— Знаете, Митя, даже в раздражении и усталости вы могли бы не говорить со мною таким тоном.
— Простите, — вяло откликнулся Митя и наклонился, ладонью растирая грязь на разопревших ногах.
— Вы голодны?
— Нет. — Он махнул рукой и поморщился. — Мне сейчас много есть нельзя. Попить — дайте.
Она принесла стакан чаю.
— А маскарад мой вы суньте в печку, там вши есть, — сказал Митя. — Что вы смотрите? Мы себя за окопников выдавали. Вот как вы были…
Помолчав, он вдруг спросил:
— Помните, как я вас тогда встретил?
Она молча кивнула.
— Противно?! — спросил он, отвернулся и коротко всхлипнул.
Мария поняла, что он не только устал, но жалок и противен самому себе и в таком состоянии не может ни смотреть на неё, ни разговаривать с нею по-прежнему.
— Нет, — сказала она искренне, потому что брезгливость уступила место всепоглощающей материнской жалости. — Нет, Митя, не противно, но страшно и больно… Если бы я могла помочь вам!
— А чем вы можете помочь? Сочувствием? Добрых намерений много. А получается… Ну, чорт с ним! Что об этом вспоминать. И так тошно!
Марию мучил вопрос, который она никак не решалась задать.
Митя откинулся назад, прикрыв глаза, губы его распустились, и отросшая борода не могли скрыть их обиженного мальчишеского выражения.
«Чепуха, — убеждала себя Мария, — не мог же он после двенадцати дней таких мучений не притти домой отдохнуть… Он же совсем ещё мальчик, и мне хочется обмыть, накормить и приласкать его, как Андрюшку… Он не привык… да и можно ли привыкнуть к болоту, к сырым грибам, к голоду?. Он пришёл отдохнуть — разве он не имеет права?..»
Мария вышла на цыпочках, унося с собою митины лохмотья. Она сунула их в топку ванной и без всякой брезгливости следила, как чадят и тлеют пропотевшие тряпки. На кухне Анна Константиновна жарила картошку и заправляла салат. У неё был всё тот же растерянный и виноватый вид.
— Ты что, мамулька?
— Не знаю, Муся… у него такой странный вид…
— Он из окружения, мама.
— Это правда?
— Что ты хочешь сказать, мама?
— Не сердись, Мусенька. Мне самой стыдно… Только… он не потихоньку пришёл?
— Ты боишься?
— Да! — воскликнула Анна Константиновна, — за него! Боюсь! Я дольше вас жила, Муся, я знаю, как легко сделать ошибку и как трудно потом исправлять.
Марии нечего было ответить. Разве её не томили те же сомнения?
Когда Митя вышел из ванной, в белой рубашке, открывающей покрасневшую от мытья тонкую шею, и от двери улыбнулся Марии, она снова устыдилась своих подозрений и повела его ужинать.
— Да вы и побриться успели?
— А как же? — воскликнул Митя. — Полный восстановительный ремонт! Анна Константиновна! Ну, что, похож я теперь на человека? А то вы перепугались до смерти, признавайтесь! Не то вор, не то бандит…
— Не то дезертир, — добавила Анна Константиновна.
Митя промолчал.
— Садитесь и ешьте. Чтобы всё было съедено, — сказала Мария.
Анна Константиновна хотела присесть к столу, но Мария глазами попросила её уйти.
— А что же мама? — спросил Митя, и Марию удивило, что он не рад остаться с нею вдвоём.
— А вам мало моего общества?
— Да нет, я так спросил…
— Расскажите мне, Митя…
— Ой, не надо! С меня хватит. Больше всего хочу забыть, забыть начисто. Будем говорить о чём-нибудь другом.
Но они ни о чём не говорили. Митя жадно ел, чокался, с наслаждением пил, а глаза его избегали внимательных глаз Марии.
Решившись, она спросила:
— А что вы думаете… что вы должны делать теперь, Митя?
— Спать! — развязно ответил он, зевая.
— Я не о том, — упрямо продолжала она. — Вы надолго домой? Когда вы должны являться?
Митя вдруг встал, отталкивая стакан.
— А вы не думаете, Мария Николаевна, — мальчишеским фальцетом закричал он, — вы не думаете, что человек должен выспаться и отдохнуть? Чего вы меня так торопите на убой?!
Она встала, побелев. Они враждебно смотрели друг на друга.
— Хорошо, — сказала она, — хорошо! Идите спать. Вам, действительно, надо выспаться.
И она, чуть не плача от обиды и злобы, стала стелить ему постель.
— Не сердитесь, — мягко сказал он за её спиной, — я что-то не то сказал… Я ещё не очухался, Мариночка… Вы не обращайте внимания… И вы мне ничего не рассказали о себе. Как вы живёте, Марина? Работаете?
— Да, — сказала она резко, — строю баррикады.
Она мало и плохо спала в эту ночь. Ей вспоминались злые слова Бориса: «Я бы пристрелил его, как собаку». Но ведь сам-то Борис… он же удрал от испытаний войны, он же злился потому, что его не сумели защитить!
Её разбудил непонятный шаркающий звук. Она вскочила и в халате выбежала в коридор. Митя стоял в кухне и тщательно чистил сапоги.
— Доброе утро, Мариночка! — приветствовал он её прежним почтительно-ласковым голосом. — Вот видите, я встал раньше вас.
— А куда вы так рано?
