— Придумаем что-нибудь.
— Нет, Борис Константинович, не придумаешь: всякая придумка должна строиться на реальной основе. А если она на песке, то легко разрушится.
— А что во-вторых?
— Во-вторых, мы мало знаем Русина. Сюда он шел, спасая свою жизнь. А если там гестаповцы не поверят ему и будут допрашивать с пристрастием? Есть у нас гарантия, что он выдержит и не выдаст Риттенштейна? То-то и оно, что нет. И мы можем потерять так хорошо легализовавшегося нашего человека… Еще и в-третьих — теперь руководство Риттенштейном возьмет на себя Центр. Русину скажем спасибо, подготовь письмо на имя председателя военного трибунала, надо походатайствовать, чтобы исполнение приговора отсрочили до окончания войны, а Русина направили в действующую армию.
— Я понял.
— Что слышно о Марии Ивановне и Марусе?
— Пока ничего, ушли в Гумрак.
Поль попрощался и собрался было уходить, Прошин вернул его буквально от порога.
— Борис Константинович, давно собирался спросить, твоя семья переехала в Палласовку?
— Да, спасибо вам и Анне Николаевне. Сейчас они живут вместе, но моим обещают дать отдельную комнату.
— Вот и хорошо, а ты не хотел.
— Сп-пасибо! — еще раз поблагодарил Поль, чуть заикаясь. (Месяц тому назад во время сражения за переправу он был контужен и пока не освободился от легкого заикания.)
XXIII
Поселок Гумрак, растянувшийся вдоль полотна железной дороги, как бы разделился на две части. В центре поселка в уцелевших каменных зданиях разместились штабы и тыловые службы немецких пехотных дивизий и танковых корпусов, сражающихся на ближайших подступах к Сталинграду. Здесь улицы были забиты поврежденными танками, грузовиками и тяжелыми орудиями, под охраной одного-двух солдат высились ящики с авиационными бомбами, снарядами и гранатами; без конца сновали легковые автомашины со штабными офицерами.
В северной части, чуть поодаль от железной дороги копошился стихийно возникший муравейник — толкучка. Живуч род человеческий! Тут можно было купить все: громоздкую, старомодную ванну, очевидно снятую в разрушенном доме, ржавые гвозди, корешок горького хрена и сладкий камышинский арбуз весом в полпуда, волчий тулуп, самодельную мотыгу и швейцарские часы. Над толкучкой с ревом пролетали самолеты с черными крестами, поднимавшиеся с ближнего аэродрома.
Обе эти части поселка жили независимо друг от друга, каждая своими интересами, своими заботами, своими разговорами.
Мария Ивановна и Маруся влились в базарную толчею, для виду приценивались к предлагаемым вещам, а на самом деле присматривались к людям. Они искали сердобольную женщину, которая могла бы дать им приют в своем доме, а в случае опасности — защитить от расспросов и допросов. Правду говорят — свет не без добрых людей.
Мария Ивановна остановилась возле пожилой женщины, продававшей старую серую шаль из козьего пуха.
— Сестрица, ты местная? — как можно ласковее спросила она.
— Местная, голубушка, местная. Хочешь купить? Бери, отдам за бесценок.
— Не до покупок мне… Ты вот что скажи мне, сестрица: детей из Сталинграда сюда не привозили?
— Видела каких-то, но откуда они, не знаю.
Мария Ивановна рассказала легенду о пропаже своих детей.
— Говорят, немцы вывезли их куда-то, — пояснила она. — Вот и хожу, ищу. — Мария Ивановна вытерла слезу концом синего в белый горошек платка.
— Кто у тебя были — мальчики или девочки?
— Девочки: одной — семь, другой — пять… У самой здоровья совсем нет, спасибо вон Марусе: сжалилась, сопровождает меня… Маруся, подойди сюда!
Подошла Маруся, познакомилась с женщиной, та назвалась Прасковьей Ильиничной.
— Прасковья Ильинична, семья-то у тебя большая? — спросила Мария Ивановна, которая тоже назвала свое имя. — Не примешь нас денька на два?
— Какая сейчас семья? Муж в гражданскую погиб, сын на фронте под Москвой, дочку в неметчину увезли, — рассказывала Прасковья Ильинична, слезы ручьем бежали по ее дряблым щекам. — Не знаю, Мария Ивановна, что и ответить тебе. Уж больно лютуют фашисты: за плохое отношение к немецким войскам — расстрел, за уклонение от регистрации — расстрел, за появление на улице в вечернее время — расстрел, за укрывательство посторонних — опять расстрел…
— Мы будем тише мыши, а в случае чего — выдашь за сродственницу. Мужа-то как звали?
— Егором Ивановичем.
— Ну вот, подходяще, и я Ивановна. Значит, можешь сказать, что я твоя золовка.
— Ладно уж, приходите через часок, — согласилась Прасковья Ильинична и объяснила, как найти ее дом. Трудно сказать, что повлияло на ее решение: доброта или обещание хорошо заплатить. — Маруся-то цыганка, что ли?
— Нет, она из Молдавии эвакуированная.
— Ладно, приходите, — повторила Прасковья Ильинична. — Кому платок — пуховый, почти неношеный?..
Вечером за чашкой чая хозяйка была разговорчивей, чем на рынке. Она расспрашивала о положении в Сталинграде, о ходе и исходе войны.
— Удержат наши город-то?
