридцатиградусный мороз. Яркое февральское солнце клонилось к закату в венчике золотого тумана. Сверкающий снег сухо скрипел под ногами двух женщин, медленно пробиравшихся по тропинке через занесённый сугробами больничный двор.
Человек неопределённого возраста, с отёкшим лицом, шёл им навстречу, бормоча себе под нос:
— Я больной, они обязаны положить меня, я больной, я больной…
Девочка в огромных валенках прошла к моргу, волоча по снегу лист фанеры с привязанным к нему, зашитым в простыню трупом.
У крыльца родильного отделения женщина колола дрова. Взмахнёт топором, топор тихо стукнется о полено, а женщина, распрямившись, задумается, глядя поверх всего, куда-то в пустоту. Потом снова взмахнет топором, и снова топор тихо стукается о полено, не причиняя ему вреда, а женщина распрямляется и задумывается, глядя в пустоту…
— Там всё-таки, очевидно, топят, — подбадривающим голосом сказала Зинаида Львовна.
— Это здесь? — беспомощно спросила Вера Подгорная и остановилась возле женщины с топором. То резкие, то тягучие боли почти не отпускали её.
— Рожать пришли? — укоризненно вздохнула женщина и сердито взглянула сперва на роженицу, потом на её спутницу. — Преждевременные?
— Нет. Почему же? — испуганно сказала Вера. — Нормальные…
— А простыни принесли?
— Нет.
— Тогда принесите. Мы со своим бельём принимаем.
Она увидела истомлённое болью лицо Веры и уже мягче добавила:
— Пройдите в приёмную, полежите пока. Может, ваша родственница принесёт?
Зинаида Львовна охнула и вся съёжилась. В своём изящном манто и пёстром капоре она была похожа на озябшую южную птицу, грубо кинутую в мороз, в снега севера. Капризные губы её задрожали, ей очень не хотелось итти домой и снова сюда, да ещё с ношей.
— Конечно, принесу, — чуть не плача, пробормотала она и пошла обратно по тропинке, засунув руки в широкие холодные рукава.
Когда в сумерках она прибрела в больницу, ей уже не удалось повидать Подгорную.
— Давайте скорее, — сказала вышедшая к ней навстречу сестра в нечистом халате, натянутом поверх шубы и платков. — Сейчас родит.
— Я подожду, — сказала Зинаида Львовна, так как у неё не было сил на обратный путь.
Сестра ушла. Сквозь стеклянную дверь виден был длинный коридор, скудно освещённый свечою. Слышался слабый детский писк, глухие голоса, чей-то долгий стон. Кто-то прошёл по коридору, от закачавшегося пламени свечи по стенам заметались тени.