– Единственным риском для меня может стать разве что вопль Дора.
– Но ведь Дора никогда не кричит, – возражает Гийоме.
– Он кричит шепотом, – заявляет Тони.
– Да! В самую точку! Он вопит шепотом!
Разговор за ужином не умолкает ни на минуту. Начинает скручиваться невидимая нить.
Глава 29. Касабланка, 1926 год
Едва Мермоз переступает порог «Эмпориума», ему на шею бросаются две девицы, а их кавалеры встают, чтобы заключить в дружеские объятия. Он даже не успевает сесть, а официант уже принес бутылку шампанского в ведерке со льдом. Рейн, в одиночку уже расправившись с половиной бутылки виски, исчезает, но вскоре возвращается с подозрительным блеском в глазах.
– Айда во двор. Там ждет один приятель, и ему не терпится присоединиться к пирушке.
Во дворе возле входа в заведение стоит конь, откуда он – никому не ведомо. Рейн берет шампанское, выливает его в ведро и дает лошадке. Животное не оставляет ни капли. Закончив пить, испускает восторженное ржание. А когда делает шаг, весьма неловкий, копыта у него разъезжаются. Рейн так иступлено хохочет, что поскальзывается сам и падает на вазон с цветами. Выбегают две девицы и поднимают, потянув его за руки. И он, положив руки на филейную часть каждой из них, заходит внутрь, пьяно горланя «Марсельезу».
Этой ночью под щедро льющиеся напитки и музыку все умоляют Мермоза рассказать всё новые и новые подробности его пленения бедуинами. Свои рассказы он сдабривает разными прибаутками, и все смеются.
Но приходит время, и он накрывает рукой свой опустевший стакан, заметив, что официант собирается вновь наполнить его виски. Официант-марокканец смотрит на него с таким удивлением, как будто потерял всякую надежду понять этих людей с Запада, имеющих обыкновение проматывать деньги и потерявших страх перед своим богом.
– На сегодня все, баста.
Виль, Рейн и еще двое пилотов, а также несколько девушек в коротких юбочках и с длинными ноготками выражают разочарование. Одна из них – маленькая египтянка с осиной талией и щедро подведенными черным глазами – бросается ему на шею, пытаясь удержать. Мермоз только смеется и встает со стула вместе с ней, повисшей у него на шее диковинным амулетом.
– Завтра рано утром я вылетаю в Кап-Джуби.
Приятели не настаивают. Знают, что бесполезно. Девушку он берет за талию и без малейшего усилия водружает на стол. Тут появляется еще один летчик, Эрабль.
– Мермоз, я всю ночь тебя ищу.
– Стало быть, не там искал.
– Хочу тебя об одолжении попросить. Давай я тебя подменю завтра, а ты полетишь за меня в пятницу. Понимаю, что как снег на голову. Но, видишь ли, у меня свидание…
– Ты не должен мне ничего объяснять. Считай, дело сделано.
Эрабль с жаром его благодарит и удаляется. Мермоз оборачивается к своим друзьям, ничего не сумевшим разобрать в шуме ресторана, как бы ни вытягивали шеи. И ставит руки в боки.
– Дамы и господа…
В ожидании продолжения у всех широко раскрываются глаза.
– Ночь пока не состарилась… да и мы тоже. Официант! Да окончится то, что было начато!
В ответ – крики «Ура!», летящие вверх шляпы и даже одна подвязка. И Мермоз, не успев даже прислониться к спинке стула, уже чувствует две девичьи головки у себя на груди. Рейн поднимает бокал с анисовкой, которую он хлещет, как воду из глубокого колодца, и провозглашает тост за жизнь. Мермоз в тот момент еще не догадывается о тайном смысле этого тоста.
Смех вначале, за ним – долгая тишина.
А до тишины – шум. Оглушительное стрекотание двенадцатицилиндрового двигателя «Рено», трепещущего в брюхе «Бреге 14». Гур с почтой, и Эрабль в роли эскорта, с переводчиком-арабом и механиком испанцем Пинтадо на борту вылетают из Касабланки 11 ноября. Пролетев над мысом Могадор, Гур замечает, что мотор сдох, так что он вынужден совершить посадку. Эрабль садится рядом, и почта перегружается в его самолет. Пинтадо считает, что сможет устранить неполадку за несколько часов, и Гур настаивает на том, что Эрабль должен лететь, чтобы почта вовремя оказалась в Дакаре.
Но у судьбы всегда собственные планы.
Когда летчики идут к машине коллеги, позади них из-за скал появляется группа бедуинов под предводительством одного араба, служившего во французской армии. Зовут его Ульд-Адж-Раб. Он прекрасно понимает слова Эрабля, понимает, что тот просит не стрелять – на том языке, который араб в конце концов возненавидел после тех бесчисленных унижений, что пришлось ему испытать от этих белых, что обращаются с арабами хуже, чем с собаками. Один взмах рукой – и винтовки стреляют в упор. Пинтадо и Эрабль замертво падают на песок пустыни. Переводчик бросается в ноги вожаку шайки и жалобно просит о милости – он хочет умереть достойно, не как неверный. По велению руки Ульд-Адж-Раба один бедуин вынимает из ножен длинный кинжал, идет к склоненному в молитве переводчику, поднимает над его головой кинжал и со всей силы бьет по шее. И вот голова уже катится по песку, оставляя за собой кровавый след. Гур в ужасе вскрикивает, и другой бедуин пускает в него пулю, однако рука предводителя добивать его не велит. Быть может, за него еще удастся получить выкуп.
