Однажды вечером, зайдя в общежитие, Мария увидела на потолке быстро расползающееся тёмное пятно. Прислушалась и уловила приглушённое бульканье воды.
С быстротой, с какой уже никто не двигался в эти дни, она побежала наверх. Вода била из лопнувшей трубы парового отопления. Мария дотронулась рукою до ледяной трубы:
— Заснул, мерзавец!
И побежала в кочегарку, чтобы стругать Ерофеева и вместе с ним остановить воду. Дверь в кочегарку, против обыкновения, была полуоткрыта и её внутренняя, влажная от испарений, поверхность успела заиндеветь. Топка зияла чёрной дырой. У котла, скорчившись, лежал Ерофеев, прикрыв рукой лицо.
— Ерофеев! — яростно закричала Мария, дёргая его за рукав. — Ерофеев, растяпа несчастная, ты понимаешь, что ты натворил! Ты понимаешь, что…
Она остановилась на полуслове. Захолодевшая рука Ерофеева безжизненно отвалилась, открывая синее лицо с закатившимися глазами.
— Ерофеич, что же ты… — прошептала Мария, боясь дотронуться до него.
Она вздрогнула от резкого шороха. Ей показалось, что Ерофеев шевельнулся. Но это была крыса, большая крыса, обезумевшая от голода. Крыса смело подскочила к белеющей на полу руке Ерофеева.
— Люди! — закричала Мария. — Люди!
Она хотела бежать, но ноги не слушались её. Крыса подняла морду, блеснув злыми глазами, и тоже не двинулась.
— Люди! — еле слышно в последний раз крикнула Мария, чувствуя, что теряет сознание.
— Ну, что тут стряслось? — раздался в дверях голос тёти Насти.
Она шагнула в кочегарку, огляделась, цыкнула на крысу, наклонилась над Ерофеевым и потрогала его лоб и щёки.
— Помер, бедняга, — сказала она и, с усилием согнув его руки, сложила их на груди.
Затем заглянула в топку и вздохнула.
— Вот ведь какую беду наделал, — сказала она, оборачиваясь к Ерофееву, — заморозил систему! Теперь надо воду спускать, пока всё к чорту не разорвало. Мороз-то какой! Э-эх, миляга, и угораздило же тебя так неслышно помереть…
Она без всякой брезгливости приподняла голову покойника и попросила:
— Марья Николаевна, возьмись-ка за ноги, отнесём его пока в сторонку. Ты в этой системе понимаешь или нет?
Постепенно отходя от пережитого ужаса, Мария принялась осматривать котлы, стараясь понять, как нужно «спускать» воду.
— А я ведь перетрусила, тётя Настя, — со стыдом призналась она.
— Ещё бы! Я бы со страху померла, кабы тебя не было, — добродушно ответила тётя Настя. — Покойников я не боюсь, потому что умер человек — и всё, ничего тут такого нет. А от крыс я в мирное время на стол залезала.
После долгих осмотров и обсуждений им удалось понять, как спускают воду. Но вода шла плохо, кое-где в трубах уже образовались ледяные пробки. Когда позднее пришли с работы рабочие, Мария позвала Никонова на помощь. Она помнила Никонова бесценным работником, покладистым и умелым, и её тягостно поразил его угрюмый ответ:
— Легко сказать: проверить систему! Тут два раза пообедать нужно, пока проверишь…
— Я боюсь, как бы и водопровод не замёрз, — тихо сказала Мария и, не глядя на него, села на чью-то койку.
От усталости и огорчения она уже не могла и не хотела ни проверять, ни бороться, ни двигаться. «А сама-то ты протянешь месяц?» — спрашивал Ерофеев недавно… Что она может сделать одна, когда всё вокруг леденеет, останавливается, умирает?..
— Ну, поползём, что ли? — прозвучал рядом негромкий и насмешливый голос Никонова. — Паяльная лампа у тебя есть?
Словно возвращаясь из небытия, Мария с трудом улыбнулась ему. Ноги были, как ватные, и всё кругом было, как ватное. И звуки, и движения, и краски казались вялыми, неопределёнными. Ступишь на пол — закачается. Возьмёшься за дверную ручку — уйдёт из-под пальцев.
— Паяльная лампа в кладовой у тёти Насти, — как бы перекидывая мостик через пустоту, громко сказала Мария и ступила на пол. Пол не закачался. Взялась за дверную ручку — ручка повернулась под нажимом пальцев.
Они лазили половину ночи, проверяя трубы и прогревая их, с каждым часом убеждаясь в том, что нужен ремонт серьёзный, длительный, непосильный. Когда в тёмный час перед рассветом они, поддерживая друг друга, добрели до общежития, оба знали, что спасли отопительную систему от полного разрушения, но сегодня их усилия не помогут — отопление выбыло из строя.
Григорьева проснулась, когда Мария вошла в комнату:
— Ну что?
— Отоплению конец, — от отчаяния равнодушно сообщила Мария и села у печурки, прижав ладони к её остывающей стенке.
— Возьми съешь, я тебе сэкономила, — Григорьева подтолкнула к ней миску, в которой было немного похлёбки. — Худо будет, если водопровод кончится.
— Никогда больше не делай этого! — сказала Мария и стала есть. — А кончится, так будем воду вёдрами носить, в соседнем дворе есть, — всё тем же равнодушным голосом продолжала она. — Для столовой наносим. Только с баней будет хуже. — Она обчистила ложкой миску и строго сказала: — А экономить для меня не смей.
