– Спасены?
– А другие фонари – где они?
– Какие фонари?
– Но ведь, кроме тебя, было еще три фонаря.
– Больше никого нет.
Слюны у Тони больше нет. И голос отказывает. Он яростно мотает головой вверх – вниз, вверх – вниз, подстегиваемый ночным холодом. Он хочет сказать Прево, что, конечно же, другие огни есть, что они были здесь. Но когда оглядывается, видит только бескрайнюю черноту под небом, утыканным тысячей ледяных звезд.
Они молча возвращаются к своим парашютам, из ткани которых соорудили себе что-то вроде спальных мешков, и пытаются восстановить силы. Прево плачет от отчаяния, всхлипывая.
Тони пытается его утешить: возможно, на рассвете с парашютной ткани им удастся слизнуть несколько капель росы.
С тремя капельками воды на языке и первым проблеском зари они пускаются в путь. Жара усиливается с неимоверной скоростью. Утром они уже не обращают никакого внимания на возникающие на горизонте отары овец, города с башнями, длинные, в несколько дюжин, караваны верблюдов. Тони кажется, что на гребне дюны он видит маленького мальчика с золотистыми волосами, в плаще принца на плечах, который шагает по песку, словно по зеленому лугу.
Сейчас они даже уже не знают, в том ли направлении идут, в котором вышли. Тони размышляет о том, как пустынна эта планета. «Где же люди?» – спрашивает он себя еще и еще раз в пустом космосе. Ответа нет.
Солнце давит им на головы, песок – раскаленный металл. Плывут в бассейне горячего воздуха. Как автоматы, передвигают покрытые мозолями ноги.
Еще один мираж: на вершине дюны – бедуин верхом на верблюде. Он движется, не замечая их присутствия, и удаляется, не останавливаясь. А что, если не мираж? Что, если это на самом деле обитатель пустыни? Как в кошмарном сне, они хотят закричать, но из их иссохших ртов не вылетает ни звука. Все потеряно. Голоса не звучат, но все-таки что-то долетает до бедуина, который дергает за уздечку, останавливается на секунду и поворачивается к ним лицом, как будто и вправду их расслышал. Это не мираж, это настоящий, из плоти и крови человек.
Бедуин учился медицине, черпая сведения из древних знаний, передаваемых из уст в уста возле костров в ночной пустыне. Он знает, что, если обезвоженному человеку сразу дать много воды, тот может умереть. Руки человека пустыни жесткие, как напильник, но прикасаются они нежно, как мягкие ручки гейши. При помощи перышка птицы он смачивает язык каждого из них несколькими каплями овощного отвара. У рая вкус чечевицы.
Тони с трудом поднимает глаза. Веки – деревянные жалюзи. За дни блужданий в пустоте он утратил надежду. Он смотрит на бедуина, который так деликатно их кормит, и чувствует к этому незнакомцу безграничную любовь. И в этот миг смутного прозрения думает о том, что остановившийся разделить то немногое, что есть у него, с незнакомыми людьми, не только спасает погибающих в песках, но спасается сам и спасает все человечество.
В отеле «Понт-Рояль» новость производит оглушительный эффект. Консуэло заказывает в номер самое лучшее шампанское. Тони звонит ей на следующий день, связь то и дело прерывается, он просит прислать ему одежду и сигареты. Директор «Л’Ентранзижан» высылает за ним редактора, чтобы быть уверенным: вернувшись в Париж, авиатор не растает в воздухе, как это с ним нередко случается, и напишет-таки хронику блуждания по ливийской пустыне.
Через несколько дней в госпитале Триполи, где он восстанавливает свои силы, Тони улыбнется, развернув бесполезную, присланную ему из Франции Консуэло бандероль с одной-единственной нарядной рубашкой, словно его жизнь – жизнь дипломата.
Глава 77. Дакар, 1936 год
Гийоме с некоторых пор живет в Дакаре, он пилот, приписанный к линии Дакар – Натал. С Мермозом они не виделись уже несколько месяцев, поэтому его сердце просто скачет от радости, когда он на своем авто едет через спящий город на аэродром в Уакаме. И пока полусонные механики лениво влезают в синие рабочие комбинезоны, на летное поле мягко садится низкокрылый «Девуатин». Анри направляется к нему по полосе, подсвеченной в ночи оранжевыми натриевыми огнями, которые придают ночи несколько потертый блеск. Электрификация аэродромов позволила ночным полетам стать существенно более безопасными.
Дверь кабины открывается, и первым на землю сходит Мермоз. Энергичный, в безукоризненной пиджачной паре, с ослепительной улыбкой на лице, словно на дворе не два часа ночи, а два часа дня. Идет прямо к Гийоме и, словно щипцами обхватив, заключает в свои объятия.
– Жан, я тебя в город отвезу – отдохнешь пару часов до вылета в Натал.
– Отдохнуть? Да я по дороге сюда уже поспал в самолете – не хуже, чем в постели «Хилтона».
Подходит начальник аэродрома с расписанным на бумаге планом полета. Меньше чем через два часа он вылетает в Бразилию на гидроплане «Граф Де-ла-Волькс». Взглянув на список экипажа, Мермоз выгибает бровь. Есть человек, которого он не знает.
– А кто этот Ланата, второй пилот?
