— В городе хочешь жить? — спросил отец утром. — Поквартируешь у тетки, работу найдете.
Василию не хотелось покидать родное село, оставлять братьев и сестренку, товарищей, но он понимал: с мачехой не поладит, потому отец и привез его в город.
— Тять, а может, ты приструнишь ее? Поладим? — по-взрослому спросил Василий.
— Нет, сынок, это сложно. Знаю, не права мачеха. Бабу не переспоришь, любить чужих детей не заставишь…
— Так прогони к чертям!
— Это не так просто, сынок, вырастешь — поймешь.
В те минуты отец, которого все село уважало, как отличного пчеловода и садовода, как самостоятельного и властного человека, казался ему слабым и беспомощным. «Не может с бабой совладать!» — подумал он и впервые пожалел отца.
Василий стал жить у тетки Домны. Тетка сходила в уисполком, рассказала, что племянник работал делопроизводителем, и Василия взяли на эту должность.
Незаметно минуло полтора года. Весною двадцатого Прошин пошел добровольцем в Красную Армию и после непродолжительной подготовки при Пензенских пулеметных курсах был направлен на Западный фронт…
Резкий стук в дверь прервал нахлынувшие воспоминания. Вошел небольшого роста, плотный мужчина, в форме морского офицера, со знаками различия капитана третьего ранга. Он улыбался, что называется, во весь рот. Василий Степанович не сразу признал вошедшего, хотя лицо его было хорошо знакомо.
— Капитан третьего ранга Мокшин! — доложил моряк, взяв под козырек.
— О, кого я вижу! — Прошин вышел из-за стола, крепко обнял его, расцеловал. — Дорогой Иван Иванович, да ты вовсе не меняешься! И знаешь, что интереснее всего? В двадцать первом, когда я начинал службу, ты казался мне ужа-а-сно, — Прошин шутливо растянул слово, — пожилым, а теперь кажешься молодым. Ты с какого тода?
— Я родился еще в девятнадцатом веке — аж в девяносто пятом году…
— А мне сегодня вот сорок один исполнился, — и в подтверждение этих слов Прошин кивнул на лежащие на столе письма.
— Да, разница всего в семь лет, а я тогда, прости за откровенность, смотрел на тебя, как на мальчишку.
— Как же ты попал к морякам-то? Чего это мы стоим? Садись, рассказывай.
Мокшин сел, закурил и начал рассказ: война застала его в должности начальника районного отделения НКГБ в Пензенской области. Вначале он, как все советские люди, не сомневался, что она быстро закончится. Но война затягивалась, немцы продвигались на восток, и Мокшин написал рапорт об откомандировании в действующую армию. Ему отказывали — он снова писал.
— И знаешь, кто помог мне? Сергей Степанович Земсков. Помнишь его?
— Вообще-то, помню, — как-то неопределенно проговорил Прошин и тут действительно вспомнил: в те далекие годы Земсков тоже служил в Пензе, вместе участвовали в боевых операциях против антоновских банд; вскоре после выезда председателя губернской ЧК Аустрина Земскова отозвали в Москву. Его фамилия попадалась в приказах, но встречаться с ним не приходилось.
— Как же, помню, помню, — теперь уже живо подтвердил Василий Степанович.
— Так вот, позвонил я Сергею, говорю, выручай, куры-кочеты, а то сбегу на фронт. Словом, просьбу мою удовлетворили, защищал Севастополь, последним покинул Херсонес, с осени — под Сталинградом.
— Мне Ашихманов рассказывал о тебе.
— И мне он передал твое желание встретиться со мною.
— Семья-то у тебя где? — спросил Прошин и погладил виски, почувствовав головную боль, она всегда появлялась при волнении.
— В Пачелме. Жена работает в райпотребсоюзе, сын в армии.
— Сколько же ему?
— Двадцать.
— Помню вот таким, — сказал Прошин, показав рукою чуть выше стола: именно таким сохранился в его памяти сын Мокшина. — Как твои дела?
— В целом нормально, а приехал я, Василий Степанович, с печальной вестью.
— Что случилось? — обеспокоенно спросил Прошин.
— Погиб Саша Филиппов…
— Как это произошло?
…В воскресенье 13 декабря Саша, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к степным звукам, пробирался к южной окраине Сталинграда, за спиной у него, как всегда, находился сапожный сундучок, набитый нехитрым инструментом, лоскутами кожи, старыми подметками, шпильками и гвоздями.
На душе у Саши было радостно: ему удалось собрать ценные сведения о сосредоточении в длинной и пологой балке немецких войск. «Вот накрыть бы их сейчас залпами «катюш» — ни один не спасся бы», — подумал он.
Отдельный рокот мотоцикла насторожил его, и Саша поспешил к неглубокому оврагу: оголенные кусты и крапива с почерневшими от морозов листьями были плохим укрытием. Он надеялся, что фашисты проскочат мимо, не будут же они заглядывать в каждый овражек.
Но мотоцикл заглох, раздался визгливый лай собаки. Овчарка спрыгнула в овраг и набросилась на Сашу, потянулась к его горлу. Саша крепко скрестил руки на шее и спрятал лицо.
Окрик немца успокоил овчарку, она остановилась поодаль, настороженно наблюдая за своей жертвой.