— Непременно удержат, Паша, не сумлевайся в этом, — сказала Мария Ивановна, называя хозяйку по имени, переходя на «ты» и подлаживаясь под народный говор.
— Я почему спрашиваю? Уж больно они по-хозяйски ведут себя, словно на веки вечные пришли сюда. — Прасковья Ильинична подлила чаю гостям и себе. — Не стесняйтесь, берите хлеб, сахар…
— Из чего ты, Паша, заключила, что немцы чувствуют себя хозяевами?
— Как же не хозяевами? Советы и колхозы распускают, землю раздают в пользование своим холуям, с казачками заигрывают, — рассказывала хозяйка, утирая вышитым полотенцем пот со лба.
— Как заигрывают?
— Возрождают дореволюционные привилегии, создают казачьи части. Кто вступает в них, тому землю, лошадь, амуницию и оружие обещают…
— Казаки попадают на эту удочку?
— В семье не без урода, — сказала Прасковья Ильинична, — те, кто прятал свою ненависть к нашей власти, теперь рады… Откуда-то появились бывшие полковники, есаулы и хорунжии. Мы уж забывать про них начали…
— Наверное, фашисты в своем обозе доставили? — высказала предположение Мария Ивановна.
— Всякие есть, которые и тут выжидали…
Конечно, Прасковья Ильинична не все знала о заигрывании фашистов с казаками, она говорила только о том, что видела вокруг себя, хотя ее наблюдения и были верны.
Но и то, о чем рассказывала Прасковья Ильинична, представляло интерес для советских разведчиков: перед ними была поставлена задача — выявлять предателей и пособников, активно сотрудничающих с оккупантами.
Она называла фамилии станичных атаманов, старост и полицейских, которые вместе с немцами расстреливали и вешали советских патриотов, наказывали розгами за малейшее ослушание и неповиновение; и, совсем доверившись, передала Марии Ивановне пачку собранных ею приказов и распоряжений, подписанных пособниками фашистов. Наступит день, и эти материалы очень пригодятся.
Хозяйка показала белокаменный особняк (до войны в нем находились контора и магазин сельпо), где немцы допрашивают и пытают арестованных. Маруся терпеливо наблюдала за особняком, пытаясь разгадать, кто расположился там: полицейский участок или абвергруппа-104, о которой говорил Ашихманов перед их выездом сюда.
Однажды, проходя мимо, она заметила: во дворе работают русские военнопленные: колют дрова, таскают воду, топят печи.
Маруся, беззаботно щелкая семечки, подошла к забору и обратилась к тридцатилетнему солдату в вылинявшем красноармейском обмундировании, стоявшему у калитки.
— Тут не больница случайно?
— Здесь не лечат, а калечат, — грустно пошутил пленный. — А ты откуда взялась, красавица?
Подошел второй, совсем молодой парень, белоголовый и синеглазый.
— Здешняя. А сколько вас тут?
— Шестеро.
— А чего вы такие покорные? — подзадоривала Маруся.
— А ты кто такая? Чего душу бередишь? Иди своей дорогой.
— Мне что? Нравится быть холуем — пожалуйста. — Изобразив обиду, Маруся повернулась и не спеша пошла вдоль улицы.
— Не сердись, приходи еще! — крикнул вдогонку молодой; тот, что постарше, ушел в сарай.
Маруся остановилась, подумала минуту и снова вернулась к забору.
— Как тебя звать?
— Миша… Михаил.
— А этот почему такой сердитый?
— Все мы тут такие. Не от хорошей жизни, а куда денешься?
— А здесь что, полиция, что ли?
— Вроде бы. По-ихнему — абвергруппа называется.
— А кто начальник над вами?
— Капитан Эгон Гиллербрандт, злой, как цепной кобель.
— Чего же ты к своим не уйдешь?
— Немцы же кругом, — с детской наивностью ответил парень.
— Ну, служи, коли нравится. — Маруся почувствовала, что и так уж нарушила пределы дозволенного. «Волков бояться — в лес не ходить», — утешила себя и пошла, не оглядываясь. Михаил долго смотрел ей вслед, соображая, кто эта девушка и почему она так смело разговаривала с ним; обычно местные люди стороной обходят белокаменный особняк: знают, какое учреждение размещается в нем.
В проулке, недалеко от дома Прасковьи Ильиничны, Маруся повстречалась с высоким черноволосым мужчиной, с наручной повязкой «полицай», гулко топавшим по иссохшей мостовой.
Маруся отвела взгляд: она слышала, что на пьяных, сумасшедших и бешеных собак лучше не глядеть, тогда они не тронут.
Мужчина, должно быть заглядевшись на красивую девушку, не сразу сообразил, что надо бы проверить, кто она такая. Отойдя метров пять, он вдруг резко повернулся.
— Девушка, остановись!
Маруся подчинилась: бежать от длинноногого вооруженного полицая было бессмысленно.
— Чего хочешь? — спросила с недовольством.
— Ты куда идешь?
— Домой.
— Что-то я тебя раньше не встречал здесь?
— Между прочим, я тебя тоже не видела, — с вызовом ответила Маруся.
— Я тут недавно.
— Поэтому и не встречались.
— Документы есть?
— Ты всегда так начинаешь знакомиться с девушками?
— Как?
— С документов. Знаешь, милок, если не хочешь иметь неприятных объяснений с Эгоном… — Маруся назвала начальника абвергруппы по имени, тем подчеркивая свою близость с ним.