– Молодой летчик, аргентинец, очень способный. Вы станете хорошими друзьями.
– Видите ли, я уже не в том возрасте, чтобы заводить друзей.
Летчику вообще-то не позволено менять список экипажа за полтора часа до вылета только на том основании, что ему хочется лететь в окружении друзей-приятелей. Однако Мермоз не просто летчик, он – легенда. А когда говорят легенды, начальники аэродромов умолкают.
– В резерве – Пишоду…
– Ветеран. Большой человек! Несколько раз летал через Атлантику. Безупречен.
– Но, месье Мермоз, сейчас два часа ночи…
– Идеальное время! Тем легче застать его дома.
На машине Гийоме они едут домой к пилоту. Когда раздается настойчивый звонок в дверь, в ответ слышится раздраженный голос Пишоду:
– Черт подери! Кто там?
Ключ поворачивается в замке, и на пороге возникает мужчина с голым торсом, растрепанный и готовый вцепиться в глотку тому, кто прервал его сон, кем бы он ни оказался. Чего он никак не мог ожидать, так это что увидит перед собой самого Жана Мермоза.
– Пишоду, у нас на руках почта, ее нужно доставить.
Тот в ответ улыбается. Из спальни раздается голос жены, та спрашивает, что случилось.
– Приготовь мне термос с кофе, у меня вылет.
Гийоме лично управляет небольшим катером с экипажем на борту, который доставляет их к причалу, где на легких волнах покачивается гидроплан. Кроме Мермоза и Пишоду, летят еще штурман, механик и радист. Их ждет ночь.
В предрассветной тишине ревут двигатели, и при свете полной луны Гийоме наблюдает за величественным взлетом мощного тримотора в направлении океана. Поднимает вверх руку, прощаясь, хоть они и не могут его видеть. Он сам не мог бы объяснить отчего, но чувствует, что как бы и он поднялся вместе с ними в небо.
Наверху ночь тихая, умиротворенная. Мермоз озирает россыпь звезд – подтверждение предсказанной метеосводкой ясной погоды. Но через несколько минут, в течение которых он внимательно прислушивался, что-то ему не нравится.
– Лавидалье, слушай.
Механик навостряет уши, словно легавая.
– Что-то есть. В пропеллере.
Пропеллер вибрирует несколько сильнее, чем должен. Мермоз знает, что отвага – это здание, которое зиждется на фундаменте осторожности.
– Крувейе, передай в Уакам: мы разворачиваемся и летим назад из-за проблемы с пропеллером.
Когда они приводняются, их уже ждет начальник аэродрома. Мермоз просит какой-нибудь другой самолет, чтобы лететь в Бразилию, но нет ни одного.
– Послезавтра прибудет «Потэ 300»…
Мермоз смотрит на него косо.
– Почта не может ждать. Пусть отремонтируют пропеллер, и как можно скорее.
Два механика берутся за работу, и на рассвете они вновь вылетают. Летят на запад, а за их спиной, догоняя, встает солнце – красноватое, ленивое. «Граф Де-ла-Волькс» спокойно движется в воздухе. Механик с привычной тщательностью следит за уровнем жидкостей. Пишоду дремлет на своем сиденье. И тем не менее есть нечто странное в потоке обычных звуков. Что-то едва заметное. Некая фальшивая нота в привычной мелодии.
Глава 78. Париж, 1936 год
В доме у Тони гости. Пара то ли скульпторов, то ли художников, то ли бог знает еще кого порхают вокруг Консуэло. Ему бы очень хотелось сказать ей, чтобы она их не приглашала, или – еще лучше – спустить их вниз по лестнице. Он видит их так: длинноволосые богемные субъекты, которые едят на завтрак красную икру. И знает: думать об этих двоих хуже, чем они того заслуживают, побуждает его, возможно, не что иное, как ревность.
Он предпочел бы, чтобы Консуэло была более разборчива в своих дружбах и более скромна в своих излишествах. Вчера у них случилась крупная ссора. Он не мог больше сдерживаться и вступил в горячую битву. Самым жестоким образом пенял ей за полуночные прогулки. За те ночи, когда она так и не приходит домой и он ждет ее, кружа по квартире, как цирковой медведь в клетке.
– Наши отношения – это просто фарс! – с горечью сказал он.
Она несколько минут продолжала, как ни в чем не бывало, с самым сосредоточенным видом, словно его не слыша, расписывать тонкой кисточкой глиняный кувшин. В последние недели она нашла свое призвание именно в гончарном деле. По крайней мере, на пару месяцев. Ее невозмутимость еще больше вывела Тони из себя, и он начал кричать.
– Ты когда-нибудь слышала слово «уважение»?! – вопит он, обращаясь к ней.
Консуэло взглянула на последний мазок на поверхности кувшина и, судя по всему, с видом профессионала его одобрила. Затем она берет изделие в руки, резко поднимает и изо всех сил швыряет его об пол – кувшин разлетается на тысячу осколков.
– И ты мне говоришь об уважении? – вступает она. – Кто твоя любовница в этом месяце? Или их несколько?
Тогда он краснеет и как-то сжимается.
– Мне очень больно, что ты кому ни попадя рассказываешь подробности нашей личной жизни.
– Так вот что тебя на самом деле беспокоит: что о великом писателе подумают люди? Какое разочарование!