Ему тоже необходимо летать. Когда Лулу потребовала от него, чтобы он сам обрезал себе крылья, дабы она могла продолжать его любить, он пошел на это. Парадокс заключается в том, что, когда он это сделал, она его разлюбила. Теперь-то он понимает, в чем была трагическая ошибка: невозможно любить птицу, которая перестала летать, потому что если птица не летает, то это уже не птица. Он не может выкинуть из головы мысль, что если бы он настоял на своем и стал бы профессиональным пилотом, а не бесцветным клерком, то Лулу бы в нем не разочаровалась. Хотя верно и то, что она всегда была капризной феей. Не выносила, чтобы с ней спорили, но еще меньше – чтобы с ней соглашались.
Он старается выбросить эти мысли из головы. Хочет думать о Консуэло, и его мозг тут же рисует ему сладостный образ девушки, занимающейся домашним хозяйством.
Читает он, к примеру, газету, а она прибирается в гостиной, и, когда наклоняется, чтобы что-то поднять, в вырезе платья проглядывают ее мягкие и круглые, как ржаные булочки, грудки.
Он-то думал, что, когда встретит женщину своей мечты, все остальные для него исчезнут. В то время, когда он любил Лулу, он просто потерял способность замечать других женщин: все они стали невидимыми. Однако сейчас он видит их великолепно, и они из плоти и крови, перед его глазами, как маракасы, колышутся их груди.
И ему кажется, что он не сможет быть суровым, если Консуэло позволит себе некую вольность, потому что первым адюльтер совершил он сам: он все еще думает о Лулу.
И идет искать аэродромного курьера; пока он моется и переодевается, тому поручено купить цветы в небольшой лавке на бульваре Ла-Гар.
– Какие вам цветы?
– Все! – И протягивает ему все деньги, что нашлись в карманах.
Консуэло обожает цветы. Она принимает их с тем же ликованием, с которым через секунду забывает на первой попавшейся горизонтальной поверхности.
И вот, с трудом удерживая огромный букет диких цветов, купленных по цене орхидей, он появляется. Цветы в Касабланке как икра. Его маленький сальвадорский вулкан ждет его в «У Зезе», слегка потрепанном ресторанчике недалеко от порта, где звучит музыка двух механических пианино, которая очень нравится Консуэло. Странно, но она приходит первой и в знак приветствия изящной ручкой поднимает бокал вина.
– Цветы! Огромное спасибо, Папуас. Какие красивые!
И кладет разноцветную охапку на стул.
– Как твой полет?
– Над Порт-Этьенном видели стаю фламинго. Ни одна эскадрилья ни в одной армии мира под командованием ни одного самого строгого командира не могла бы лететь в более строгом порядке.
– Мы ужинаем с четой Вимё.
– А, мне нравится этот доктор, он хорошо образован, и его супруга.
– Еще будут Воннеры и Дерози.
Тони морщит курносый нос.
– Не по душе мне эти чиновники, которые воображают, что раз уж они пьют чай с килограммами мяты из севрского фарфора, так представляют собой нечто особенное.
Она кокетливо заискивает:
– Они очень влиятельны! Будешь пай-мальчиком, станешь себя с ними вести хорошо?
Он смягчается. Для него отказать в чем-то Консуэло невозможно.
– Буду самым лучшим.
Появляется доктор с супругой и сразу же – влиятельные в Алжире чиновники французского правительства. По жемчужным колье дам и сшитым по мерке пиджакам и золотым запонкам месье виден их достаток.
Тони хочет рассказать им о стае фламинго. Но Воннеры и Дерози предпочитают разговор о финансовом состоянии «Аэропостали». До них дошел слух, что компания – банкрот.
– Ну я мало понимаю во всех этих вопросах банковских поручительств. Но чего я точно не могу понять, так это как правительство может безучастно, ничего не предпринимая, смотреть, как гибнет передовая компания, в то время как наши соперники в Италии, Германии или Великобритании довольно потирают руки. За правительство просто стыдно!
Консуэло пристально смотрит на него, пытаясь заставить его замолчать чем-то вроде гипноза. Она бы пнула его под столом, но ноги у нее слишком короткие. Кажется, он не вполне отдает себе отчет в том, что перед ним сидят государственные мужи. А если и отдает, то ему наплевать.
– Установленные рекорды, линии, открытые в самые отдаленные уголки мира, восторженная пресса, горы медалей и наград за гражданское мужество ничего не значат для министерства воздушного флота.
– А, понимаю! – с ледяной улыбкой отвечает ему Воннер. – Награды, пресса… содержание этой столь дорогостоящей линии – вопрос тщеславия!
– Вопрос тщеславия? – Он повышает голос. – Это, месье Дерози, вопрос уважения к памяти ста четырнадцати летчиков, погибших на «Линиях». Они отдавали свои жизни, доставляя авиапочту всем гражданам этой страны. Но вам этого не понять. Самое рискованное, что вы когда-либо предпринимали в своей жизни, это высунуться из ложи оперы.
– Да это оскорбление!