В назначенное время пилоты не прибывают на аэродром в Вилья-Сиснерос. И когда истекает возможное время полета, рассчитанное по запасу топлива в баках их самолетов, поднимается тревога.
Редкая вещь может вывести Мермоза из равновесия, но когда он осознает, что в тот день именно он должен был служить эскортом Гуру, что именно ему, а не Эраблю были предназначены пули, у него подкашиваются ноги. Помутнение в его глазах длится пару мгновений, после чего он резким рывком распахивает дверь своей квартиры и рысью пускается по центру Касабланки, торопясь присоединиться к спасательной операции.
Посланник от предателя Ульд-Адж-Раба привез сообщение: единственный выживший в той бойне задержан, за него просят выкуп. В действительности он уже наполовину мертв – с воспалившейся в ноге раной, которая уже перешла в стадию гангрены, мокрым пятном расползающейся во все стороны с током крови, заброшенный на спину верблюда, целыми днями в этой тряске, под палящим солнцем пустыни. Страдания Гура так велики, что он выпивает йод и фенол из завалявшихся в карманах пузырьков, стремясь по возможности сократить агонию.
В это время в Тулузе в кабинет директора по эксплуатации входит секретарь с радиограммой, которая сообщает о гибели Пинтадо и Эрабля и похищении Гура. Дора молча читает. Буве стоит перед его столом.
– Чего вы ждете?
– Еще кое-что, месье Дора. Мы получили сообщение из Порт-Этьенна. Пилоты не поднялись в воздух в ожидании инструкций.
Дора подходит к окну и вглядывается в некую точку, неизвестно где расположенную.
– Записывайте: «Если почта не будет доставлена в Касабланку к 15:00 в соответствии с утвержденным расписанием, начальник аэродрома и занятый на линии пилот будут уволены».
Секретарь нервно ломает руки.
– Этот пилот – Лекриван, месье.
Дора разворачивается к нему лицом и смотрит ему в глаза, не выпуская сигарету изо рта. Секретарь спешит покинуть кабинет директора, бормоча неловкие извинения.
Директор снова остается один. И снова неподвижным взглядом смотрит на сумрачный вечер за окном, где ветер гоняет пыльные вихри над пустой полосой.
Дора распоряжается заплатить выкуп. В эти дни домой он возвращается только сменить рубашку. Жена ни о чем его не спрашивает. Достаточно посмотреть ему в глаза, и она уже знает: работа, ответственность. И даже горечи уже не чувствует. Он приходит и уходит, как гость, дом для него стал гостиницей, потому что настоящий его дом – офис.
Свет в его кабинете горит день и ночь. Тела Пинтадо и Эрабля получить не удается, да и известий о переводчике нет никаких. Но почта была доставлена в Дакар и, как обычно, вернулась во Францию.
Все думают, что Дора никогда не сомневается, и он позволяет им так думать. Ему кажется, что люди неизменно нуждаются в том, чтобы верить во что-то такое, что выше их самих. Дора думает о погибших пилотах, думает и о тех, кому еще предстоит погибнуть. Глядит на свое отражение в оконном стекле и задается вопросом: «Оно того стоит?»
Дора на оконном стекле ничего не отвечает.
Он не знает, стоит ли рисковать жизнями этих парней, чтобы доставлять письма во все концы мира, но он знает, что их служение, труд и самопожертвование делает их лучше. Он думает о них как о мягком, липком и бесформенном тесте, выходящем из тестомесилки. И только когда тесто сажают в пышущую жаром печку, оно превращается в хлеб. Мягкая липкая масса нигде не нужна, а хлеб спасает человечество.
Несколько дней спустя от Ульд-Адж-Раба приходит ответ об условиях обмена. К тому моменту директор получил уже столько ходатайств от Мермоза о его участии в спасательной операции, что распоряжается отправить его выкупать Гура.
С Виллем вместе Мермоз едет за восемьдесят километров от Кап-Джуби навстречу каравану, движущемуся посреди ничего. Достигнув назначенного места, они осознают, какой это для них риск – явиться вдвоем, без большего эскорта, но пути назад уже нет. На поясе у Мермоза, под рубахой, прячется купленный на рынке в Касабланке револьвер, а у Вилля в кармане куртки – немецкий пистолет.
От каравана, остановившегося на расстоянии в несколько сотен метров, отделяется эмиссар и движется им навстречу, ведя за узду еще одного верблюда, с которого свешивается практически безжизненное тело Гура. Мермоз кидает бедуину мешок с деньгами, после чего с максимальной осторожностью они снимают с верблюда товарища. Мермоз благодарит Бога, потому что сердце его бьется, но кожа обожжена, нога сгнила, лицо распухло, а губы имеют синюшный оттенок смерти. Гур умирает. Бедуин внимательно разглядывает его с высоты верблюжьей спины, как со сторожевой башни, и Мермоз до хруста стискивает зубы. И если они сломаются, ему плевать. Но он точно не подарит этому сукину сыну такое удовольствие, как вид собственных слез.
Мермоз идет к самолету с Гуром на руках, словно это невеста, которую он переносит через порог ее нового дома и новой жизни. И только когда бедуины начинают удаляться, Мермоз позволяет пролиться слезам, прокладывающим борозды по его покрытым пылью щекам.