Вместе с немецким солдатом был уже известный Саше верзила — полицейский Петр Дубовцев, который тоже узнал его.
— А, сапожник-шизофреник! Снова попался, — ликовал полицай, — ну, второй раз ты не уйдешь от меня, вздерну, выполню свое обещание!
Сашу обыскали, но ничего не нашли: никаких записей он не вел, полагался на свою память.
Филиппова привезли в военную комендатуру и посадили в камеру. На второй день начались изнурительные допросы и не поддающиеся описанию из-за их жестокости и изощренности пытки. Саша молчал, и только когда становилось вовсе нестерпимо или когда терял сознание, из его груди вырывался слабый стон.
Совершенно озверевший оберштурмфюрер орал:
— Не хочет говорить! У него что, губы не раскрываются? — Рехенберг распорядился «расширить» рот Филиппову. У кого-то из холуев оказалось при себе лезвие от безопасной бритвы, и Саше сделали надрезы размером по сантиметру на обеих щеках. Боли он уже не чувствовал: часто терял сознание. Его окатывали ледяной водой и, приведя в чувство, снова пытали. Так продолжалось больше недели. Потом Сашу вывели на полянку, где была сооружена виселица, с которой не успели снять тело захваченного в плен красноармейца, помогли подняться на табурет.
Собрав последние силы, Саша пнул в подбородок стоявшего поблизости оберштурмфюрера, пытался бежать, но немецкий солдат догнал его и заколол штыком. Безжизненное тело повесили почему-то не на виселице, а на старой акации, что росла на Дар-горе, напротив церкви.
— Это случилось двадцать первого декабря, — закончил страшный рассказ Иван Иванович Мокшин.
— Да, тяжело слышать такое. — Прошин глубоко вздохнул, вышел из-за стола. — Столько погибло их, молодых, красивых ребят и девушек, не успевших пожить на белом свете! От некоторых полков остались лишь десятки бойцов… Те, кому посчастливится дожить до нашей победы, должны сделать все, чтобы имена погибших сохранились в памяти народа.
Мокшин, молча куривший, достал из кармана платок, вытер глаза и губы.
— Ох, далеко еще до победы-то! — выдохнул он. — Многие не дойдут до нее…
Иван Иванович размял окурок в пепельнице, поднялся было, чтобы уйти, но, вспомнив о чем-то, вновь опустился на некрашеный табурет:
— Чуть не забыл: на прошлой неделе из последней ходки в тыл врага вернулись отец и сын Ивановы. Ты должен знать о них.
— Как же, хорошо помню.
Мокшин начал рассказывать о боевых делах Алексея Мироновича Иванова и его сына Виктора.
По заданию управления НКВД и особого отдела морской бригады Ивановы более ста дней пробыли на временно оккупированной врагом территории. Они сообщали ценнейшие сведения о скоплении войск и военной техники противника, об аэродромах и огневых точках, о пособниках и предателях, сотрудничавших с врагом.
Но если другие разведчики обычно ограничивались сбором информации, Ивановы сами вели активную борьбу с немцами: умело устраивали засады, гранатами и бутылками с горючей смесью поджигали автомашины и мотоциклы с солдатами, уничтожали склады с боеприпасами. И всегда благополучно уходили от преследования.
В середине сентября, в теплый осенний день, Алексей Миронович и Виктор укрылись в развалинах трамвайного парка и, когда на улице появилась группа немецких мотоциклистов, открыли по ним огонь из трофейного ручного пулемета-автомата. Немцы не ожидали столь дерзкого нападения: знали, что трампарк и окружающий его квартал вот уже несколько дней контролируются ими. Мотоциклисты залегли в замешательстве, воспользовавшись этим, Ивановы скрылись и ночью добрались до Царицы, где находились позиции морской бригады, сдали немецкий пулемет и два автомата.
За время пребывания во вражеском тылу Ивановы уничтожили не один десяток автомашин и мотоциклов, подорвали два воинских склада и несколько огневых точек, вывели из строя больше сотни немецких солдат и офицеров.
— Военный совет фронта принял решение наградить Виктора, проявившего большую храбрость и мужество, орденом Ленина, а Алексея Мироновича — орденом Красного Знамени… Верно говорят, кому что на роду написано, — заключил Мокшин.
— Я слушал тебя, Иван Иванович, и думал: разве можно покорить такой народ, как наш? Любовь к Родине, к своему народу, к земле русской — против этого всякое орудие бессильно.
— Что ж, на этом стоим! — Мокшин поднялся, поправил ремень.
— Ну, мне пора, Василий Степанович, через несколько часов наша бригада уходит на запад. Я бесконечно рад нашей встрече, может быть последней…
— Да что ты, Иван Иванович!
— Не знаю, не знаю, до Берлина далеко — всякое может быть. Ну, прощай, в случае чего, куры-кочеты, не поминай лихом.
Они, как и при встрече, обнялись и расцеловались. Иван Иванович, не оборачиваясь, вышел.
Прошин опустился в кресло, крепко сжал руками виски: головная боль усилилась. Известие о гибели Саши Филиппова взволновало его. В памяти всплыли имена молодых патриотов, погибших при выполнении чекистских заданий во вражеском тылу.
Василий Степанович достал из сейфа записную книжку, стал листать и читать разрозненные заметки.