м крайнего неодобрения.
– Если б вы говорили об Ибсене! Вот он да, он – автор, который пишет, чтобы заставить людей понять то, чего они понимать не желают! Но Пиранделло?
Он останавливается на полуслове и обводит взглядом всех сидящих за столом – из конца в конец. Но никто не откликается на его горячность, все очень элегантно хранят молчание. И он в тишине, нарушаемой лишь тонким звоном ложечек о фарфор, понимает, что на этих сборищах считается неприличным повышать голос, а также – столь решительно не соглашаться с чьим-то мнением. И внезапно, возвышаясь над кругом сидящих за столом людей, старательно делающих вид, что они заняты своим чаем и даже не поднимающих на него взгляда, он чувствует себя смешным.
– Прошу извинить мне мою горячность, – чуть слышно шепчет он, падая в кресло и скашивая взгляд в сторону Луизы. – Простите меня, пожалуйста. Не умею сдерживаться.
Вымученная полуулыбка вежливости – единственное, что он получает в ответ.
– На самом деле мне уже пора, скоро поезд. Избавлю вас от своего присутствия. – И поворачивается к Луизе: – Проводишь меня?
Она изображает рукой нечто двусмысленное.
– Я скоро вернусь, – бросает она, обращаясь к своим гостям.
Оба выходят в сад; дышащая Атлантикой ночь выстудила Биарриц. Наконец-то они одни! У Тони имелись огромные запасы приготовленных для нее слов, самые удачные фразы он повторял в поезде часами, желая предстать перед ней величайшим соблазнителем. Однако сейчас он в дурном настроении после невыносимого вечера и измучен тем, что она не отвечает на его любовь с той же страстью, что есть у него. Луиза останавливается на крыльце, на ее лице и в ее голосе отражается холод ночи.
– Какая муха тебя укусила, Тони? С какой стати ты так странно себя ведешь?
– Мне не нравятся эти люди.
– Тебе они не нравятся? Но ведь это мои друзья! Мог бы быть любезнее. Граф и графиня Монлюсон – владельцы сталелитейного производства, самого крупного в регионе, месье Кальмет – прокурор, и ходят слухи, что вскоре станет министром…
– Министром…
– Да! Министром юстиции!
– Знаешь что? Сегодня, пока я ехал сюда, в поезд села женщина, без шляпы, с пятью ребятишками. У нее совершенно точно нет ни титулов, ни производств, но она объясняла очень важные вещи – своим детям, да и мне тоже. Светские люди никогда ничему меня не научили.
– Ты очень нетерпим…
– Да, это правда – я нетерпим! Терпимость мне не нравится! Нет у меня этой легкости, как у твоих друзей, чтобы ко всему на свете относиться как к игре.
– Ты становишься в некотором смысле неприятным…
– Да, я неприятен, это правда! Приятные люди, как этот индюк с эспаньолкой, которые отпускают парочку поверхностных комментариев и считают себя после этого очень умными, выводят меня из себя.
– Тебя все на свете выводит из себя…
– Могла бы выделить этот вечер для нас одних.
– А ты не проявил деликатности и не спросил, занят ли у меня этот вечер или свободен.
– Но ведь я специально приехал из Парижа! Семьсот километров пути, чтобы увидеть тебя.
– Мне очень жаль, что ты проехал столько километров, но вот только я тебя об этом не просила.
Хуже всего то, что Луиза даже не злится, произнося эти слова, как будто в глубине души ей абсолютно все равно, что он сделает или не будет делать. И это раздражает его еще сильнее.
– Полагаю, нам нужно поговорить, не так ли? Ты и я помолвлены или ты уже об этом позабыла среди такого количества званых вечеров для министров?
– Так ты проехал столько километров исключительно для того, чтобы упрекать меня?
И она вновь поднимает на него глаза, эти пронзительные волшебные глаза. И он опускает голову, как делают дети, когда им за что-то выговаривают. Он понимает, что оплошал, дал маху еще раз. Ярость улетучивается, и он весь сдувается, как проколотый воздушный шарик.
– Лулу, прости меня, пожалуйста. Я самый смешной клоун на свете! Мне жаль, так жаль, очень. Я вовсе не хотел показаться дерзким, просто эти месяцы вдали от тебя были сплошным страданием.
Теперь она смотрит на него, и в первый раз за все время их знакомства он видит ее по-настоящему серьезной.
– Ты ничего не знаешь о моем страдании.
– Лулу…
– Наши отношения больше не могут продолжаться.
– Но почему?
– Для тебя никогда не будет ничего совершенного, если оно не точно такое, каким ты его задумал.
– Я изменюсь! Клянусь тебе! Мне будет нравиться все, я буду обожать всех твоих друзей! Я полюблю Пиранделло!
– Этого не может быть.
– Почему? Я же люблю тебя, люблю безумно!
– Это не так.
– Как ты можешь так говорить! Самая последняя клеточка моего тела – и та влюблена в тебя!