Консуэло пытается снять напряжение, переведя разговор на то, как здесь трудно найти прислугу, которая не исчезла бы внезапно или не наводнила бы своей родней дом. Как только с жареным барашком покончено, обе четы правительственных чиновников, не дожидаясь кофе или десерта, одновременно, словно исполняя танцевальное па, встают и сухо прощаются.
Оставшись вдвоем с женой, Тони засовывает свои ручищи в глубокие, как мешки, карманы пиджака и хмурится. Он не может выбросить из головы слухи о закрытии компании.
Консуэло ласково ерошит ему волосы.
– Пошли домой, Папуас…
Они медленно направляются к своей квартире, а когда приходят – в почтовом ящике лежит желтый конверт. Внутри записка от издателя Гастона Галлимара:
«Дорогой Антуан, критика покорена „Ночным полетом“. Жажду видеть вас в Париже, чтобы отпраздновать. Г. Г.».
К записке приложена вырезка из газеты «Лё-Матан» со статьей, в которой критик пишет: «Это даже не роман, а нечто большее: это – великая книга».
Он удивленно поднимает глаза, как будто речь идет не о нем.
– Ты и правда думаешь, что они таки поняли, что это история о ночи и о долге?
– Да какая разница! Самое главное то, что им понравилось, что роман превозносят до небес и теперь ты большой писатель.
Он на секунду задумывается.
– Значит, до сих пор я им не был?
– Конечно, нет, дорогой.
Он кивает, не будучи уверен, что понимает, как устроен этот мир. Ты важен только тогда, когда другие решают, что это так.
Глава 62. Аэродром в Монтодране (Тулуза), 1932 год
Закрытие сразу нескольких линий всего за пару-тройку недель привело к тому, что офисы в Монтодране лишились части нескончаемого движения администраторов, секретарш, механиков, пилотов и инспекторов. Монотонен звук пишущих машинок, в атмосфере повисла тоска стихнувших к концу званого обеда разговоров. И только в кабинете Дора по-прежнему не гаснет свет.
С вечным испугом во взгляде в дверь кабинета стучится Буве и, получив разрешение войти, видит директора, окутанного облаком дыма и обложенного бумагами, как и всегда. Дора смотрит на этого невысокого человечка с лысиной монаха. В облике Буве, протягивающего телеграмму, сквозит страх, и директор опасается какого-нибудь происшествия с почтовым самолетом, но пробегает взглядом данные отправителя и облегченно вздыхает. Это сообщение от нового президента компании, так что проблемы нет: в парижском офисе нет самолетов, пересекающих пустыню, там только бюрократы, пересекающие ковровые дорожки.
«Месье Дидье Дора, компания чрезвычайно высоко оценивает двенадцать лет вашей работы на благо компании…»
Эта строка его настораживает: самые опасные сообщения те, в которых тебя хвалят. Он пропускает пару абзацев, и его булавочные глаза расширяются от изумления.
«К нашему сожалению, информация, изложенная в служебной записке от двух сотрудников компании по поводу недопустимых действий с вашей стороны, а именно: сожжения мешков с почтовой корреспонденцией на территории аэродрома в Монтодране, вынуждает нас немедленно освободить вас от занимаемой должности, начиная с момента прочтения данного сообщения, коим вы поставлены в известность о том, что все ваши полномочия как директора по эксплуатации прекращены».
Дальше идет несколько абзацев юридического характера и в самом низу подпись нового генерального директора.
Буве, и так неизменно чем-то напуганный, сейчас сгорбился больше, чем когда бы то ни было, опустив плечи к самым щиколоткам.
– Буве! Что это вы здесь делаете с открытым ртом? Сметы на горючее за квартал! Шевелитесь!
Буве принимает взбучку с явным облегчением. Так значит, ничего не изменилось.
Но изменилось все. За несколько минут до доставки этой телеграммы в кабинет месье Дора менеджер по персоналу пригласил всех сотрудников на собрание, где им было объявлено о молниеносной отставке директора. Все знают, что обвинение того, кто в течение многих лет заботился о письмах французов как о самом драгоценном, в сожжении почтовых мешков с корреспонденцией просто смешно. Но, с другой стороны, они уже знали, что что-то подобное произойдет, что нынешний владелец компании, удрученный финансовыми проблемами, уже некоторое время мечтал от него избавиться.
То, что Дора несколько недель назад издал распоряжение развести костер за пределами летного поля и бросить в него несколько почтовых мешков, присланных новым поставщиком, правда. Несколько мешков, наполненных макулатурой, с целью испытать их устойчивость к огню – на случай пожара. Не хватало только предлога. Сейчас повсюду дуют ветры обновления. Новые начальники носят жилеты с вырезом до середины груди и цветные подтяжки, и все за то, что нужно избавляться от уже отслужившего свой век. Например, от этого директора, использующего такие методы управления, словно идет война.
На следующее утро Дора приходит в офис, как всегда, раньше всех администраторов. Тщательно выбритый, с уложенными назад с помощью бриолина волосами, как обычно, безукоризненно одетый в приталенный костюм в мелкую полоску, при галстуке, воротничок сорочки заколот элегантной булавкой, на голове – фетровая шляпа.