В ту бессонную ночь Кириченко тревожил один вопрос: почему ее арестовали, где она сделала ошибочный шаг? Если бы знать это, можно было б подготовиться к ответу, отвергнуть или опровергнуть улики, рассеять подозрения.
На второй день ее вызвал на допрос немецкий офицер Рехенберг с погонами обер-лейтенанта, грузный и лысый, с ним был молодой, симпатичный переводчик, который, обращаясь к офицеру, называл его оберштурмфюрером или по фамилии.
Офицер говорил низким, пропитым и прокуренным голосом, к ней обращался переводчик.
— Господин оберштурмфюрер хотят знать, где ты живешь и чем занимаешься?
Маруся долго рассказывала о том, как она приехала к тетке в Сталинград, как оказалась на занятой немцами территории без жилья и без работы. Отвечая на вторую часть вопроса, сказала, что ходит по городу, помогает добрым людям, а иногда собирает милостыню.
Рехенберг ерзал от нетерпения, закурил и, прослушав перевод, задал второй вопрос.
— Господин Рехенберг спрашивают, давно ли ты была в той части города, которая пока находится в руках русских?
В голосе переводчика послышались не то ирония, не то насмешка. Это насторожило Марусю. «Наверное, у них есть свидетельство человека, видевшего меня там», — подумала она.
— Я не понимаю, о какой части города идет речь, — сказала Кириченко. — Может быть, случайно забрела на какую-то улицу: я не интересовалась, где русские, а где немцы.
Офицер улыбнулся, услышав перевод ее слов. Вероятно, ему понравился ответ Маруси. Последовал новый вопрос:
— Господин оберштурмфюрер спрашивают, кто может подтвердить твое проживание в зоне, освобожденной доблестными немецкими войсками от большевиков.
Маруся задумалась на минуту: у нее были заранее подготовлены два адреса и она колебалась, какой из них назвать, потому что не знала, где лучше запомнили ее.
— Господин офицер предупреждают: если ты назовешь адрес и там подтвердят твои слова, тебя отпустят, а если нет, то он не ручается за твою жизнь.
И Маруся решила назвать оба адреса: если одни забыли, вспомнят другие.
— Я жила на улице Приозерной: сначала в доме номер два, у Евдокии Ивановны Глушко, а потом в девятом доме — у Кувалдиных.
— Назовите имя Кувалдиных?
— Хозяйку звать Татьяна Захаровна, а ее мужа — Николай Максимович. — Пути к отступлению были отрезаны, теперь Маруся беспокоилась лишь о том, не откажутся ли от нее названные люди, не побоятся ли они подтвердить ее показания.
— Оберштурмфюрер спрашивают — почему ты меняла адреса?
— Сначала я жила в доме Евдокии Ивановны, заболела гриппом и, чтобы не заразить малолетнюю дочь Глушко, перебралась к бездетным Кувалдиным.
Выслушав перевод ответа Кириченко, офицер сердито бросил несколько фраз переводчику и вышел из комнаты.
— Господин офицер дал команду проверить твои показания, и, если они не подтвердятся, тебя расстреляют, — сказал переводчик, поднимаясь. — Сейчас пойдем на Приозерную. Это далеко?
— Нет, минут двадцать.
В сопровождении полицая и переводчика Марусю повели по городу: она шла и замечала все, что творилось на улицах. В каменном двухэтажном особняке, надо полагать, расположился штаб, отметила Кириченко, у подъезда — множество легковых машин и мотоциклов.
— А ты где так насобачился по-немецки брехать? — вроде бы в шутку спросила Маруся, обратившись к переводчику. Тот, приняв слова девушки за шутку, улыбнулся.
— Я родился в Австрии, там жили мои родители, — сказал переводчик.
— Ты, наверное, из князей или графов?
— Да нет. Мои родители имели среднее имение, бежали от большевиков: говорят, всех помещиков тогда расстреливали, а поместья сжигали.
— Чего же ты тогда пошел на службу к врагам родины?
— У меня нет родины, а немцы хорошо платят.
Полицай неодобрительно косо взглянул на переводчика, и тот замолчал. Кириченко не стала продолжать разговора, подумав, что полицейский может донести на нее, перевернет ее слова и обвинит в проведении агитации против немцев. Чтобы как-то загладить впечатление от своих слов, добавила:
— Ну что ж, можно служить и немцам, если хорошо платят, люди они, видать, культурные.
— Вот поэтому и я пошел в полицию, — сказал, словно оправдываясь, парень.
Вначале зашли в дом Евдокии Ивановны. Нестарая женщина с худым и бледным лицом изрядно перепугалась, увидев непрошеных гостей.
— Евдокия Ивановна, не верят вот, что я жила у тебя и только из-за гриппа ушла к Кувалдиным. — Этими словами Маруся подсказала полный ответ, и Глушко сразу же поняла.
— Я вас слушаю, — Евдокия Ивановна обратилась к переводчику, имевшему более начальственный вид.
— Вы знаете эту девушку? — переводчик указал взглядом на Марусю.
— Как же не знаю? Это Маруся Кириченко, она жила у меня, потом заболела и ушла к Кувалдиным.
— За ложные показания вы будете наказаны, — сказал переводчик.
— Я говорю правду, хоть перед иконой побожусь.
— Сколько дней вы не видели Кириченко?
