С тех пор они не раз бывали в разных переделках и знали, что в любой беде друг выручит, не подведёт, не оставит.
Сейчас у Гаврюшки был довольно помятый вид, и молодые озорные глаза его смотрели спросонья тускло.
— Не вылазят фрицы, — пробурчал он, зевая. — Скука!
— Ещё вылезут.
Они оба прислушались к тишине, звенящей и томительной. Алексей скосил глаза на часы, сказал:
— Одни сутки уже прошли.
— Они ещё потопчутся, — добавил Кривозуб.
— Дадутся им эти сорок километров, — сказал Алексей без пояснений, и Гаврюшка понял его, кивнул головой.
— Длинные будут для них. И чем ближе к Ленинграду, тем длиннее.
Они оба ничего не знали о том, что происходит за пределами вот этой рощи, ромашкового поля и болота. Тут пролегала одна из многих возможных дорог наступления, здесь они должны были стать насмерть, чтобы не пропустить немцев. Они знали, что выстоят, и верили, что так же стоят, то же чувствуют их товарищи на всех других возможных дорогах, — разве может быть иначе, когда за ними — Ленинград?
— Сорок пять минут в дачном поезде, — вспомнил Алексей. — Сорок пять минут! В сорок пять дней не пройти им…
— Пожалуй, и в девяносто не пройти, — отозвался Кривозуб и быстро взглянул на друга — согласен ли он?
— Надо только, чтоб каждый делал своё дело, — сказал Алексей.
И как бы в ответ собственным мыслям вспомнил:
— А здорово у нас с тобой вчера вышло.
— Мы с тобой всю войну провоюем, и всё здорово будет.
— Спелись?
— Ага.
Через час от Яковенко пришёл приказ: одному танку остаться на позиции, второму немедленно вернуться за срочным заданием. Решение, кому оставаться — предоставлялось Смолину.
— Ну, что тебе отстукали? — полюбопытствовал Гаврюшка.
— Придёт время, сообщу, — сухо, по-командирски ответил Алексей.
Не обижаясь, Гаврюшка отошёл к своей машине.
Алексей стоял молча, стиснув челюсти, и поглядывал в сторону высотки, проступавшей сквозь дождливую муть, и на серое небо, где ветер уже рвал и разгонял тучи. После ночи, освещённой тревожным сиянием ракет, занимался день неизбежного боя. Всё предвещало бой — и зловещая тишина, наступившая с рассветом, и улучшение погоды, и простой расчёт, что за ночь немцы успели подтянуть силы. Удара можно было ожидать с минуты на минуту. И один из танков надо было отправить немедленно, пока видимость плохая и в небе нет авиации.
Алексей посмотрел на своих товарищей и встретил сочувственный взгляд радиста Коли Рябчикова. Рябчиков знал приказ. Знает ли он, что решил его командир? И побоится ли он, побоятся ли другие парни остаться одни в этой проклятой роще, в этой недоброй тишине?
Алексей подозвал Гаврюшку.
— Лейтенант Кривозуб, вернётесь в штаб батальона и получите новое срочное задание.
— Есть вернуться в батальон и получить срочное задание, — повторил Гаврюшка. И вдруг, поняв: — А ты, Лёша?
— Лейтенант Кривозуб, передайте комбату, что рубеж мною обороняется и будет обороняться до конца.
— Есть.
— Выходить немедленно.
— Есть, товарищ старший лейтенант. . Лёша, что же это?..
— Ладно, Гаврюша, сыпь…
Теперь Алексея интересовало только состояние своего экипажа. Не заскучают ли ребята, оставшись одни? Ребята глядели невесело. Даже башенный стрелок Серёжа Пегов, беспечный мальчишка, отчаянная головушка, — и тот притих.
— Вы чего губы распустили? — спросил Алексей, подходя к ним. — Или вы со мной когда-нибудь пропадали?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — ответил Носов, — не пропадали… А что задумались — так ведь каждому жить хочется.
— Ишь ты, — буркнул Коля Рябчиков. — А под Молосковицами жить не хотели? Там хуже переплёт был.
— Да что ты меня учишь? — огрызнулся Носов. — Я, знаешь, больше твоего воевал, и случая не было, чтоб сдрейфил. В финскую войну под Кирка-Муола…
Серёжа Пегов махнул рукой:
— Бросьте психовать, чего уж! — и объяснил со вздохом: — Тишина эта действует. Хуже всякого боя… А вас мы не подведём, не беспокойтесь… Вот только бы ушли они скорее, раз такое дело. Уйдут, и всё будет в порядочке. А провожать всегда тошно.
Алексей приказал перегрузить часть боезапаса из танка Кривозуба к себе. Авральная работа и дополнительный боезапас оживили людей.
— Теперь дело крепко, — приговаривал Серёжа Пегов, осторожно и ловко размещая снаряды.
С кривозубовцами прощались неестественно весело, а потихоньку всовывали друзьям записочки и адреса родных: «Перешлёшь при случае… если доведётся, занесёшь сам…»
Гаврюшка подошёл к Алексею:
— Лёша, я сразу к Яковенке и расскажу обстановку..
— Слушай, Гаврюшка, — с досадою сказал Алексей. — Мы с тобой друзья и всё такое. А в войне один танк с экипажем — это один танк с экипажем, и не больше. А до Ленинграда — сорок пять минут поездом. Так что ты сырости зря не разводи. Ясно?
Гаврюшка кивнул и протянул обе руки:
— Ну, бувай здоров!