– Нет, Тони, ты не влюблен в меня. Ты влюблен в Лулу, которую ты создал в своем воображении. Несколько минут назад, когда я сидела в гостиной, разговаривая с гостями, и не обращала на тебя внимания, я заметила, что ты смотришь на меня с гневом. В тот момент я не была такой, какой бы ты хотел меня видеть. Но ведь я и такой бываю: мне нравится иметь друзей, которые меня развлекают, нравится говорить о театральных премьерах, о моде, об интерьерах…
– Я буду обожать моду! Стану лучшим другом твоих друзей! Сейчас вернусь к ним и у каждого из них попрошу прощения, у каждого лично. Да я им карточные фокусы буду показывать, чтобы повеселить!
– Невозможно…
– Я изменюсь! И никогда не буду злиться, обещаю тебе! Стану идеальным мужем!
И Луиза издает короткий смешок, будто кашляет.
– Все дело в том, что это я не хочу быть идеальной женой… Не могу представить себе ничего более скучного!
Лицо Тони меняется.
– Выйти за меня замуж кажется тебе скучным? – спрашивает он, нахмурившись.
Она вздыхает. И окидывает его взглядом с головы до ног с нескрываемым отвращением.
– Прямо сейчас мне и в самом деле кажется это откровенно скучным.
Тон ее резок, он ранит. Сахар превратился в соль. Золото преобразилось в песок. Он кивает и опускает голову. Магия Лулу превратила его в принца, но волшебство рассеялось, и он снова стал жабой с выпученными глазами, кем всегда и был.
Лулу поворачивается к нему спиной и возвращается в дом, в свой мир сверкающих огней. А где его мир, он уже не знает. В голову приходит мысль, что лучше бы он и в самом деле был жабой, по крайней мере, тогда он мог бы остаться здесь, в пруду, и смотреть, как она гуляет в саду на закате. Но его лужа другая, она соткана из накладных и смертной тоски на фабрике по производству черепицы.
Глава 14. Пальмира (Сирия), 1923 год
После происшествия в пустыне Мермоз был повышен в звании до сержанта, и ему стали давать поручения, выполнять которые считалось делом только опытных пилотов. Пилотирование санитарного самолета одно из них: жизненно необходимое, как воздух, и вызов для Мермоза. Врачей всего два, они обслуживают огромную территорию в сотни километров в диаметре, и его обязанность – возить их то туда, то сюда, а также транспортировать больных для госпитализации в Дамаск или доставлять больным лекарства. Работа изнурительная, он уже и не припомнит, когда последний раз спал хотя бы пять часов подряд. Но кто здесь хочет спать?
Вот уже две недели по четвергам он не имел возможности приходить на свидания в подземные термы, однако сегодня вечером он, сидя на корточках за большим валуном, вновь ждет, пока четыре вооруженных бедуина не встанут на молитву. А когда они наконец поворачиваются лицом к Мекке, он проскальзывает в расщелину и оказывается в сумраке, пронизанном ритмичным плеском воды. Оглядев сквозь отверстия в стене пространство и удостоверившись, что она одна, он принимается наблюдать за тем, как обнаженное тело в свете факелов погружается в воду.
И вот Мермоз стоит на краю бассейна с улыбкой на лице, предвкушая наслаждение, и, когда она выходит из воды, оба замирают, пристально глядя друг на друга. Смуглое тело, черные глаза, черные косы… только лицо другое. Ему-то не столь важно, та ли это женщина или другая, ведь его желание и очарование остались теми же, и он, гипнотизируя ее, щурит свои глаза соблазнителя. Однако она вовсе не погружается в транс, а начинает биться в истерике, и все рушится. Женщина заходится визгом, взывая о помощи, и ее голос бьется о стены пещеры, становясь оглушительным.
У Мермоза меньше тридцати секунд до появления парней с ятаганами – добежать до выхода на поверхность явно не хватит. Так что он взлетает на несколько ступенек и прижимается к стене за поворотом, каменея, как статуя.
Четыре охранника гурьбой несутся вниз, как стадо верблюдов. В точно рассчитанный момент он выставляет ногу, и подножка в один миг выводит из строя двоих. Еще двое, едва не наступавшие на пятки первой паре, натыкаются на уже упавших и кубарем летят по каменным ступеням вниз. Воспользовавшись суматохой, Мермоз вихрем устремляется вверх и через три пролета ныряет в потайной ход, который, без всякого сомнения, будет обнаружен весьма скоро. Песок на поверхности кажется ему благословением, и он стремглав несется на авиабазу, словно в груди его – пламенный мотор.
На следующее утро, на высоте в три тысячи метров, ногу его вдруг пронзает резкая боль, и он лишается сил. И тут же попадает в зону турбулентности: самолет резко начинает трясти, а сзади доносится стон. Он транспортирует женщину на носилках, диагноз – множественные переломы и воспаленные раны, ей срочно нужна операция. Тряска противопоказана, так что он поднимается выше облаков, пренебрегая опасностью и нарушая все предписания. Ориентироваться на такой высоте можно только по компасу, как следствие – многокилометровые отклонения от маршрута. Так недолго и заблудиться. Но Мермоз в этом небе налетал уже столько, что как будто узнаёт в воздухе каждое завихрение.
Наконец он приземляется, а ведь глаза сегодня он открыл еще до рассвета. Как только шасси касаются земли, к самолету устремляются санитары с носилками. Мермоз свистом привлекает внимание одного из работников аэродрома и властными жестами требует направить к себе заправщика.