— Да вот, только что, — заколебалась Глушко.
— Две ночи, пока я была у вас.
— Молчать! — закричал переводчик, его лицо залилось краской.
— Так и есть, две ночи не видела, — подтвердила Евдокия Ивановна.
Потом пошли к Кувалдиным. Татьяна Захаровна и Николай Максимович обедали. Увидев Марусю в сопровождении полицая и неизвестного мужчины, забеспокоились, засуетились.
— Здравствуй, Маруся, где же ты запропастилась, мы уж потеряли тебя.
— Две ночи у них вон пробыла, — Кириченко стрельнула лукавым взглядом в сторону полицая.
— Значит, вы подтверждаете знакомство с Марией Кириченко? — спросил переводчик.
— Знамо, подтверждаем, дочкой называли ее.
— Не лжете?
— Что вы, господин начальник. Отродясь никого не обманывали, — уверяла Татьяна Захаровна, крестясь.
— Мы люди верующие, представителей власти уважаем, ибо, как сказано в святом писании, всякая власть от бога, — подтвердил Николай Максимович.
После этих визитов, окончившихся для Кириченко лучше, чем она могла предполагать, ее вновь водворили в вонючую камеру и лишь вечером освободили.
Маруся забежала к Евдокии Ивановне, а потом вместе с нею — к Кувалдиным, со слезами на глазах расцеловала их и поблагодарила за избавление от верной смерти.
Через два дня Мария Петровна Кириченко встретилась с Сергеем Никитичем Ашихмановым.
— Дома… — чуть слышно выдохнула Мария, сняла цветастый платок, опустилась на снарядный ящик и вдруг разрыдалась.
Сергей Никитич понял, какой глубокий смысл содержался в этом коротком и простом слове, хотя тогда Маруся не рассказала ему об аресте немцами и как пережила тот случай.
Лишь позднее, когда закончилась Сталинградская битва, Маруся призналась Андрею Федоровичу Трушину в том, что арестовывалась и допрашивалась немецким офицером; горячо благодарила Глушко и Кувалдиных, которые, рискуя своей жизнью, подтвердили ее показания, поручились за нее.
— Почему же ты раньше не рассказала нам об этом? — с удивлением спросил Трушин: Маруся всегда была откровенной с чекистами.
— Боялась, — смущенно призналась Кириченко.
— Боялась? Чего?
— Что больше не пошлете к немцам.
— А если бы снова попалась к ним в лапы?
— Как-нибудь выкрутилась бы, — беспечно ответила Маруся.
При встрече же с Ашихмановым, успокоившись немного, Кириченко в тот раз передала ценные сведения о городской комендатуре немцев, о коменданте Леннинге, о карателях, участвовавших вместе с захватчиками в расправах над советскими людьми.
Она завела знакомства среди немецких и румынских офицеров и через них сумела добыть нужную информацию.
Вечером Ашихманов и Поль зашли к Василию Степановичу Прошину и доложили о возвращении Марии Кириченко.
— А где сейчас Заворыкина Мария Ивановна? — спросил Прошин, знавший, что она была направлена во вражеский тыл вместе с Кириченко.
— Она тоже выполняет задания по комендатуре; по словам Маруси, у нее все в порядке, днями должна вернуться.
— Хорошо, одобрил Василий Степанович. — Все усилия надо сосредоточить на штабе Паулюса. Это очень важно — задание Военного совета фронта.
XXIX
Утро было морозным и солнечным. Прошин поднялся рано, постоял на лесной тропе, любуясь опушенными инеем деревьями. По небу одна за другой шли тучки, словно танки на боевом марше. В управлении вахтер передал ему два тоненьких конверта — письма от жены и старшего сына Георгия. «Вот счастье привалило, сразу два», — подумал Василий Степанович и тут только вспомнил: сегодня 19 января — ему исполнился сорок один год.
Прошин сел за рабочий стол, аккуратно вскрыл конверты. Первым начал читать письмо от сына: давно не было вестей от него. Георгий поздравлял отца с днем рождения и сообщал, что после окончания Ростовского артиллерийского училища служит в таком же военно-учебном заведении под Москвой в должности командира взвода, беспокоился о нем: посылал несколько писем на домашний адрес, но ответа на них не получил, решил сделать еще одну попытку — отправляет в а управление.
Анна Николаевна писала, что в Саратове ее хорошо приняли, Борису сделали операцию, боли прекратились, но слышит он все же слабовато.
Эта весть встревожила Василия Степановича: Борис с ранних лет мечтал о военной карьере, а из-за недостатка слуха его могут не принять на военную службу.
Прошин отложил письма, задумался…
В шестнадцать лет деревенский паренек Василий Прошин поехал в город. Ехал вместе с отцом, лежал на мешках с мукой и смотрел в звездное небо. Колеса надрывно скрипели под тяжестью поклажи. Отец шагал рядом с подводой и только с горки бочком примощался на уголке воза.
Василий задремал, проснулся от шума и смеха: мужики свистели, щелкали кнутами и незло матерились. Он соскочил с телеги, подбежал к обозу.
— Тятя, что там?
— Тушканчики, — весело пояснил отец.
— Поймали?
— Не-е, они хитрые: вильнет хвостом, а сам — в другую сторону.
Распродав муку, отец заехал к своей сестре, тетке Домне, о чем-то долго шептался с ней.