— Нужно, — улыбаясь, сказал он, — дело есть.
Они позавтракали и вместе вышли из дому.
— Я вас провожу немного, ладно? — предложила она.
— Чудесно! А вы не опоздаете на ваши баррикады?
Воздух был чист и прохладен, от него горели щёки. Улица, обмытая вчерашним дождём, была пронизана утренним мягким светом.
— Вы куда, Митя?
Не отвечая, он сказал:
— Я вам, кажется, нагрубил вчера? Ради бога, не обижайтесь, Мариночка. Я сам не свой был.
Нет, она не обиделась. Если бы только она могла до конца поверить, что вчерашние слова были случайной вспышкой раздражения! Если бы она могла быть уверена в том, что он поступит так, как нужно…
— Я просто хочу знать, куда вы сейчас идёте.
Он остановился, выпустил её руку.
— Вы что, подозреваете меня, что ли? — грубо сказал он. — Прикажете отчитаться? Пожалуйста. Иду являться в комендатуру, и другие ребята наши придут, а что будет дальше, не знаю. Удовлетворены?
— Митя… я не… Митя, Борис уехал, понимаете? Нашёл предлог и уехал. Если я могла ошибиться в нём…
Они пошли рядом, каждый думая о своём. Молчали. До комендатуры осталось два квартала.
— Знаете, Марина… не провожайте меня дальше. Мне всё кажется, что вы мне не верите.
Его откровенность застигла её врасплох. Да, ей хотелось дойти до дверей комендатуры и увидеть, как он войдёт.
— Ну, вот ещё, — сказала она, краснея.
Они неловко, нерадостно простились.
Вечером Анна Константиновна сообщила:
— Митя забегал.
— В военном?
— Нет, как ушёл утром. Мы с Андрюшей гуляли, а он прибежал, взял ключ, сбегал наверх и почти сразу вернулся. Видно, очень спешил.
— И он не в военном?
— Я же тебе говорю.
Что же это значило? Почему он, забежав, не оставил ни записки, ни адреса? Подозрения снова овладели ею — правильно ли она поступила, поверив ему на слово?
Прошло несколько дней.
Уже темнело, и Мария кончала работу на новой баррикаде, когда из проходящей роты бойцов её окликнул знакомый голос:
— Мариночка!
Митя шёл в строю, вторым с краю, он не мог выйти к ней, и она не могла подойти к нему. Но она пошла рядом, отделённая от него молодым армянином, который старался быть совершенно незаметным и даже голову откинул назад, чтобы не мешать им смотреть друг на друга. Они весело переглядывались и говорили ничего не значащие слова.
Из-за поворота показался трамвай.
— Ваш трамвай, Мариночка, — сказал Митя.
— Да, да, сейчас.
— А баррикады стройте, — крикнул Митя, — только мы до них немца не допустим. Верно, Левон?
Боец, до сих пор старавшийся быть незаметным, повернул к Марии смуглое лицо с добрыми глазами:
— Сердцу больно, когда смотришь, как вы здесь баррикады строите, — сказал он. — Не допустим мы его до вас. Не сомневайтесь!
— Я верю, — серьёзно сказала Мария.
Она всё-таки пропустила трамвай. Она смотрела вслед уходящим на фронт людям, мысленно благословляя каждого из этих родных незнакомцев, и Митя, оборачиваясь, махал ей рукой, радуясь тому, что она стоит и смотрит.
7
Анна Константиновна гуляла с Андрюшей в садике возле дома. Андрюша узнал мать и побежал к ней навстречу, но ножки его, ещё неверные, почему-то всегда заносили его вправо, и Марии пришлось бежать и перехватывать его. Очень довольная, Мария подошла к матери с Андрюшей на руках.
— Ну, что? — спросила Анна Константиновна.
Анна Константиновна жила в постоянном возбуждении. Ей было труднее, чем людям молодым и осведомлённым. На работе в Доме малюток она бывала всего два раза в неделю на суточных дежурствах, и там не только не могла получить каких-нибудь объяснений, а ещё сама должна была всё объяснять, как умела, нянькам и сестрам. У неё было смелое сердце и женская, испытанная жизнью настойчивость. Но тяжёлые новости обступали её с утра — сводки по радио, рассказы беженцев, слухи, подхваченные в булочной и на прогулке. Она всё впитывала и ждала от дочери какого-то исчерпывающего, совершенного слова, которое поможет ей разобраться в событиях и понять, почему так происходит. Она слепо и безусловно верила в дочь, как часто верят матери в своих выросших детей. Когда-то они их нянчили, учили говорить, передавали им свой жизненный опыт — теперь птенцы выросли, обрели крылья, лучше и вернее матерей понимают изменившуюся жизнь, — и матери, растерявшись перед новым поколением, непохожим на их поколение, превращаются в больших беспомощных детей, которых надо учить, опекать, повседневно направлять.
— Всё в порядке, мама, — сказала Мария.
— Ты всегда успокаиваешь меня, как маленькую, что всё в порядке. А сегодня в булочной говорили, будто парашютисты высадились на Московском шоссе… будто бои теперь будут на улицах…
— И зачем ты только слушаешь, мамочка, что говорят? Рассказы о парашютистах давно надоели — это рассказы для школьников.
— Я и не верю… Но, Муся… ведь не женщины будут сражаться на баррикадах?
— У нас и мужчин хватает, мама, — успокоительно сказала она. — Знаешь, я сейчас встретила Митю…