— Что делаю — то делаю. Шутка сказать, всю ночь по чердакам лазить! Ложись и спи.
— Страшно мне, — вдруг тихо призналась Мария, — как же мне быть теперь?
Григорьева не расслышала, и Мария была рада этому.
Утром Мария написала записку Сизову, умоляя его притти. Записку она послала с Никоновым и до вечера ждала, полная уверенности и спокойствия, как будто приход Сизова мог что-либо изменить.
— Не было сегодня Ивана Иваныча, — испуганно сказал Никонов, вернувшись с работы. — Не вышел…
Они посмотрели друг другу в глаза и оба потупились.
— А кто же вместо Сизова заступил?
— Я.
На ночь Мария пошла домой. В комнате Марии, где жила теперь вся семья, топилась печурка, и притихший Андрюша сидел перед топкой, вытянув к огню озябшие ручки. Задумчивый взгляд его не отрывался от огня.
— Солнышко моё, — исступлённо прошептала Мария, села рядом и прижала его к себе. На этом непонимающем, тёплом и доверчивом существе скрещивались самые страстные её надежды и самые мрачные опасения.
Утром, когда Мария шла на работу, два снаряда прогудели над головой, но Марии казалось, что они не имеют к ней никакого отношения — смерть от снарядов была теперь наименее вероятной смертью…
— Водопровод замёрз, — встретили её новостью Григорьева и тётя Настя. Они возились у ворот, прилаживая к детским санкам бочонок.
— Куда вы?
— На Неву.
— А в соседнем дворе?
— У них тоже стало…
В этот день Мария два раза ходила на Неву. Было очень трудно спускаться самой и спускать санки с бочонком по обледенелому скату, и ещё труднее было втащить полный водою бочонок наверх. На льду возле проруби стояла очередь, и Марию поразило, что никто не жаловался, а многие радовались, что живут возле реки, и жалели тех, кто живёт далеко. Возможность пользоваться водопроводом вычеркнули из сознания, как будто здесь были жители большой деревни.
Мария ходила за водою в паре с Зоей Плетнёвой, и Зоя сказала громко, для всех:
— Нам-то что! А вы себе представьте американцев с их небоскрёбами, если бы им пришлось воду таскать на семидесятый этаж. Сдались бы в два счёта!
И вся очередь оживилась. Приспуская платки, закрывавшие рот и нос, женщины пытались шутить, и каждая шутка охотно подхватывалась.
Вечером Никонов пришёл к Марии и прикрыл за собою дверь. Обмороженное, с запавшими глазами лицо его горело возбуждением.
— Что? — увидев это лицо, коротко спросила Мария и собрала все силы, чтобы сдержанно принять новую беду.
Никонов положил перед нею листок, и Мария прочла:
«Дорогой Никонов, свалило меня воспаление лёгких и больше ничего. Как поправлюсь, приду. Пока тебе одному крутиться. Лежу дома. Скажи Смолиной, если может, пусть доплетётся ко мне. Внушай всем нашим людям, что грузооборот на Ладоге увеличивается с каждым днём и очень важно держать пути в порядке, а то мы сами себе совьём верёвку. Продержаться надо ещё месяц, два. Но хлеба скоро ещё прибавят. Никонов, друг, помни, что нам с тобою нельзя ни умирать, ни унывать. Мы ещё поработаем вместе на восстановлении всего, всего.
Иван Сизов.»
— Как у тебя дела? — спросила Мария тихо.
Никонов так же тихо ответил:
— Ничего. Двое сегодня не вышли. Остальные все ходят. Васильев сегодня работал, работал и упал. Думали — помер. Снесли его в дом, отогрели — ничего, отошёл.
На следующий день Мария собралась в долгий путь — навестить Сизова. Застанет ли она его в живых? Худшей беды, чем болезнь, при нынешнем голодном истощении организма, нельзя было и придумать. Устроить его в больницу? Но чем может помочь больница, когда в больнице тоже мороз и голод, больные лежат одетыми и не то что компрессы или банки — даже градусник страшно ставить!
Сизов жил в первом этаже небольшого окраинного дома. Окна его комнаты были заложены кирпичом, бойница аккуратно застеклена, и над нею висела свёрнутая сейчас шторка затемнения. У жарко натопленной печурки возилась жена Сизова. В полумраке Мария не увидела самого хозяина, но именно его оживлённый голос встретил её:
— Машенька! Вот молодец! Раздевайся, у нас тепло.
Он лежал в постели, лицо его, освещенное отсветами огня, казалось розовым и более здоровым, чем было до болезни. Подсев к нему, Мария впервые заметила, что волосы его почти так же белы, как наволочка, — раньше она никогда не задумывалась над тем, что этот крепкий и напористый человек стар.
— Как тебе нравится мой блиндаж? — спрашивал он. — Я в нём и две блокадные зимы прозимую. Хозяюшка, покорми гостью.
На столике рядом с постелью лежал бюллетень. Мария заглянула в него — двухсторонняя пневмония, температура 39,6.
— Не разговаривай, Иван Иваныч, — попросила она. — Я тебе буду рассказывать наши новости, а ты не разговаривай, тебе нельзя.
— Сперва покушайте, — сказала жена Сизова и подала ей тарелку студня, сквозь который просвечивали куски картошки и зелёные лапки укропа.
— Господи, — воскликнула Мария, силясь отказаться и всё-таки принимая тарелку.