Проводив товарищей, сели завтракать. Молча и ожесточённо очищали консервные банки, похрустывали сухарями. Ветер дул порывами, разгонял тучи. Первые бледные лучи солнца осветили рощу, скользнули по склону молчаливой высотки.
Алексей сосал сухарь и думал о давешнем разговоре, что каждому жить хочется. Да, хочется. А может быть, эта светлая роща — последний рубеж его жизни? Листья покраснеют и опадут уже без него, и зима начнётся без него, и не пойдёт он по молодому снежку, поскрипывая сапогами… Да, это возможно. Но, как никогда, чувствовал он в эти минуты, что от него зависит — жить или не жить. От его искусства вести бой, от его находчивости и смелости, от быстроты мысли и верности решений. Сумеет он действовать умнее, хитрее, напористей немцев — и отобьётся, спасёт и парней, и машину, и себя. Не сумеет — тут и могила будет, под берёзками. Да только некому будет рыть могилу…
— Вот ты говорил, Носов, что каждому жить хочется, — сказал он, и по тому, как сразу прислушались все, понял, что каждый по-своему думал о том же. — Хочется, конечно. Только без победы, думаешь, будет нам жизнь? Я так понимаю: если хочешь жить — дерись, как чорт, ничего не бойся. Впятером, так впятером. Один останешься — один дерись.
— Так и будет, — сказал Рябчиков.
Около девяти часов в прояснившемся небе медленно проплыл немецкий разведчик, покружился над рощей и ушёл.
— Кофе напьются фрицы и начнут, — сказал Серёжа Пегов.
Ровно в девять появились бомбардировщики. Грозно гудя, они шли прямо на рощу. Алексей приказал всем лечь под танк, в отрытую глубокую нору.
В норе было мокро и душно. Взрывы бомб сотрясали землю так, что от стен отваливались пласты мокрой глины. Потом взрывы прекратились. Гудение самолётов удалилось и вдруг надвинулось снова с удвоенной силой. До танкистов донёсся треск пулемётов — немцы на бреющем полёте прочёсывали рощу.
— Все наверх, — приказал Алексей.
Надо было ждать врага наземного. Видно, этот путь к Ленинграду нужен немцам во что бы то ни стало. Значит, и на других путях им не сладко? Что ж, очень хорошо. А день предстоит жаркий… Беглым воспоминанием прошли в памяти собственные недавние размышления и прощание с Гаврюшкой, и разговор с товарищами. Последний рубеж жизни? Нет, шалишь!
Он выпрямился и подмигнул своим парням. Он чувствовал себя в полной силе и знал, что в любом рискованном положении найдёт точное решение. Это ощущение было ему знакомо и всегда приносило удачу — командирской уверенностью называл его Яковенко.
Только успели скрыться самолёты, начался шквальный артиллерийский огонь. По броне цокали осколки, глухо шлёпали комья мокрой земли. Со стоном упала на машину вырванная с корнем берёза, и нежная веточка её закачалась перед смотровой щелью.
— Важные мы персоны, — сказал Серёжа Пегов. — Сколько боеприпасов на нас расходуют! Целый полк уничтожить можно.
— Пуганая ворона и куста боится, — отозвался Носов.
Бодрое настроение экипажа радовало Алексея. В таком настроении хорошо встречать трудную минуту. А она приближалась. Немцы не могли не разобраться очень скоро, что против них всего-навсего один танк… Они старательно бомбили пустые окопы, но в наступлении они быстро выяснят, что окопы пусты. Пулемётчиков бы сюда!.. Хоть двух… хоть одного…
— Рябчик, — позвал он радиста под влиянием мгновенной и занятной мысли. — Что, если ты с автоматом заберёшься в тот окоп, что справа, и когда попрёт пехота, шуганёшь её с фланга? Только на месте не сиди, меняй позиции, понятно?
— Есть, понятно.
Рябчиков выпрыгнул из машины и пополз к опушке.
— Товарищ командир, разрешите мне тоже… в левый…
Это просился Серёжа.
Шипящий вой мин прорезал тишину. И на том краю поля появилась пехота — перебежками, с автоматами у животов, она бежала к роще.
— Иди, — сказал Алексей Серёже Пегову и пожал его руку. — Только не зарвись, нам ещё не раз воевать.
Он пожалел о своём решении, увидев, как Серёжа, еле пригнув голову, смело побежал между деревьев. Захлопнул люк, мельком подумал: придётся ли вновь увидеть товарищей? — и забыл о них, потому что немцы уже пробежали около половины поля.
— Давай, — выдохнул он, не глядя на Костю Воронкова.
Они открыли одновременный огонь из пушки и пулемёта.
Пехота залегла, но из-за высотки на полной скорости выскочили два танка. Алексей со злобным спокойствием, хорошо рассчитав, послал снаряд под гусеницы переднего танка и второй снаряд — по заднему танку. Передний покачнулся и стал, но второй помчался по полю зигзагами, открыв огонь. Пехота поднялась и побежала вперёд. Носов бил её из пулемёта, с флангов заработали автоматы Серёжи и Рябчикова — Алексей видел, как падали немцы там, где их будто смахивали веера пуль.
Немцы заметались и повернули назад. Алексей не успел порадоваться этому, потому что танк упорно приближался, его снаряды ложились всё ближе, а сам он казался неуязвимым. Задыхаясь от страшной злобы и всеми силами души стараясь сохранить выдержку, Алексей продолжал бить по танку.